Не быть такой

За отцом захлопнулась дверь. Отец оставил его наедине с женщиной, которую он ненавидел. Совсем наедине. Он даже позволил слугам покинуть поместье, оставив лишь сторожа у въезда. Как будто было мало боли; отец решил сделать его жизнь совсем невыносимой. Ему было нечего предъявить Финголфину, не в чем его обвинить. Если не считать того случая его жизнь была чиста; но его обвиняли и в этом — она была слишком чиста. Он был бесконечно виновен лишь тем одним, что в жизни его не было греха, мерзости, и гадости; что он предпочитал одиночество в обществе книг. Потом отец нашёл его дневник и пригрозил, что если он не вступит в брак «как все», то о том, что он собой представляет, узнает мать, и главное — её чопорные богатые родственники, которые перестанут покровительствовать семье. Отец не знал, кому отдано сердце Финголфина; точнее, он грубо ошибался в этом. Что он сказал бы, если бы знал, что он провёл ту ночь со старшим единокровным братом?

***

Он зашёл в спальню; не глядя на неё, сбросил костюм, почти беззвучно соскользнувший на пол. Его трясло от отвращения от самой мысли об этой женщине. Она сейчас была в его постели — не на уютном диванчике, а в новой, большой, супружеской постели под балдахином, упругой и жёсткой; такой же жёсткой и холодной представлялась ему она сама. Он сел на кровать и увидел боковым зрением, что она уже разделась; на ней не было белого платья, не было фаты и диадемы. У неё, заметил он наконец, были пепельно-белокурые волосы цвета выцветшей позолоты — сначала они показались ему совсем тёмными. Подушку справа, его подушку, освещал ночник; её лицо оставалось в тени. Он снял с себя панталоны; вместе с костюмом ему подсунули новые, совсем узкие; он перед церемонией переодел их, сменив на старые. Уйти, быть может? Но ведь отец потребует… да, наверняка отец потребовал подтверждения, что она девственница — и наверное, после захочет даже увидеть грязную простыню… «Ну это же не трудно», — говорил он себе, — «не трудно же, я просто должен его вставить. Я же знаю, куда». У него внутри всё дрожало от ярости — и потому, что она была голой, потому что она с такой готовностью раздвинула ноги, ещё когда он даже не лёг на неё. Он постарался представить себе что-то из того, что представлял обычно, когда удовлетворял себя. Это чувство от погружения во что-то показалось ему неприятным, и его трясло не только от механического удовольствия. Он ощутил, как выливается семя и подумал, что теперь все приятные, тёплые мысли, с которыми он раньше доставлял удовольствие себе, будут связаны с нею. Он отшатнулся от неё, отдёрнул себя от её белой, повлажневшей от пота и слёз кожи. Он опустил ноги на пол и накинул халат; ему было физически плохо. Он снова ощутил кожей мысленно её маленькие груди, вспомнил мерзкий звук (или звук только ему почудился?), с которым достал из неё член. Его замутило. Он побежал в ванную, и тут его начало рвать по-настоящему. Он склонился над ванной, пустил воду; его беспрерывно выворачивало, так что, наконец, подкосились ноги и он сел на пол, безвольно опустив голову на бортик. Подняв голову, он увидел, что она стоит в дверях. Она закрывала себя ночной рубашкой, которую не смогла надеть: кружевной верх с шёлковой голубой лентой прикрывал грудь, подол был запачкан кровью. — Ч-что случилось? Вам помочь? — выговорила она. — Уйдите! Выйдите! — сказал он резко. Через несколько минут он смог заставить себя подняться и встать на минуту под душ: кровь была и на нём, липкая, она смылась не сразу. Он завязал шнурком влажные волосы и вышел в спальню. Она