Март, сосули, Петроград

Санкт-Петербург постигла коммунальная катастрофа. Скопившиеся за зиму снежные эвересты начали таять, превращая улицы города в непроходимый квест. С крыш артобстрелом сыпались ледяные глыбы, талая вода смешивалась со снегом, щедро раскиданными реагентами и песком, превращаясь в скользкое месиво под ногами пешеходов и колёсами автомобилей. В лучшем случае всё обходилось насквозь промокшими ботинками. В худшем – переломами и ДТП. Работники метлы и лопаты по неизвестным причинам не спешили на службу и даже в центре появлялись ближе к полудню. Порядком опаздывая, Слава Карелин выскочил из метро и, стараясь перепрыгивать хотя бы через самые глубокие на вид лужи, побежал по Лиговскому. Слякоть была слякотью – холодной, прилипчивой, болотистой – но очевидной. От неё знаешь, чего ждать, а вот идеально ровная гранитная плита оказалась коварной. Чуть припорошенная мокрым снежком, она словно была куском олимпийского катка. Слава уверенно поставил на неё ногу – стопа неудержимо поехала вперёд – по инерции взмахнул руками, в глаза бросилось неожиданно яркое питерское небо, и свет померк. Внутренние часы подсказывали, что сознание покинуло его буквально на пару секунд, но за это время вокруг успела собраться толпа неравнодушных, а прямо над собой сквозь рассеивающуюся мутную пелену Карелин увидел склонившуюся к нему еврейскую физиономию. Покусывая губу, носатый парень хмурился и щупал на шее пострадавшего пульс ледяными пальцами. Заметив признаки жизни, он убрал руку и облегчённо вздохнул. – Скорую надо вызвать, – высказался кто-то из толпы. – Не, – Слава привстал на локте и сделал неопределённый жест, который должен был означать «всё окей». – Спасибо, я в порядке. С чувством выполненного гражданского долга народ начал расходиться. Только еврейчик остался сидеть рядом на корточках, уставившись своими лемурьими глазищами. Сначала всё шло неплохо, но попытка подняться на ноги закончилась приступом головокружения и тошноты. – У тебя может быть сотрясение, – сказал лупоглазый, встал и протянул руку. Слава ухватился за неё, принял наконец вертикальное положение и почувствовал, что тошнота отступила – осталась только ноющая боль в затылке. Парень был очень милый, конечно, но штраф за опоздание увеличивался с каждой минутой. Проговорив что-то похожее на «пасиб бльшое, пка», Слава сделал два шага и прижался плечом к стене – в глазах снова потемнело. – Давай скорую вызову или такси, – как из тоннеля послышался голос из-за спины. – Ты со всеми валяющимися на земле мужиками такой заботливый? – не удержался Слава, вынув из кармана телефон. Попытался разблокировать, но отпечаток не распознавался, а пальцы не слушались. – Нет, – тон еврейчика был невозмутимым. – Просто не хочу, чтобы у меня под окнами кто-то сдох. Вырвавшийся смешок спровоцировал новую и совершенно лишнюю волну боли. – Поможешь адрес для такси вбить? У меня чёт всё расплывается. Парень завис и снова нахмурился. – У тебя кровь. – Где? – На шее. Потрогав указанное место, Слава уставился на красные подушечки пальцев и перевёл на еврейчика растерянный взгляд. Вида и запаха крови он не переносил. – Пойдём, – парень потянул его за рукав мимо кованых ворот во двор старинного дома. Преодолевая тошноту, Карелин последовал за ним. Парадная была роскошной и обшарпанной. Верхнюю часть окна между пролётами венчал витраж, а в нижней трещина на стекле была заклеена скотчем. В квартиру налево на втором этаже вела дверь современная, металлическая, а справа стояла деревянная, одна латунная ручка которой уже являлась произведением искусства. К приятному Славиному удивлению, остановились они справа, и лупоглазый уткнулся в свою модную кондукторскую сумку на груди в поисках ключа. За входной дверью скрывалась классическая роскошная коммуналка, причём в неплохом состоянии: высоченные потолки с лепниной, просторный длинный коридор со множеством дверей, гора обуви на полу и курток на вешалке. По опыту ожидаемый запах плесени и жареной корюшки отсутствовал. На трюмо с истёртой позолотой стояла стеклянная расписная ваза, служившая копилкой. «Заебись