освобожденные

***

она эту девчонку вроде как не любит, не выносит, не признает. сплошное «не», помноженное на десятки скомканных мгновений, когда она сама позволяет долго-долго сжимать себя в объятиях; когда чувствует, как растрепанные золотистые кудри лицо задевают. у них сходств на двоих — где-то между нулем и минус бесконечностью, а различий в миллионы раз больше, но девчонка продолжает весело щебетать разную чушь про столкновение противоположностей. и улыбается ярко, когда замечает кривую усмешку, которая исчезает в тот же миг, чтобы в следующий внезапно вновь на лице мелькнуть. она под эту принцессу подстраиваться не будет и в ответ хочется того же самого, а не непонятной привязанности. чай пьет самый черный, самый крепкий и самый горький, а делится им лишь ради того, чтобы увидеть, как принцесса изобразит гримасу отвращения на чересчур красивом лице. конечно, она ведь сладость всему предпочитает — настолько приторную, что зубы непроизвольно сводит от одного только вида. от одного только взгляда хочется бросить очередную колкую фразу, скрывающую за собой пару литров яда. а на нее ничего не попадает — вот такие сейчас принцессы живут — слишком невозмутимые, идеальные. и пускай до идеала совсем немного не дотягивает, от этого даже лучше. в Эпонине альтруизма — ни на грамм, а вот чертово чувство справедливости развито даже слишком. ей хоть сейчас в девятнадцатый век: бесправие, гнев и толпы людей, желающие положить всему конец. она бы ее с собой точно не взяла — нежной девочке там не место. и все же, ведь сама знает, что у той под лавиной спутанных волос, что в небрежных узлах еле держатся; под тонким шелком розовых платьев стержень находится, которому всякий храбрец позавидовать может. Козетта однажды умудряется вытянуть ее на улицы Парижа. не на те, по которым она сама ходить привыкла: шумные, пронизанные искусственным электрическим светом, заполненные восторженными туристами. другие, загадочные. темные и узкие; где свет не фонарей и ламп, а редкие вспышки закатного солнца на пыльных витринах забытых лавок. где бедные художники располагаются прямо на сбитых камнях, пишут портреты не ради денег, а ради вдохновения. на секунду мелькает в голове мысль — какие бы краски они использовали для них. она, безусловно, стала бы смесью черного и самого густого бордового, какой только можно смешать на палитре. всполохи золота, чтобы разграничить настроение. но ведущая роль отдана черному — это уже решено. принцесса, конечно же, достойна самых легких оттенков — бледный розовый, хрустальный белый и дрожащая капля зимнего синего, чтобы глубину подчеркнуть. — зеленый. он определенно добавит зеленый. — Тенардье на секунду кажется, что ей эта фраза померещилась. но нет, девочка, что рядом идет и предплечье ее в этот миг сжимает, действительно слова произносит, будто мысли ее до этого момента читала. и вызывает у нее улыбку — в этот раз почти искреннюю. Париж не для романтических отношений и нежных вздохов создан. не для тысяч восхищенных взглядов. Париж для свободы, для крови, для революции, для восстания. для того, чтобы они друг друга в этом мире удерживали. для того, чтобы она себя и ее на клочья рвала, а та лишь улыбалась самой детской улыбкой и одним прикосновением восстанавливала. Париж — от нищей, убогой клетки до завоеванного дворца — только им в каждом веке принадлежал.