не посмотрела на него, хотя по тому, как задрожали у неё руки, он понял, что она слышит его. Её глаза были полны невыплаканных слёз, неподвижны; она смотрела, сидя на кровати, на свои колени и зажатую в них окровавленную рубашку. — И что, жаловаться пойдёте на меня? — выплюнул он. — Моему отцу? Своим? Я, наверно, не удовлетворил вас? — Нет, — ответила она, — не буду. Жаловаться некому. Ваш отец меня предупредил. Что вы можете делать что хотите. Никто не придёт. Даже если я пропаду. Никто не хватится. Бесполезно. Он так и стоял у дверей ванной, засунув руки за пояс халата. — Зачем же вы пошли за меня? — Отец много должен… и вашему отцу, и в городе… больше, чем вся наша ферма… а брат покалечил парня из конюшни вашего отца — бил его ногами, выбил глаз… Должен был в тюрьму сесть… Мне насовсем… «Что я сделал?» — подумал он. — «У неё же кровь… наверно, ей больно… это всё я…» — Я всё сделал не так, — сказал он, — вам плохо. Мне пришлось… — Ваш отец сказал, что придёт ко мне, если вы не сможете… я так боюсь… Финголфин увидел, как крупные слёзы, блестя в радужном свете хрустального плафона из ванной, катятся по её щекам. Отец купил её для себя. Был уверен, что сын не сможет. Или не доведёт дело до конца. Или что она станет ему так противна, что он отдаст её, как ненужную подаренную вещь. — Но… Послушайте, теперь уже всё позади, — сказал он. — Он захочет увидеть кровь… но вы можете её с себя смыть. Я оставлю тут простыню и рубашку. Он шагнул к ней, поднял её — она была такой лёгкой, что, кажется, ему пришлось напрягать только руки, ладони — не плечи. Она замерла в ужасе, но он просто не мог сейчас оставить её тут в крови: отнёс в ванную и быстро смыл всё, что мог, стараясь не прикасаться к ней — сейчас не от отвращения, а чтобы не пугать. Обернул её бедра полотенцем и отнёс обратно, усадив на стул рядом с креслом, в которое неловко сбросил свою свадебную одежду. Подумав, Финголфин всё-таки закрыл кровать другой простынёй, не убирая грязную — уж очень это неприятно выглядело; аккуратно отложил в сторону её рубашку, чтобы предъявить отцу. Наверно, в её приданом должна быть другая, но он сейчас не знал, где она запакована. Достал свою, тёплую и натянул на её дрожащее тело, вытянул наружу её руки и толстую косу, которая, казалось, весила больше, чем она сама. Со вздохом он уложил её обратно на постель; она снова заплакала. — Прошу вас… ну прошу вас, не бойтесь. — Он сел напротив неё, сложив руки на коленях. «Отец ведь специально убрал всех слуг, всех, кроме привратника в сторожке — если она будет кричать…» — Я вам ничего не сделаю. Я не стану вас обижать. Она смотрела на него с недоверием. — Я понимаю, я сейчас сделал вам плохо, но я же сказал, что больше не буду. Почему вы так боитесь меня? Скажите. Я правда больше ничего не сделаю вам. Она сжалась, пряча руки в рукава. — Говорят, что вы извращенец… — сказала она. — Но я не способен обидеть девушку — обидеть нарочно! — воскликнул он. — Это же совсем не то… я же просто… Я не хотел. Отец мне не оставил выхода. На самом деле девушки мне не нравятся. Никакие. Совсем. Ну послушайте, я же просто… — Он осознал, что выговаривает это вслух в первый раз. — Я же просто люблю парней. Других мужчин. Таких, как я. Я не больше могу вам повредить, чем могла бы другая женщина, в конце концов. По крайней мере, с этого момента, — закончил он уже более твёрдым голосом. Милая… силы небесные, как вас зовут, я забыл?.. — Анайрэ, — ответила она. — А вас правда отец заставил?.. — Да. Послушайте, Анайрэ… — Финголфин встал и прошёлся по комнате. — Я отпустил