Чума и его доктор

Массачусетс

— Чума-а-а! Хью смеётся и рассматривает Шарифа. Это так неожиданно — встретить его на первом ряду амфитеатра, в лучшем университете передовых технологий в мире. Шариф сосредоточенно раскладывается на парте: слева — диктофон, узким чёрным мыском. Слева — тонкая, с лёгким стержнем ручка. Два маркера, синий и оранжевый, — слева. Все приготовления похожи на проверку патронов перед боем. — Чума, — Хью подходит вплотную, шмякает ладонь на раскрытую тетрадь. Шариф поднимает глаза — и взгляд на секунду меняется. Узнал. Низкое солнце отражается в окнах аудитории медовым панкейком из столовой Центра. — Привет, — Шариф неохотно вытаскивает из ушей пластиковые «капельки». — Чё надо? Не изменился. Всё такой же — угрюмый, щетинистый. Безрадостный. — Как дела? — жизнерадостно спрашивает Хью. — Что тут делаешь? — Учусь. — Ты ж в Центре повеситься собирался. Тебя настроили на нужный лад? — Слушай, дружище, — взглядом Шарифа можно сталь резать, но голос мягок, — иди на свою пару. Хью поднимает брови. — Значит, переделали. Друг мой. Чума злобно утыкается в конспект. Ладонь Хью лежит на нужных ему строчках, но он проскакивает их мимо, перелистывает страницу — левой. Бумажный лист легким касанием ложится на костяшки Хью. Хью неудержимо улыбается. Он мало с кем — да ни с кем, если честно, — не пересекался после Центра. Он рад встрече. — Эй, — окликает он соседа Шарифа, налегая на трость. — Уступи, пожалуйста, мне очень надо. О, спасибо. Весьма признателен. Вежливые слова благодарности легко сыплются с губ сухим песком. Сосед Шарифа — темноволосый белый парень — убирает учебники и тетради, подхватывает сумку, заставляет сдвинуться налево от Шарифа весь ряд — так, что крайний сидящий у прохода, выпав из обоймы, теряет место и вынужден искать его на других, верхних ярусах. Хью не обходит высокий амфитеатр до лестницы. Не протискивается с извинениями через народ. Он чуть подтягивается на руках, садится задницей на парту и перебрасывает себя на ещё тёплое насиженное место. Устраивается рядом с Шарифом, потянувшись, втаскивает к себе оставленную трость. Чума косится, не в силах сдержаться: — Коляску припарковать было негде? — Ты иначе её называл, — Хью почти обижен. — Тележка, что ли? — Ну как у Бэтмена! — Ты чё, комиксоёб, что ли? — Совсем-совсем никак? — Хью давит, не обращая внимания. У Чумы сложное лицо. Забыл. Пытается припомнить. — В Центре я был невменяем, — шепчет себе под нос. Хью думает, что, возможно, рано обрадовался. И рядом с ним — продукт Центра. Стерилизованный, выхолощенный. Готовый к тому образу жизни и мыслей, который навязывают. У Чумы есть теперь правая рука. Целая до кончиков пальцев. Простейший миоэлектрический протез хоть и шумен, но аккуратен. И Чума осторожно ей пользуется — как инсультник после паралича. Поправляет уголок тетради, достаёт второй диктофон — и выкладывает ещё одним патроном, чуть выше железных негибких пальцев. Задумчиво чешет щеку — ту самую, со шрамом от скулы до правого уголка губ. Хью поражается тому, как хорошо он запомнил Чуму в Центре. Так, что спустя полтора года может восстановить его внешность и спокойно отметить все изменения. Гул потоковой аудитории гаснет. Входит профессор. — Не мешай, — тихо просит Чума, прихватив Хью за колено. — Это очень крутая лекция. Во взгляде, шёпоте одно — не еби мозги. Хью согласен — лекция очень крутая. Он и приехал ради этого учёного и его курса. Послушать, поспрашивать, записать. Шариф неудобно толкается