Неприкосвенные

Дурацкий план глупого командира. На очередном задании Фуруте отдают самую важную роль: изображать пьяного человека, — и он, зацепляясь ногой за ногу, едва не падает и упирается рукой в ствол дерева. «Какая бесполезная трата времени, — вздыхает про себя, — но, так и быть, раз ребёнок хочет поиграть в сценариста и режиссёра, то почему бы и нет, может, так вы, мой блистательный командир, — хаха — почувствуете себя немного счастливей?». Стать актёром-смертником скудного сценария и сыграть подаренную ему роль Фурута берётся как никогда хорошо: играть всегда нужно как в последний раз. — Милый, милый мальчик, — игривый шёпот за спиной почти сливается с шелестом листвы на ветру, и окончания слов тают в воздухе, — потерялся, наверное. По-хорошему в этот момент проклятый Сасаки должен был уже обезвредить гуля, но всё идёт по-плохому: кагуне со свистом рассекает воздух, как хорошо заточенная катана, и Фурута едва успевает увернуться, а острие проходит по спине, разрезая ткань плаща и рубашки — ещё немного, и ранил бы кожу. Он кричит — громко и надрывно, — чтобы его спасли, но никто не приходит на протяжении долгих двух минут, в течение которых он изображает испуганного юношу, который дрожит от страха, лежа не земле и уклоняясь от ударов под истеричный смех гуля. Спасительное явления Сасаки — хлопайте, хлопайте — выходит эффектным в момент торжества гуля над своей жертвой. Он заканчивает бой в три удара, оставляя гуля лежать без конечностей на грязном асфальте. На лице Сасаки глубокое разочарование. — О, вы мой герой, Сасаки-сан! — Для картинности Фурута бы упал ему в ноги, но он и так лежит на земле. Сасаки смотрит на него сверху вниз и медлит перед тем, как подать руку и помочь подняться. — Даже ваши манеры почти рыцарские. — Заканчивай с ним. — Но-о-о… — Сасаки цокает, и Фурута моментально вскидывает руку к виску, отдавая честь. — Да, мой командир! Шоу, нужно больше шоу. «Headshot», — шепчет он, проникая лезвием куинке ровно в лоб. По земле стелются отростки его кагуне, щёлкают зубастыми пастями, как отбойные молотки, и принимаются жадно обгладывать тело, как изголодавшиеся хищники, бросившиеся на свежую добычу. Фурута вопросительно вскидывает бровь, спрашивая Сасаки взглядом: «Как так, командир?» — и в брезгливости поджимая губы, а Сасаки шепчет: «Не тот, кто нам нужен» — и, оглядев порезанный плащ, добавляет вроде бы извинения совсем тихо: «Ты хорошо постарался, иди в машину». Чавкающий звук отчётливо расходится по затемнённой аллее парка и теряется в её чёрной глубине, словно эхо в бесконечном лабиринте. В свете фонарей видно лишь, как спешно клацают окровавленные белые зубы. Тело исчезает быстро, словно над ним поработала стая вечно голодных пираний. — Фу, — лишь коротко говорит Фурута и отворачивается, а Сасаки недовольно фыркает вслед, на что тот отмахивается, — да-да, уже ухожу. Приятного аппетита. Если бы у Сасаки было чем в него кинуть, то он бы точно это сделал, но сейчас Фурута лишь ощущает долгий взгляд на спине, будто кто-то старательно вбивает туда кол. Пошло бы оно всё. Они не едут домой — в Управление. Сасаки, кажется, вообще живёт в кабинете: когда Фурута приходит с утра, он уже на месте, когда Фурута уходит вечером — Сасаки всё ещё сидит над документами. Случайно столкнувшись в лифте, Фурута касается его плеча своим и маскирует смех от растерянного выражения Сасаки под неразборчивый поток извинений. — Вам не нравится, когда вас трогают? — Фурута гладит воротник его плаща указательным пальцем, а Сасаки морщится, поджав губы. Фурута понимающе кивает. — Мне тоже. А ещё сегодняшняя операция была отвратительной. Вы опоздали, Сасаки-сан, хотя отработали план до мелочей, запугали всех подчинённых и сами же чуть не пустили всё под откос. Как же так получилось? О, а теперь ваш подчинённый отчитывает вас. Вы понимаете, как это выглядит? Меня могли ранить, а что ещё хуже — я ведь мог, ой-ой, умереть! Смотрите, — разворачивается боком, показывая порез на рубашке, в котором виднеется светлая кожа. — Меня потрогал гуль! Ох, работа следователя такая опасная и мерзкая. Знал бы, никогда бы не пошёл сюда работать. — Не смертельно, а просто ранил, — вскользь уточняет Сасаки, позволяя Фуруте снять с него плащ. — Шанс умереть есть всегда, — весело восклицает Фурута ему в ухо и ощущает, как Сасаки вздрагивает, — а если сильно захотеть, то всё получится. Ой, шучу-шучу, конечно же. Случайно сорвалось с языка. Сказал, не подумав. Мысли вслух. — Не смешно. — Не смешно, — передразнивает Фурута и под осуждающим взглядом скрещивает пальцы на губах. мой неприкосновенный командир, вы боитесь смерти? мой дорогой командир, вам страшно ощущать её дыхание на себе? командир, а давайте бояться вместе? Толкнув стул к столу Сасаки, он садится рядом — сегодня слишком хороший день, чтобы тратить его на