с соседями повезло – не растащили ещё», – подумал Слава, разуваясь и придерживаясь за косяк. Внезапно он осознал, насколько его контузило. – Сближение произошло стремительно, но всё-таки спрошу: как тебя зовут? – Мирон. Тут же вспомнив бородатый анекдот про нееврейское имя, Слава на этот раз сдержал улыбку. – А тебя? – Слава. – Проходи в комнату. Я руки мыть. Стул у письменного стола, на котором покоилась уйма книг, тетрадей и не до конца закрытый макбук, был завален одеждой, так что пришлось сесть на край незаправленной кровати. Окинутые чуть более внимательным взглядом корешки книг можно было поделить на три категории: старые пожелтевшие с полустёртым заглавием на русском, новые яркие на русском и относительно новые на английском. Пластиковый защитный чехол мака украшали густо наклеенные хипстерские стикеры, среди которых больше всего выделялся круглый, с гербом Питера и цифрами «1703». Из Дома книги, узнал Слава, потому что у самого был такой же, наклеенный на «Леново». Хоть физическое состояние и оставляло желать лучшего, Слава не мог не оценить красоту за окном – переехал в Северную Пальмиру и продолжил смотреть по вечерам с балкона на тоскливые панельки, а тут Лиговка и кусочек Обводного канала. Хозяин комнаты быстро вернулся, где-то по дороге избавившись от толстовки. Под слоями объёмных вещей он оказался тонким и звонким. Короткие волосы, чуть начинающие виться на самых кончиках, делали семитские черты лица ещё более выразительными, хотя, казалось бы, куда уж дальше. Поистине огромные голубые глаза, выражавшие всенародную печаль, скользнули по Славиной фигуре, потёртому паркету и сосредоточились на содержимом платяного шкафа. Вынув наконец оттуда аптечку, Мирон с ногами залез на кровать, устроился за спиной и приступил к обработке раны. – Маленькая, – раздалось над ухом. – Хорошо, а то всё-таки пришлось бы в больнице зашивать. Перекись ошпарила повреждённую кожу, но неожиданно цепкие пальцы на плече не дали Славе дёрнуться, а прохладное дыхание оказало обезболивающее действие и даже вызвало мурашки. – Куда? – осадил Мирон командным тоном. – Не захотел скорую, теперь терпи. Порхающие от аптечки к затылку руки проделывали какие-то манипуляции, матрас поскрипывал, а в прихожей зазвонил телефон, который Мирон полностью проигнорировал. – Всё, – заключил доморощенный врач, поднявшись с кровати и собрав раскиданные по постели окровавленные ватные диски. Проведя по шее рукой, Слава наткнулся лишь на гладкий пластырь. – Спасибо. И зачем тебе это надо было? – Память девичья? Я уже говорил, – поднял на него свои пугающе непропорциональные глаза еврейчик, убирая в шкаф лекарства. Надо было идти, но резко расхотелось. В воздухе витали запахи крови, антисептиков, мужского парфюма, нагретой шерсти – на батарее сушился вязаный свитер. За окном шумел ветер и Лиговский проспект. На мгновение Мирон будто бы ушёл глубоко в себя, уставившись в никуда и прижав указательный палец к нижней губе. В реальность его вернул повторившийся телефонный звонок. – Да заебут теперь, – засопел он, выскочил из комнаты и тут же снова появился на пороге. – Чай будешь? – Буду, – охотно кивнул Карелин, задним числом подумав, было ли это предложение всего лишь актом вежливости или произошло искренне. Через несколько минут послышался звук закипевшего чайника – мощный, как пароходный гудок. За недолгое время пребывания тут Слава успел заметить, что квартира вообще жила своей, устаканившейся на протяжении десятилетий жизнью: просачивался сквозь аутентичную деревянную раму сквознячок, покачивая на своём пути скромную, изящную хрустальную люстру, присвистывала под потолком вентиляция, будто бы прямо внутри стен журчала вода. Заколотились по водосточной трубе, рухнули прямо за окном и раскатились по тротуару комья льда. Мирон вернулся с двумя чашками, прижимая к плечу телефон и терпеливо втирая что-то по-английски. Бережно опустив их на письменный стол, снова ушёл и принёс выцветшую, но всё ещё нарядную жестяную коробку с логотипом Крупской, закончив на позитиве непонятный разговор. Знатоком фарфора Слава отродясь не