локтем, когда старательно царапает в тетради. Его левая рука сильно мешает Хью, как правше. Шариф часто смотрит на часы — и отмечает в конспекте время, а потом после него ставит восклицательные знаки. Хью, поглядывая искоса, догадывается — чтобы потом найти на диктофоне интересующий фрагмент. Ещё Шариф вполне бодро пишет стенографией, превращая льющуюся бесконечную речь в клинопись на бумаге. Он даже не напрягается. И левая рука не особо устаёт. А когда устаёт — Чума жирно отчёркивает тайм-лайн синим маркером. И, откинувшись на спинку скамьи, отдыхает. Чума стал совсем другим после Центра. Там он не хотел лечиться. Прикладывал максимум упорства. А теперь столько же и того же — чтобы учиться. *** На перемене Чума достаёт из рюкзака холодный пирожок и сосредоточенно его жуёт. Не ходит и не разминает ноги, не общается с людьми. Тихо вонзает зубы в пахучее мясо, разрывает румяное тесто. Сидит на своём месте пеньком — чтобы не трогали, не отвлекали. Хью всё знакомо. На групповых сессиях по психотерапии этот идиот вёл себя так же. Не желая ни знакомиться, ни взаимодействовать. Хью выгуливается по аудитории, ловит людей на хромоту и трость. Он вежлив, обаятелен, благодарит через слово. Слова, как и благодарность, ничего не значат. Главное, быть милым и — улыбаться. Спасибо, Центр. Хью узнаёт многое. Чуму называют Терминатором между собой — в честь чувака из второго фильма. С ним пытались общаться — но тот закрылся и на контакт не шёл. В Массачусетском есть программы для инвалидов — наверное, по квоте и прошёл. Но рядом с ним нет ни куратора, ни поддержки из специальной группы. Ну, вы знаете? Для слабослышащих обязательно положен сурдопереводчик. Для тех, кто слеп, но хочет контактного обучения, организуют профильного специалиста, который обучается вместе с ним. Для колясочников — всегда сопровождение, которое помогает записывать и сидит рядом все лекции. И отдельное место на парковке, помеченное огромным синим значком. У нас свободное общество, нет границ для людей с ограниченными возможностями. Полная интеграция. Да, — улыбается Хью. — Конечно. Парковка и группа поддержки — это то, что позволяет нам ассимилироваться в среду. «Враждебную» — он привычно умалчивает. У Центра всегда все данные по социализации. И чем она ниже, тем выше шанс, что мозги не просто прополоскают в кружке личной и групповой психотерапии, — выебут. В общем, Хью возвращается на место рядом с Шарифом с огромным удовольствием. Чума остался собой — нелюбезным, замкнутым, неприветливым. Всё тем же камушком, который хрустит на зубах и не желает ломаться. — Чё надо? — Чума неторопливо дожёвывает вонючий пирожок. Вокруг него пустое пространство — ни сочувствия, ни жалости, ни вынужденной неловкости по отношению к человеку с протезом. Он одинок, и независим, и колюч. Щетина мажет щёки. Чума всё-таки стал бриться. Нечасто — раз в три-четыре дня, наверняка — электробритвой. Но по сравнению с Хью — всё тот же, угрюмый, заросший. — Ты на кого учишься? — доверительно спрашивает Хью, подвигаясь ближе. Ему действительно интересно. Снова подтаскивает трость — с ней вместе сигать через парту неудобно. — Тебе зачем? — А ты скажи. — Слушай, дебил… — От дебила слышу. Давай. Шариф аккуратно щёлкает «тик-таком» — не надо возиться с упаковкой, достаточно нажать на клавишу коробочки и мятная капсула упадёт на язык. Ему здесь очень одиноко — Хью знает по себе. Он терпелив, он ждёт — и Чума рассказывает. *** Хью хохочет, запрокинув голову, оскалив зубы. Вокруг