сон. Сасаки — само по себе сплошное развлечение, если знать, как его правильно использовать. Сасаки — клубок красных ниток, с которыми часто играют кошки и, запутавшись, задыхаются. Вынуждать его на диалог и вытаскивать из него слово за словом, специально начиная с грубых шуток, которые невозможно оставить без внимания — слишком чёрные и жёсткие по классике нуарных фильмов, — как пытаться распутать это клубок ниток: тянешь за одну, а за ней следом тянутся ещё несколько, и ты вязнешь в этой головоломке всё дальше и дальше. Этим можно заниматься бесконечно долго; не выпутаться — так интересно наблюдать, как собственные монологи постепенно превращаются в долгие диалоги до темноты. — Фурута, иди домой. — Сасаки включает ноутбук. На стёклах очков мелькают ряды иероглифов. — Нет, после работы день только начинается. И не нужно на меня так зло смотреть, я лишь говорю правду. — Фурута кладёт локти на стол. — Давайте сократим все пять стадий принятия неизбежного, и я остаюсь тут? Две вы уже удачно прошли, ещё две пропускаем. Мне кажется, смирение вам давно знакомо. Сасаки не отвечает. — Что вы сейчас хотите? — Ничего. — Ваше «ничего» выглядит именно так? — Фурута проводит пальцем поперёк шеи: совершенно точную линию, рана от лезвия катаны, которая перережет горло одним смертельным ударом. Звук хлопков приглушает ткань перчаток на ладонях. Фурута кланяется так низко, что едва не касается лбом стола. Похвала одного любимого зрителя как шквал аплодисментов полного зала преданных фанатов. Сасаки выдыхает: — Тебе бы в театральный… — Вы бы ходили на мои выступления? — Возможно. — За них пришлось бы много платить. — Я достаточно много плачу тебе сейчас своим временем, которое уходит на пустые разговоры, — рассудительно произносит Сасаки. — Ты спрашивал, почему я опоздал сегодня, — серьёзно, совершенно серьёзно продолжает он, вновь опуская взгляд на кофе, который ещё с утра остался стоять на столе. В словах ни страха, ни злости, ни разочарования — только щемящая жалость, от которой начинает подташнивать. — Я не хотел тебя спасать. Фраза так и вертится на языке, слова, отравленные ядом, распространяют во рту горечь обиды, Фурута сплёвывает их с отвращением. — Не хотели? Вы ужасный. Вы ужасный командир, знаете, я думал, что мы с вами подружимся — правда смешно? Но, вижу, вы не нуждаетесь в друзьях. И из вас бы вышел отвратительный друг. — …Я не хотел тебя спасать, но спас, — Сасаки улыбается — о, как восхитительно он улыбается! Как человек, которого заранее фотографируют на некролог. — Ваш героизм — ваше наказание. Наверное, это заложено у вас в инстинктах. Какая глупость, — заливается утробным смехом Фурута, прикрывая лицо рукой, второй хлопая по столу, — так смехотворно и нелепо. Из вас бы вышел просто паршивый друг, но враг был бы ещё хуже, — он закатывается в новом приступе. Сасаки не издаёт ни звука — ему, конечно же, как всегда, не смешно — и задумчиво проводит кончиком пальца по голой коже в разрезе рубашки. Так неожиданно и нерационально от Сасаки, что Фурута смотрит на его ладонь на своём теле и смыкает зубы до боли в дёснах. Как отвратительно — трогать без разрешения грязными перчатками; как много себе позволяет дерзкий ребёнок, который только и делает, что нарывается на наказание. Положив голову на плечо Сасаки, он чётко шепчет в ухо: — Домогательство на рабочем месте? Домогательство шефа? Домогательство и принуждение к действиям сексуального характера? Нарушение субординации? Однополые отношения между сотрудниками CCG? А Арима-сан такое одобрит? Вы спросили совета у Мадо-сан? Ваши так называемые дети будут рады вашему выбору? У Сасаки дёргаются губы. — Я лишь проверял… — Он умолкает, когда, развернувшись, сталкивается с Фурутой лицом к лицу и выставляет вперёд руку, устанавливая допустимую дистанцию, но тот лишь прислоняет ладонь к ладони и сплетает их пальцы в замок. Интересно, сколько Фурута его знает: официально почти год, по ощущениям — десяток лет. — Вы начали очень интересную игру, командир… — Игру? — Сасаки вскидывает бровь. — Но не знаете правил, — вместо ответа заканчивает Фурута и нажимает на суставы в пальцах — они противно хрустят, — сегодня вы держали ими гуля за горло и душили собственными руками. Вы держали ими куинке — гульи трупы. Вы держались ими за перила лестницы, которые трогают тысячи людей в день. Вы жали руки десяткам следователей, а теперь, если вы хотите до меня дотронуться, то сначала снимите их, ведь вокруг нас только мусор и грязь, грязь, грязь… — А, понятно. — Сасаки медленно стягивает перчатки и с пренебрежением кидает их на пол, нетерпеливо спрашивая: — Теперь можно играть? Фурута смеётся. Как заставить ребёнка делать то, что ты хочешь: назвать это игрой. Сасаки улыбается в ответ. Любимая черта дорогого командира — он улыбается, но никогда не выглядит счастливым.