числился, но рисунок кобальтовой сеточки не признать было сложно – слишком уж хайповый. Развитое чувство прекрасного подсказывало, что простенькие эти чашечки стоят треть его зарплаты. «Не самый плохой способ флексить», – решил он, с удовольствием взяв в руки просвечивающую посудинку. – Не боишься на кухне оставлять? – поинтересовался он, подув на обжигающе горячую жидкость. – М? – вопросительно изогнул бровь Мирон. – Если спиздят или побьют случайно по пьяни, жалко будет. В выразительных чертах Мирона отразилось понимание, почему-то смешанное со смущением. Он пожал плечами и улыбнулся одними уголками губ. – Бить некому. Это моя квартира. Слава чуть чашку не выронил. Сколько дверей было в коридоре? А сколько обуви навалено? Стебётся, что ли? – Охуенно, – ответил он более чем искренне. Судя по возрасту, еврейчику жилплощадь досталась по наследству. Повезло же напороться на коренного петербуржца. – Не всегда. На нашем этаже перепланировку провели, а на остальных остались коммуналки. Такие фестивали бывают. Мирон так весело и непринуждённо рассказывал про заселившийся в одну комнату табор цыган, что Слава забыл и про тошноту, и работу, и кипяток в руках. – Не страшно одному в огромном скрипучем доме? – Иногда, – согласился Мирон, взглянув на него искоса из-под пушистых светлых ресниц. – Поэтому остальные комнаты закрыты? – предположил Слава. – Да, – протяжно ответил Мирон, словно удивившись такой прозорливости. Было с ним хорошо и спокойно, пока с работы не позвонили. Пришлось подорваться, наврать начальству про травмпункт, судорожно засобираться. – Номер! – вспомнил он, почти уже выскочив на лестничную клетку. Оставив позади дышащую историей квартиру вместе с причудливым её обитателем, Слава вышел на холодный воздух и осмотрительно на этот раз пошёл, обернувшись несколько раз на окна второго этажа.

***

Желание как-нибудь поблагодарить отзывчивого парня к вечеру окрепло, превратившись в насущнейшую потребность. На шее до сих пор ощущались его деликатные, но уверенные прикосновения, навязчиво напоминающие о чувстве долга. Звать его в бар, даже пристойный, почему-то показалось пошлостью. Промучившись до полуночи и вдохновившись двумя банками пива, Слава разродился сообщением в Телеге: [С.] Знаю самое нечищеное место в Питере. Погуляем? Собеседник был не в сети. Рука уже потянулась удалить дурацкое предложение, как Мирон засветился онлайн. [М.] Когда? [С.] Завтра во второй половине дня [М.] Ну давай «Во бездельник», – подумал Слава, отправляя довольный стикер. Место, находившееся недалеко от его съёмной хрущёвки на Ломоносовской, подтверждало теорию, что Питер располагается одновременно в разных климатических зонах. В то время как центр таял и плыл, Невский район тонул в белоснежном рассыпчатом снегу. Дети катались по Неве на коньках. Деревья стояли заиндевевшие, как в каком-нибудь «Холодном сердце». Собрались идти в итоге уже ближе к вечеру, когда день был на излёте. Слава жалел, что не спросил фамилию Мирона – посмотреть бы на его соцсети, узнать, что он за человек, а так придётся выяснять по ходу. В «Дикси» он промучился перед стендом с вином, выбирая между красным полусладким и сухим. Полусладкое он любил больше, но сухое вроде как солиднее. Посмотрев на часы, схватил полусухое, мешок каких-то цукатов, у кассы – смешные оладьи в одинарных пакетиках и поспешил к метро. В голом и заснеженном ныне скверике стая голубей сражалась с чайкой. На глаза попался автомат для сбора одежды нуждающимся. «Нафига ему вообще ездить на метро, если явно может на такси?» – задавался вопросом Слава, разглядывая унылое раннемартовское небо, в котором продолжился птичий бой. Сначала нос уловил табачный дым, а затем боковое зрение – чёрное пятно. – Давно ждёшь? – спросил Мирон в качестве приветствия. – Что жду? Я просто мимо проходил, – пожал плечами Слава, всё-таки выпав из образа и улыбнувшись. Мирон вскинул брови, оценив ответ, и обвёл вокруг себя сигаретой полукруг. – Куда прикажешь? – Прямо по курсу в сторону той лужи на дороге, вон там, где только что женщину водой окатило. Поинтересовавшись по дороге