них двоих пусто. Они не эмигранты, но мигранты — с своими увечьями, своей инвалидностью. На свободные места легко положить рюкзак или пристроить трость. — Управленцем? Серьёзно? — он в восторге хлопает себя по колену. Левому, конечно. Правое такого не стерпит. — Собираешься стать администратором на гостиничной стойке? Ты для этого в Массачусетский поступил?! В университет самых передовых технологий? У Чумы чёрные злые глаза: — Слушай, безногий… — Однорукий. — Безмозглый. — Одноклеточный. Доругаться не успевают. Начинается лекция. *** Шариф всё так же неудобно толкает его левым локтем, записывая. Посмотрев на часы и проверив диктофон — передвигает запасной сосредоточенным движением правой руки под живое запястье и включает. Хью наконец соображает — лекция никак не относится к теме логистики, развитию менеджмента и вообще — управления. Здесь только робототехника и перспективы имплантов. Основы модификации. Характеристики. Последствия. У Хью болит правое колено. Он отвлекается, вжикает молнией. Запивает таблетку маленькой бутылочкой минералки из сумки. Шариф косится на него — без злости. *** Когда пара заканчивается — Чума долго укладывает тетрадь, диктофоны, ручки в ранец. Тщательно — это в один карман, это во второй, то в третий… Как в проверенную рабочую схему. Хью перемахивает через парту одним уверенным движением сильных рук — Шариф медленно движется к выходу, протискиваясь через чужие ноги, тихо буркая «извините». Ему это привычно, почти нормально. Привет, адаптация Центра. Заставили. Приучился. Хью так бесится, наблюдая за чёрным ранцем, переступающим чужое сочувствие, торчащие ступни, необходимое великодушие. Но молчит, не подавая виду. Привет адаптация, Центр. *** Он не выдерживает, когда видит Чуму в коридорах. Тот замкнутый, но спокойный. Спокойный, но замкнутый. Центр его не перемолол. Хью справляется в деканате — к таким сведениям у него есть доступ, как у равного, такого же униженного, бесправного. Шариф, став Терминатором, прогрессировав, всё равно остался чумой. У него нет друзей, приятелей, сообщников по увлечениям. Он не ходит в специальные группы поддержки для инвалидов. Сторонится любого интереса к себе и не разделяет чьи-либо интересы сам. На переменах обычно сидит на широком подоконнике, воткнув в уши «капельки». Слушает только что отзвучавшую лекцию на диктофоне — или освежает память на следующую. Смотрит в окно, отвернувшись от всех. Угрюмый профиль, чёрный ранец, минимум контактности. Если его отправят по страховке снова в Центр, то начнётся: «Здравствуй, Дэвид». «Ты нас разочаровал». И не факт, что они окажутся в одном и том же месте, чтобы Хью вправил мозги этому балбесу. Чтобы тот понял: улыбаемся и машем — всегда. «Тебе сколько лет?» — спрашивает Хью. «Двадцать девять», — отвечает Чума неуверенно. Почему неуверенно? Для него время ничего не значит, он его не замечает, ему всё равно, сколько прошло и сколько осталось?.. Проходит долгая пауза, прежде чем он задаёт банальный вежливый: «А тебе?» «Двадцать шесть!» — Хью горделиво выпячивает грудь колесом. Его «Дэрроу Индастриз» существует уже целых три года. И даёт неплохие результаты. «И что?» — усмешка Шарифа подсекает Хью, как подножка. Три года, а где — достижения? *** — Эй, — Хью останавливается у подоконника. Чума медленно снимает наушники. Неохотно, поочерёдно. — Мы познакомились в девяносто восьмом, — говорит Хью. — Скоро миллениум. Выпьем? — Не пью. — Курнём? — Слушай, безногий… — Однорукий. — Ты вообще без