бы вас сейчас — отвёз бы домой или куда-то ещё, но… Мне кажется, вам сейчас не надо оставаться одной. И вернуться домой вы не можете, это ясно. Мне кажется, вам безопаснее будет остаться здесь. Не могу сказать, что люблю этот дом — но живу здесь, когда приезжаю в отцовские владения. Ну поживёте немного со мной… Она снова заплакала. — Не плачьте! Прошу вас… — Он растерянно обошёл комнату, не зная, что делать; мысль, что она плачет потому, что боится его, была ужасна. — Не плачьте… — Он оглядел часть свадебных подарков — последние, те, которыми был завален его письменный стол и выхватил из них огромную жёлтую бархатную коробку в форме сердца. — Поешьте конфеток… Он разорвал ленточку и поставил перед ней открытую коробку. — Поешьте. Вот эти с цветочком, наверно, вкусные… Всхлипнув ещё раз, она потянулась за конфетой, потом ещё за одной. — Ешьте ещё! Забудьте обо всём — хотя бы на время. Вы, наверно, могли бы… Он остановился. Он совсем ничего о ней не знал. Ему так противно было думать, что он женится, и такой гнев вызывало поведение отца, который, используя различные рычаги шантажа, вынудил его согласиться на этот брак, что даже имя девушки он, как оказалось, выбросил из головы. — Что вы ещё любите? — спросил он. — Не знаю… — сказала она, вытянув из ячейки в коробке длинную шоколадку, обсыпанную зелёными кусочками мятного сахара. Он увидел на её маленькой, красивой руке зажившие розовые следы от ожогов и порезов. — Я жила у отца на ферме. Работала на кухне. Служанка у нас только одна. Шила на заказ соседям. Шью не очень, но работы хватало. Ничего особенного не умею. Только читать и писать. Три года ходила в школу. Я читать люблю, — это прозвучало уже совсем тихо. Он вздохнул, подошёл к шкафу, и достал с полки большую книгу в красном переплёте. Это был его любимый сборник романов о морских путешествиях. — Ну вот хоть посмотрите картиночки, — он разложил перед ней на подушке книгу. В детстве он обожал синее платье дамы на палубе — ему казалось, что если коснуться, почувствуешь мягкий, переливчатый муар. Она взглянула на книгу, потом, в забывчивости вытерев руку о ворот рубашки, стала перелистывать страницы. — Я читала второй роман, — сказала она неожиданно. — В школьной библиотеке брала. Меня туда пускали. А дальше… третий… это продолжение? Можно я ещё посмотрю? — Конечно! Да, это продолжение. Почитайте! — Сейчас?! — А почему нет? Вы хотя бы сможете заснуть. Ну или перестанете плакать… Простите, я не должен так говорить. Вам больно? — Больно, — ответила она. — Но сейчас уже не так. Терпимо. Финголфин посомневался, подойдёт ли то, что он обычно принимал от головной боли, но всё-таки дал ей таблетку. Сам он забрался в кресло и стал перелистывать полученный от дяди в подарок альбом с гравюрами. Она перелистывала книгу, разглядывая картинки и виньетки внизу страниц. — А вам нравится шоколад? Может, вы другой хотели? Скажите. Я вам принесу. — А тут нет такой коробки, как в стеклянном магазине у фонтана продаётся? Синяя со звёздочками… Финголфин сообразил, о каком магазине речь, хотя не сразу: он там редко бывал. Видимо, он был ближе к дому его невесты. — Я не заметил такой. Посмотрю потом, тут очень много всего, — ответил он. — Думаю, есть. Она с опаской глянула на него, потом, как он с радостью заметил, углубилась в книгу. Она действительно стала читать и через несколько минут уже спала, положив голову на книгу. Он аккуратно укрыл её пледом. Сам он забылся сном в кресле, но всего на пару часов. Никакой коробки со звёздами среди подарков он не помнил, но ему пришла в голову мысль — можно ведь просто съездить и купить её. Он как раз успеет доехать до городка к восьми утра. Всё-таки надо её предупредить. — Я пойду, — сказал он ей, легко тронув за руку, — поищу конфетки. Вы только не уходите. Подождите меня, хорошо? — Да, — ответила она не просыпаясь. Финголфин откровенно сказал привратнику, что поедет в город, чтобы исполнить каприз молодой жены. Тот посмеялся, но вполне серьёзно воспринял его просьбу не пускать никого, в том числе и отца, говорить всем, что оба ещё спят и попросить молодую хозяйку подождать мужа, если она вдруг решит куда-то поехать. Открыв глаза, она увидела перед собой синюю коробку. — Вот, — сказал Финголфин. — Я привёз вам. Не огорчайтесь больше. Я вам привёз… тут ещё… Он раскрыл перед нею большую бумажную сумку, заполненную сладостями и другими мелочами. — Там ещё есть сэндвичи, молоко и булочки и всякая всячина. Мы можем поесть, если хотите. Хотите?.. Я уже с позавчера ничего не ел. — Я тоже, — призналась она. — А вот ещё, — он потянулся за вторым пакетом и достал из него что-то большое, золотисто-зелёное. Это была коробка с огромной куклой, дамой в тёмно-зелёном платье. Она продавалась в том же магазине, что и конфеты, и Финголфин решил, что там не было ничего более соблазнительного. Ему самому она показалась очень милой («начать, что ли, собирать кукол?» — подумал он). — З-з-зачем это, — сказала Анайрэ. Финголфин понял, что она на самом деле очень хотела её. — Я уже… уже взрослая, — но, говоря это, она протянула руку к упаковке, потом отдёрнула её. — Взрослая? — воскликнул он. — Взрослая? Да — может быть — может — но не из-за этого же! — Он не захотел это сказать, но она поняла: «не из-за того, что вы теперь не девственница». — Вы имеете право… имеете право не быть такой, как им нужно. Имеете право не быть взрослой. Пусть будет ваше, если вам нужно. Послушайте… Скажите, у вас есть кто-то? — Нет, — ответила она. — Нет, у меня никого нет. Я никого не встретила… — Хорошо. То есть… — Он был рад, что ему не пришлось говорить то, что он хотел бы сказать: если бы у неё был возлюбленный, то Финголфин, наверное, сказал бы, что этот человек не стоит её, раз допустил, чтобы её выдали за такое чудовище, каким его, Финголфина, считали. Он сам был очень виноват перед нею, и говорить такое было бы с его стороны некрасиво, но он вряд ли удержался бы. — А у вас? — спросила она. — Нет. Я влюблялся, но… это ни к чему не приводило. — Да, — ответила она. — Я хотел… насчёт того, что я говорил вчера. — Он сел в кресло, не глядя на неё. — Давайте пока останемся вместе — как муж и жена для всех. Я не претендую на вас, я ничего от вас не потребую сверх того, что вы уже дали мне. Для моего отца этого должно быть достаточно; всех остальных это касается ещё меньше. У меня есть отдельное состояние; у вас будет всё, что захотите — вот как сегодня — вы только скажите. Вам это подходит? — Не знаю… наверное, — осторожно сказала она. — Я об одном прошу — я не хотел бы… ну, воспитывать чужих детей, — сказал он, краснея. — Если у вас кто-то будет, — если появится кто-то, кого вы полюбите, с кем захотите быть, скажите мне. Я сразу отпущу вас. Может быть, я попрошу вас подождать — немного подождать, скажем, месяц или два — чтобы проверить чувства и не расходиться так сразу. Простите, я, наверно, говорю чушь. Это просто просьба. Возможно, я не отнял ещё у вас желания любить. Она посмотрела на него тоже. — Простите меня вообще, — сказал он. Она протянула ему руку. — Вы хотите дружить? — спросила она. — Конечно, — ответил он с облегчением. — Давайте будем друзьями.