результатами своего лечения, еврейчик остался собой доволен. До набережной шли мимо заколоченного католического храма и обычно малолюдного парка, куда народ ломанулся справлять масленицу. Мирона очень рассмешило АО «НПО ГОИ», видимо, из-за последнего слова. Он даже сфотографировал вывеску. Вообще он точно был в подобной местности первый раз – слишком уж поразила его бесхозная готическая церковь «дцатого» века и суровые мужики в сарафанах поверх пуховиков, жарившие шашлык на народном гулянье. И всё же вид, открывавшийся с проспекта, был необычайно хорош. Как по заказу выглянуло напоследок солнце, озарив бордово-кирпичную фабрику на другом берегу и подкрасив золотом валящий из трубы дым. Мирон выхватил телефон и в погоне за кадром побежал через дорогу, пока не было машин. – Ну как тебе экскурсия? – Мне кажется, я тут был когда-то. На фарфоровом заводе. Мама очень этим увлекалась. Я, маленький, посудой игрался и бил, а она новые сервизы покупала. – А я в детстве на рыбалке с отцом в Амуре его алюминиевую кружку утопил. Он вообще был добрый, но тогда сгоряча меня удочкой пизданул. С тех пор я рыбалку не люблю. Смех у Мирона был такой, что сложно было сказать однозначно, смеётся он или рыдает. Содрогаясь всем телом и подвывая, он уткнулся в Славино плечо и заново обрёл способность говорить не меньше чем через минуту. – Ты с Дальнего Востока? – Да. – Далеко забрался. – За «нерезиновый» сейчас будешь? – Пф, – лицо у Мирона сделалось очень возмущённое, даже носогубные складочки выделились сильнее. – А правда, что вы там икру ложками едите? Хотя говорить про себя Славе чаще всего не нравилось, на этот раз выходило как-то естественно. Из непринуждённых комментариев собеседника вырисовался портрет – мальчик из интеллигентной еврейской семьи, музыкальный и блестяще образованный, но какого-то противоречивого внутреннего устройства, от которого ему самому будто бы было неловко. Да и внешне странный, на любителя, но бесконечно притягательный: на фоне белой Невы сам был белый-белый, но весна уже успела одарить его веснушками. Крупные черты лица были вызывающими, особенно горделивый семитский нос, и вместе с тем плавными и нежными. Голубые глазища цвета меркнущего неба над их головами выражали живость ума, игривость, заинтересованность и хранимую на самом дне неизбывную тоску. Других таких придурковатых пешеходов больше не было. Протоптанная тропинка постепенно исчезла, сменившись гладким заметённым полем, а внизу, у воды – снежными дюнами и барханами. Вниз, к какому-то недостроенному и заброшенному дирижаблю из стекла и металла вела полностью заледенелая лестница, поначалу ещё угадываемая, а где-то с середины исчезающая в снегу. Слева от проезжей части их ограждали сугробы не меньше метра высотой. – Лестница самоубийц, – торжественно объявил Слава, указав на скользкое и опасное для жизни недоразумение под ногами. – После вас, – благоразумно уступил пальму первенства Мирон. Поправив рюкзак, Слава выбрал самое заледенелое место, сел на край и уверенно оттолкнулся. Аттракцион не удался – длинные ноги уткнулись в сугроб и по инерции Карелин чуть не пропахал носом снег. Мирон попытался спуститься цивилизованней, но в результате боком въехал в Славу и распластался по ступенькам. – Думаю, настало время выпить, – предложил Слава вынырнувшему из-под руки Мирону, расстегнул рюкзак и вспомнил, что хотел купить пластиковые стаканчики. Однако. В круглых голубых глазах промелькнуло особое оживление. – Штопор есть? – Это фирменное, с крышкой. «Для променадов» называется. За спиной наверху шумели машины, впереди простиралась панорама застывшей, но готовой вот-вот пробудиться реки, фабрики Варгуниных, зигзагами раскрашенных новостроек. Сидеть на пуховиках было тепло, но на всякий случай было решено ускориться. Пили по очереди, передавая бутылку из рук в руки. Слава особо не стеснялся, но сложилось впечатление, что Мирон прикладывался как-то посильнее, да и закусить регулярно успевал. «Здоровый аппетит – это хорошо», – заключил Слава, порадовался и даже стрельнул сигарету, чтобы за компанию. – Мужиков по улицам