самосохранения? — А ты однозадачен. Чума свешивает ноги, упирается в пол. — Я не хочу с тобой дружить, — говорит холодно и яростно. — Мы не в Центре. — Вот именно, — надменно парирует Хью. — Зачем тебе и мне правила? У Чумы очень тёмный тяжёлый взгляд. *** — Крутая тачка, — одобряет Шариф, падая в салон. И фыркает: — И водила личный, надо же. «Хьюмобиль» он так и не вспомнил. Они нажрались в ближайшем баре, не откладывая. — У меня всё А-класса. — Жиза. Ты больше всех украшал свою коляску, — Шариф снова фыркает. — Всегда готовлюсь к визиту на реабилитацию. — Предусмотрителен. — Шариф смеётся. — Тебе когда? Куда? Дэвид поводит перед собой рукой — замыкая невидимую арку: — Никуда. У меня всё сожрала страховка. То, что есть, это или учиться здесь, или адаптироваться к сообществу вот этим всем. Он прижимается виском к плечу Хью. — А зачем тебе управленец? — помолчав, спрашивает Хью. — На что хватило денег, — пожимает плечами Дэвид. — Ну… моих, понимаешь? У него горячий и твёрдый висок. — Да, — Хью подставляет ему плечо, как луне с голубыми рожками. — Наверное. Шариф возится, обдаёт шею тёплым ласковым дыханием: — А у тебя не так? Хьюмобиль, которого Дэвид не помнит, едет ровно. А Дэрроу рассказывает. Что и как у него. Чего хочет. К чему стремится. И к чёрту все Центры и нынешнюю систему!.. У Шарифа стремительно трезвеют глаза. Они такие оба пьяные. Они такие вдруг — против всего мира. *** Хью просыпается с ощущением шершавого шрама на губах. Того самого, опускающегося к правому уголку губ, чуть ниже острой смуглой скулы. Хью оглядывает кровать, проверяя для верности рукой. К счастью, Дэвида нет. Значит, не заволок домой. Солнце светит в окна медовым блинчиком — доброе утро, как похмелье? *** Шариф присоединяется и шагает рядом с ним по коридору университета. — Ты как? — Нормально. — Ага… — Чума старательно ровняет шаг под хромоту Хью и не отваливается. Хью дремуч, зол и мучается похмельем. — Тебе чего? — спрашивает раздражённо. — Ничего, — у Чумы широкие крепкие лямки ранца, чтобы не занимать руки, а ладони спрятаны в широкие удобные карманы штанов — чтобы лишний раз не показывать, и неожиданно огрызается не он, а Хью — на всех и вся, колючий и готовый уебать. — Хорошо провели вчера вечер? — Ага. Ты мне скормил свою таблетку с опиатом. Улыбка — внезапно широкая, свойская: — Неплохо накрыла в сочетании с ацетальдегидом. Хью угрюмо молчит на формулу алкоголя. Спрашивать не хочется, а вспоминать — самостоятельно не вспомнится. Чума останавливает его возле аудитории. Поправляет сползший ремень сумки на плече Хью. — Ты это… — говорит, неожиданно мягкий, раскрытый. — После занятий пересечёмся, хорошо? Расскажешь дальше про «Дэрроу Индастриз» и всё такое. Он толкает дверь тупым локтем миоэлектрического протеза. И не отводит взгляда, пока она не закрывается. *** — Привет, безногий. — Салют, однорукий. — Одноклеточный. — Безмозглый. *** Слушай, давай вместе, — предлагает в своём воображении Хью. — Без писем и Центра. Будем искать новое, разрушать старое. А? Он встречает Чуму-Терминатора в коридорах — бородатого, неловкого. У того всегда заряжены батарейки диктофонов. И всегда наушники — в любую свободную минуту. Он так жадно слушает. Учится. Но временами, когда они пересекаются… В общем, Дэрроу кажется, что он встречается порой с Шарифом-левым и с Шарифом-правым. В зависимости от погоды, настроения — обоих, импланта — одного. Тот бородат, когда плохо, колюч, когда невыносимо, но всё равно улыбается вместо