собираешь, из одной бутылки пьёшь, от сижки прикуриваешь… Я прямо-таки в растерянности… В следующее мгновение Мирон подскочил, сгрёб пригоршню снега и запустил в Славу, но долетела до того лишь половина, а вторую половину лёгким порывом ветра сдуло в лицо самому Мирону. Пока он протирал глаза, Слава принял лучшее в своей жизни спонтанное решение – схватил его за талию и завалил в огромный, пышный сугроб. Тощие ноги в чёрных джинсах красиво взлетели перпендикулярно земле и следом за телом провалились в белую искрящуюся массу замороженной воды, которая почему-то была больше похожа на сахарную пудру. – Придурок! Я же в линзах! – перестав орать бессвязные и очень смешные ругательства, застонал Мирон. – Блин, ты ещё и слепенький. Во наследственность. Слава упал рядом и развернулся к сугробу, из недр которого доносились недовольные звуки, перемежающиеся чем-то похожим на сдавленные смешки. Мирон привстал, с неизвестной целью отряхнул забавный енотовый мех на капюшоне и завалился обратно, созерцая сгущающиеся сумерки. Мокрые слипшиеся ресницы доставали до проявившейся у горизонта луны, а в хоть и близоруких, но ясных глазах сияли последние золотые лучи. Солнце село, и сразу повеяло ночным холодом. Пришлось выныривать из почти достигнутой нирваны, отряхиваться и искать пути к благам инфраструктуры. По лестнице самоубийц подняться обратно рискнули бы только пациенты Пряжки, так что пришлось идти дальше и надеяться на чудо. Следующая лестница оказалась в состоянии ненамного лучше, а третья, самая высокая, обладала широкими каменными перилами, вселявшими веру в будущее. С высоты своего роста Слава без проблем забрался на первый выступ и протянул руку Мирону, но тот гордо её проигнорировал и стал подниматься боком по обледеневшим ступенькам, цепляясь пальцами за шершавые, колючие перила. В два шага оказавшись наверху, Слава с саркастическим выражением лица наблюдал за несгибаемым еврейским альпинистом. Почти у самого верха он победно вскинул голову, последний раз подтянулся, как стоявшая ниже ступня соскользнула. Никогда Слава не подозревал у себя наличие такой прыти. Он сам не запомнил, как оказался у края, схватил Мирона за предплечья и изо всех сил дёрнул вверх, оттащив на метр от чёртовой лестницы. Тот только хлопал веерами белёсых ресниц и поверхностно дышал, а потом скосил бешеный взгляд в сторону каменно-ледяной дыры и инстинктивно отшатнулся ещё на полметра, ответно сжав Славин пуховик. Зажглись фонари, и набережная исчезла в темноте. Слава понял, что продолжал всё это время держать Мирона, и разжал руки, чуть отстранившись. – Even steven, – едва слышно проговорил Мирон. – А? – глухим, будто чужим голосом переспросил Слава. – Сдаётся мне, что мы квиты. – Сдаётся, что так. – Спасибо. – Да не за что. Друг за другом, опираясь о фонарный столб, они полезли через утрамбованный снежный вал на обочине, чтобы перейти дорогу. – Может, ко мне зайдём? Куртки и носки высушим, отогреемся. Тут рядом. – Спасибо, но давай в другой раз. Мне домой надо, правда. Мирон сбавил скорость, чтобы прикурить. Выглядел он опечаленным, когда отказывался, но кто его знает. Идти до метро он не стал – сказал, что ноги сильно промокли, – и вызвал такси. Попрощались на приподнятой ноте. Мирон даже приобнял его за плечи перед тем, как сесть в машину. Оставшись один, Слава вдруг заметил, что у него тоже слегка промокли кроссовки, но шёл он не спеша. На улице появилось много людей с детьми: видимо, приближение ночи спровадило гуляющие семьи из парка. Всё вроде было нормально, даже, наверно, хорошо, но Слава не мог отделаться от ощущения, что его отшили. – Интересно, его квартира на Ломоносовской так напугала? Нет, у человека могут быть свои планы на вечер. Да ладно, он так втопил, будто я его на поебаться пригласил а-ля поручик Ржевский, – беседовал вслух сам с собою Слава, разматывая наушники. Был порыв дойти до ИФЗ и прокатиться на старом, дребезжащем трамвайчике. Был порыв свернуть к метро и рвануть на Невский в какой-нибудь Дом книги. Оставив позади и трамвайную остановку, и метро, Слава прогулочным шагом направился домой.

***

Через час после того, как Слава засунул в обувь электросушилки и погрел вчерашнюю картошечку, в Телеге звякнули два сообщения подряд. Отвечать что-то осмысленное было лень, особенно если кто-то с работы просил поменяться сменами. Лениво взглянув на экран, он обнаружил, что писал Мирон. Любопытство пересилило. Тот скинул две фотографии. На одной были запечатлены вытянутые вдоль знакомой кровати ноги в шерстяных носках и раскрытая книга на коленях. На второй – интеллигентная еврейская физиономия в очках, которые, видимо, зрительно уменьшали размер глаз до просто человеческого, зато губы на контрасте получились какие-то невероятные, как со снэпчат-фильтром. Подумав, Слава сохранил обе фотки. Собирался уже сделать снимок своей картошки, как замигали точки набираемого сообщения. [М.] Ты завтра работаешь? Мозг отдал приказ написать «да», но шаловливые ручонки нашлёпали: [С.] Нет Вот ведь гадство. Сразу же прилетело: [М.] Не хочешь сходить на стрелку Васьки? «Тебе послезавтра рано вставать. Ты хотел позвонить маме. Ты обещал себе заняться наконец стиркой», – напомнил себе Слава. [С.] Во сколько? [М.] Когда стемнеет, чтоб красиво было. Напиздимся и можно в Эрарту. Ну как? Ценители искусства, блядь. [С.] Тогда в семь. Алкашка с тебя [М.] Ок [С.] И покрепче, а то современное искусство плохо восприниматься будет Мирон ответил стикером, показывающим «окей». И приписал: [М.] Чё делаешь? Настало время фотографировать картошку.

***

Ночью жахнул мороз, утром насыпало ещё мокрого снега в придачу к старому, а днём всё продолжило таять. Метеобезумие вызывало мигрени и десятибалльные пробки. По дороге к метро Славе под ноги сдуло девушку, снимавшую на видео локальное торнадо, которое неожиданно перестало быть локальным. Теория о климатических зонах снова подтвердилась: Васильевский остров встречал гостей почти что штилем и скульптурной группой рабочих в зелёных светоотражающих жилетах. Подумав, что Мирон опять опаздывает, Слава прошёлся до памятника с конями и уже было повернул обратно, как из магазина с многообещающим названием «Белочка» вывалился Мирон со звенящим пакетом из «Росала». – И что там? – кивнул Слава на непрозрачную тару. – Вино и коньяк. И марципаны. – Да, пиво с орешками с тобой не светит. – Более чем светит, но только не на холоде. И кто-то покрепче заказывал. Стемнело словно по щелчку пальцев. Ночь была безветренной, сухой, морозной. На весну не похоже, но если судить по тому, как легко и свободно дышалось, с какой жадностью лёгкие затягивали воздух, то была уже и далеко не зима. Небо начало обсыпать серебряными звёздами, а вдоль набережной Макарова из каждой водосточной трубы торчало по серебряному ледяному столбу. Даже с натяжкой это нельзя было назвать сосульками – это были самые настоящие сосули, способные проломить металл и мостовую, что время от времени им успешно удавалось. Мирон предложил проверить, что будет, если их лизнуть, мол, прилипнет язык или нет, но Слава пустил в ход всё своё красноречие и отговорил его. По Биржевой площади были проложены народные тропы, а между ними происходило то же самое, что и на набережной напротив фарфорового завода. Посередине красовались оплывшие остатки снеговика. Слава ткнул в них носком и тут же пожалел – это оказалась обледенелая урна. У парапета толклась стайка подростков с одной бутылкой водки на всех. Слава взял Мирона за руку и потянул в сторону, в тень под голыми чёрными деревьями, куда не дотягивался свет фонарей. Внизу, у кромки воды, гуляли и шумели люди. Пару раз мигнула вспышка. За заснеженным полем реки, на котором появились первые прогалины, сиял во всём великолепии золотой шпиль Петропавловской крепости и нарядный Троицкий мост. Наверху, на площади, праздношатающихся было мало, и в каждом Слава успевал заподозрить мента или народного дружинника, пока они не подходили ближе. Крышку от вина Мирон использовал как пепельницу. В