проклятья: «Спасибо. Благодарю. Признателен». Центр не сможет пристать к его улыбке. Она безупречна, вышколена, такая естественная. Хью нечему учить. *** Шариф, дождавшись, как схлынет поток после лекции, заходит в комнату для инвалидов. Хью, спокойно, за ним. Тот снял протез и дышит сквозь сжатые зубы. Сомкнутые в кулак железные пальцы на опорной стойке кажутся сорванными кандалами. На обнажённой культе воспалённые припухшие шрамы. Им больно. Хью подбирает выроненный смятый тюбик с мазью, открывает, выдавливает себе на ладонь. Шариф не обращает внимания. Чума вообще сейчас ни на что не способен. У него такие дикие фантомные боли — даже спустя полтора года. Он обуздывает их — до смолотых зубов и значком на двери: для инвалидов. Безруких, безногих, безглазых, немых и покорных. Ограниченных в своих правах. На всё, что касается дискомфорта для общества. Хью берёт Дэвида за руку, бережно смазывает воспалённую от протеза культю. Тот тяжело дышит, ресницы — мокрыми слипшимися стрелками, отворачивается от Хью. Не отдёргивает — нет сил. Ему бы собраться к следующей лекции. Ему бы вообще — собраться. — Я могу помочь, — говорит Хью. — Ты обращайся. — Уйди, а, безногий, — говорит безрукий. В голосе столько пепла, что и трость в нём увязнет. Хью домазывает обрубок, поддерживающе сжимает пальцами. Отступает — хромая — до двери. *** Чума-правый, Чума-левый — как разные люди. Граница чёрного и белого пролегает в нём резко, как мрак и солнце в полдень. Ни размытых теней, ни мягких сумерек. При разговорах за стаканчиком сока на переменах и над книгами в библиотечном зале — Шариф неожиданно часто улыбается, внимательно слушает, даже жестикулирует немного, когда спорит. Порой он записывает речи Хью — перевернув конспект обратной стороной и шикая: не торопись! «Я же вроде не лекции читаю», — усмехается Хью. Ему любопытно и льстит — как его слова превращаются в значки стенографии на бумаге. «Зря», — тихо роняет Шариф. Когда приходит Чума, его сразу видно. Этот псих сделал Хью подножку в Центре, уронив беспомощным жуком-скарабеем на спину. Этот баран стукал упругим зелёным мячиком для тенниса, выводя Хью из себя одномерным нескончаемым: тук-тук и в ямку! Прыг-скок — и пауза!.. Этот мудак заставил Хью пытаться вклиниться в узкий проём комнаты персонала на своей широкой инвалидной коляске. Бил Хью в самое больное. Не жалел. Скалил зубы. Тень и свет, день и ночь. Чума-правый был той ещё скотиной. Шариф-левый Хью отчаянно нравился. Он не был знаком с ним в Центре — ну, разве что видел пару раз мельком. Зато в Массачусетсе… Какой-то своеобразный местный эффект. То луна с улыбчивыми рожками — то колючая сволочь. Шариф никак не мог адаптироваться под нормального. Его клинило туда-обратно, как раскачивающийся маятник. Больно-плохо — хорошо-ясно. Правый огрызок — левая рука. В нём как прошёл разлом в день катастрофы, операции, ампутации — так и остался. Острые края, раскол, пропасть. *** — Эй! — окликает Шариф, догнав Хью возле аудитории, где проходят крутые лекции по эндопротезированию. — Ты запиши для меня, ладно? Он торопливо кладёт в ладонь Хью два диктофона. Чёрные узкие гильзы невыстреливших патронов. Хью машинально сжимает пальцы, озадаченно переспрашивает: — Зачем? Пошли вместе? Шариф смотрит в сторону, и лицо у него каменное. — У меня занятия по профильному предмету. — Ну и что? Пропусти разок. Ты же в прошлый… — Не могу, я же по программе. Нужна справка, какого хрена я без уважительной причины отсутствовал. Хью силится