их интимном уголке не хватало освещения, так что алый тлеющий огонёк гипнотически отражался в глазах, выхватывая их из-под черноты объёмного капюшона. Красная точка горела в обрамлении голубых радужек, будто гранат или вишнёвый янтарь в окружении бирюзы. – У тебя невероятные глаза, – сделал искренний комплимент Слава, любуясь огненными бликами. – А мой бывший говорил, что у меня взгляд голодной бляди. У Славы мурашки по телу пробежали от того, какой оборот принял разговор. Мирон посмотрел на него долго, испытующе, затем затушил окурок и влил в себя грамм сто коньяка – вино уже закончилось. Что-то в этом определённо было. Не в умении залпом пить высокоградусный обжигающий алкоголь, не поморщившись, хотя и в этом тоже, а в словах некоего бывшего, с которым Слава вынужден был согласиться и которого сразу невзлюбил. Карелин нарисовал в уме абстрактный портрет длинного, тощего, забитого татухами хипстера и зачеркнул. На его месте нарисовал накачанного, забитого татухами мужика лет на десять старше – зачеркнул с каким-то остервенением, схватил Мирона под задницу и усадил на парапет. Гуляющие снизу и подростки сбоку присвистнули. Первым делом Слава подумал, что Мирона в темноте, да на его фоне приняли за девушку – худой, невысокий, лица не видно, а следом подумал, что в общем-то поебать, кто что подумал. – Ну наконец-то, – с глубоким удовлетворением и нотками недовольства одновременно выдохнул Мирон. – А что, так сразу можно было? – Пока почти прямым текстом не скажешь, не доходит. За спиной подсвечивалось здание биржи, обтянутое аварийными полосатыми ленточками, впереди переливались Заячий остров и Дворцовая набережная, но кроме бледного причудливого лица под гигантским капюшоном Слава уже ничего не замечал. Казалось бы, что хорошего в проспиртованных, прокуренных, обветренных губах, но нужнее в тот момент не было ничего. Откуда-то снова присвистнули и захлопали в ладоши. Мирон обвил Славины плечи и откинулся назад, в пустоту, полностью доверившись держащим его за талию рукам. В куртке стало жарко, в джинсах тесно. – А в Эрарту? – спросил Слава, еле оторвавшись от горячего, отзывчивого рта. – Нахуй Эрарту, – хрипло шепнул Мирон и опять прижался, соскользнув с парапета на ноги. Шевеля рукой где-то вне зоны видимости Славы, он вызвал такси и уверенно направился к бирже, отсвечивая тонкой полоской голых щиколоток и бутылкой коньяка. Несмотря на протесты, Слава отнял бутылку, сам приложился и убрал её во внутренний карман. – Хватит тебе. Мирон расстегнул на нём молнию и полез под пуховик, путаясь пальцами в кольцах шарфа крупной вязки. Пришлось перехватывать его запястья, удерживать, отвлекать его поцелуями и покусываниями за шею, пока не подъехало такси. В салоне Ланоса, под жуткий аккомпанемент Европы плюс, Слава гладил острые коленки, скользил кончиками пальцев по внутренней стороне бёдер, вдыхал аромат парфюма, впитавшийся в шапку и короткие волосы под ней. Мирон не открывал глаз – только пушистые ресницы подрагивали в ответ на самые откровенные прикосновения. Тот же засыпанный отсыревшим снегом двор-колодец, та же кованая лестница, та же деревянная дверь. У соседей, по всей видимости, был большой праздник – перекрытия тряслись от танцев, как при землетрясении, а пение слышалось ещё при входе в парадную. В самой квартире ничего не изменилось, разве что на этот раз Слава обратил внимание на содержимое стеклянной вазы: там вперемешку с родными рублями лежало множество неизвестных монет. На одной, вытянутой наугад, была изображена менора. – Что это? – Это чаевые. – Чего? – округлил глаза Слава. – Не то, что ты подумал. Периодически приезжают родственники из разных стран и оставляют о себе напоминание. Ваза была заполнена почти до краёв. – Много у тебя родственников. – Не то слово. Притомили, честно говоря. Вопреки ожиданиям, Мирон толкнул дверь не в ту же комнату, в которую провёл его в предыдущий