и не может понять логику. Зайди, сядь, положи свои диктофоны и наслаждайся тем, что тебя интересует, настоящей наукой, а не пустой лекцией по гостиничному бизнесу. — Тебе сложно? — Шариф накрывает его кулак своими горячими живыми пальцами. — Нет. — Спасибо, — такая яркая, неожиданно мягкая улыбка. — Встретимся в холле. Шариф уносится по коридору, прыгая через одну по ступенькам на свой этаж. Хью смотрит ему вслед — он так быстро и ловко не может. Он давно не может — колено пережато эластичным бинтом, отзывается болью, едва возрастает напряжение, неторопливый хромой шаг. Хью снова переводит взгляд на диктофоны. Нажимает кнопки. Оба заряжены. Готовы к четырём часам работы на всю катушку. *** — Ну чё? — Чума жадно забирает диктофоны из ладони, проверяет значки батареи. Торопливо начинает разматывать наушники — ему очень интересно послушать прямо здесь, на перемене. Хью чувствует себя совсем ненужным в этой связке: диктофоны — лекция — Дэвид. Конечно же, он затаскивает после занятий Чуму в бар. Тот совсем не умеет пить — пара коктейлей, и его развозит на откровенность, спокойствие и мягкий от улыбки шрам. Весьма характерно для самых честных спортсменов, отмечает про себя Хью. Тех, кто качаются без вспомогательных, не сидят на стероидах и добиваются своих результатов без костылей. В общем, как Хью когда-то. Он быстро раскручивает Шарифа на признания: почему не ходит на лекции, которые ему интересны? — Нет денег, они платные. — Почему учится на управленца? — Ну я же сказал, по программе… — Зачем ему должность администратора за гостиничной стойкой, если… Тут Дэвид осекается и перестаёт улыбаться. Взгляд становится привычно тяжёлым и злым. У луны падают рожки, и тёплый свет переходит в затмение. — Слушай… — и Хью готов получить привычное «безногий», но Шариф говорит иначе: — Слушай, ты, блядь из Центра, здесь тебе жизнь, это ты понимаешь? Чума приходит внезапно, а доктор — забыл свою маску. *** Хью слушает с изумлением. Он не испытывает стыда и желания извиниться. Он просто смотрит в лунное затмение. Дэвид Шариф хорошо умеет драться. Вернее, умел. У него ничего нет, кроме школьного образования. «Как у меня», — но Хью не перебивает. Он завоевал себе отличную репутацию на боях — не ММА, конечно, но на этих и платили больше. Уличный пацан, быстрая реакция, отличный хук справа. Знаешь, в тени можно добиться офигенного успеха. У него появился покровитель… спонсор. Он был породистым скакуном, бультерьером, выпускаемым на арену, победителем по жизни. Жизнь, знаешь, какая была? Деньги, успех, драки. Драки, победы, титул чемпиона. Ну и девушки, конечно. Вернее, одна. Почти невеста. А ещё собаку завели — вместо помолвочного кольца… — Питбуля? — не удержался Хью. Не, зачем. Добермана. Тонконогого, быстрого, нервного, злого. Тёмная шерсть, умная морда. А потом, знаешь, начали брать на разборки — ну, чисто постоять за плечом покровителя, жилистым и неласковым фоном. Ну и… достоялся однажды. Шариф медленно поднял правую ладонь, с усилием согнул и разогнул пальцы. Сервоприводы работали с привычным трескучим шумом — терминатор, да и только. Кому он нужен с одной рукой? Ты, выкормыш Центра! Кому он нужен с… вот этим? Босс оплатил последствия криминала — щедро, нежно. С понятиями чел. А дальше барахтайся сам. А кому нужен однорукий инвалид со школьным аттестатом? Даже в помощники тренера не пойти — натаскивать молодых балбесов в боксе или боях без правил. Рука тупо от груши ломается, не выдерживает