раз. – На кровати тесно будет. Принесу постель. Внутри оказалось темно, прохладно и просторно. С одной стороны находился широкий разобранный диван, а с другой – книжный стеллаж, уходивший в бесконечность. Мирон вернулся с простынёй, одеялом и двумя подушками. Настолько это всё было уже не важно, что Слава не утерпел и не дал ему до конца застелить диван – завалил поперёк и засосал нежную кожу на шее, сдирая с него попутно джинсы. Мирон извился, попытался вывернуться из-под Славы и сдался, обмякнув в его объятиях. В мерцающем свете фар за окном всё выглядело фантасмагорично – тёмная грубая обивка, съехавшая простыня, игра теней на белоснежных лопатках, помеченных веснушками. В ответ на ласки Мирон изогнулся в пояснице, застонал, подставился, предлагая всего себя здесь и сейчас. Дырочка у него была влажная и скользкая, будто потёк он только что прямо под ним, как изголодавшаяся девочка. Когда успел?.. Слава прижал его грудью к импровизированной постели, скользнул по мокрому между ягодиц, вырвав судорожный вздох, и без лишних церемоний взял, натягивая на себя за бёдра. Прокатывающиеся по дому басы задавали ритм и создавали атмосферу съёмочной площадки – своевременно включенный саундтрек для максимальной отдачи. Сквозь незашторенное окно падал робкий, дрожащий свет, превращавший обстановку в кадр из кино. В какое-то особое мгновение Слава понял, что ему жизненно необходимо видеть странное нерусское лицо с его пухлыми, блестящими губами. Мирон разрешил провернуть себя, раскрылся навстречу и вцепился Славе ногтями в спину, оставляя на память следы в виде полумесяцев. Как и ожидалось, он был обрезанный, что усиливало общее ощущение происходящего непотребства и возбуждение. – Не доводилось трахать евреек. – И как? – Если честно, то лучшие ощущения в жизни. Высоко вскрикнув, Мирон полоснул Славу напоследок по спине и сжался вокруг, до боли обхватив коленями рёбра. Надолго после этого Славы не хватило. Они лежали, переплетённые и раскалённые, в темноте, пытаясь отдышаться. В конечностях не осталось костей; казалось, даже алкоголь выветрился из крови. Совершив последний рывок, Слава встал и задёрнул штору, оставив навязчиво напоминающий о себе мир снаружи. – Есть хочешь? – сонливо спросил Мирон. – Хочу, но уже не могу. – Вот с ванной и курением так же. – Может, нахуй всё? – предложил Слава, залезая под одеяло. – Нахуй, – согласился Мирон, зевнул и, привалившись сбоку, мгновенно вырубился. Звуки продолжавшейся дискотеки слились в белый шум и исчезли, сменившись блаженной тишиной.

***

Первое, что коснулось слуха после пробуждения, – барабанная дробь по стеклу и подоконнику. Открыв глаза в комнате, которую ни разу толком не видел, Слава с поразительной для себя с утра лёгкостью подскочил, распахнул шторы и приоткрыл форточку – внутрь хлынул серенький, туманный свет, свежий влажный воздух и шум дождя. Машины сигналили, люди метались, прятались под козырьками, сталкивались зонтиками. Лило отвесной стеной, разбивало снежные глыбы, подхватывало грязные комья и несло в ливнёвки. Слышно было, как воет за окном водосточная труба. Для кого-то, наверно, ливень был не намного лучше метели, но для Славы периодические потопы стали уже чем-то привычным, родным, неотъемлемым от повседневной жизни. От такого зрелища душа запела. – Мир, спишь? Первый весенний дождь. Мирон застонал и отвернулся к стене, накрывшись одеялом с головой. – Давай ещё поспим. – Мне на работу вообще-то, тунеядец. Тут Слава понял, что проснулся сам, а не по звонку будильника. Извлечённый из покоящихся на полу джинсов телефон показал, что лишний час в запасе действительно был. Забравшись обратно на мятую простыню, кое-как постеленную прямо на жёсткий диван, Слава вернул себе причитавшуюся ему часть одеяла, обнял разморённое, заспанное, посапывающее тело, положил на место собравшуюся падать подушку и подумал, что так хорошо ему ещё нигде не спалось.