ударов. Здесь, знаешь… вернее, там. Когда ему поставили протез, он очень старался. Сумел приструнить это негибкое неповоротливое чудовище. Но даже со шваброй — не укладывался в отведённое время вымыть офис, отдраить школу. О чём говорить — большем? Ты знаешь, что за компьютером надо уметь быстро печатать и водить мышкой? Это вроде так легко, когда обе руки — даже если учишься клацать левой. Просто перестроить мышь на новую сторону. Знаешь, сколько надо бегать, чтобы перенести ведро и тряпку? Знаешь, для охраны даже банальным сторожем на самый дальний склад не берут однорукого — инструкция предполагает владение оружием, пусть даже резиновой дубинкой? Ты вообще хоть что-то из этого знаешь? У Шарифа такой чёрный яростный взгляд, что Хью почти отшатывается: — Ты бы взял меня по знакомству? К себе на работу? — Ну, — Хью весьма осторожен. — Кем? — неприятно скалится Шариф. — Автомехаником? Секретарём? Личным водителем твоего катафалка? Хью представляет, как тот ведёт его машину, сцепив механические пальцы на руле. И как медленно, задолго до светофора, непослушный бионический миопротез неуклюже смыкается на рычаге переключения передач… А сколько надо возиться с разрешением, с требуемыми правилами для обеспечения инвалида необходимыми условиями на работе… Хью отрицательно качает головой, не лукавя. Проще найти здорового, на любую вакансию сотня — нормальных. — Вот именно, — Чума подзывает бармена быстрым жестом левой руки и нажирается в хлам уже самостоятельно. — Думаешь, я так хочу быть гостиничным администратором? Управлять уборкой номера и постельным бельём? Хью осторожно касается губами своего стакана. — Нет, конечно! Блядь, да мне в хуй не упёрлось! Но эта программа даёт стабильное рабочее место. И то — на ресепшене будут стоять милые девочки, а не такой урод, как я. — Ты не урод. — А меня спрячут за стенами, чтобы не маячил и… — Шарифа несёт на разгоне, на злости, и он осекается с опозданием. — Шутишь, что ли? В голосе ничего, кроме обиды, отчаяния, неизлечимой чумы и… голода по надежде. Что всё можно исправить. Что кому-то он покажется полноценным — как до ампутации. И ему позвонят на телефон, который он никогда не выкладывает перед собой, ожидая звонка. И не бросят в самое тёмное страшное время, отделываясь обещаниями: конечно, я приеду!.. Что он будет для кого-то дорогим, самым важным, любимым человеком. С рукой или без — никакой разницы. Он не будет чумой, не будет — калекой. Хью так трясёт, что даже алкоголь не глушит. Колено рвёт болью. Памятью. Собственными надеждами, похороненными после операции. — Нет, — повторяет он. Шариф слезает с высокого табурета, заходит за спину Хью, опирается ему на лопатки — острым железом. Стакан в левой — виски на три четверти — ставит Хью на плечо. — Знаешь, мне где твои лекции? — он двигает бёдрами, обозначая движение. — По яйцам, безногий. Мне до них, как до луны. Они платные и дорого стоят. Или, ты думаешь, я пошёл в управление потому, что всю жизнь об этом мечтал? Он допивает стакан двум глотками — правда, брутально не получается, терминатор кашляет у Хью за спиной, подавившись градусом. Спортсмен ёбаный. — Спасибо за дикофоны. У него заплетается язык, но Хью не поправляет. Шариф уходит, не прощаясь. Хью щёлкает по своему стакану пальцами: звук выходит звенящим от ногтей. В одиночку напиваться ему не впервой. *** У них есть название — МГН, маломобильные группы населения, люди, испытывающие затруднения при самостоятельном передвижении. А также при получении услуги, необходимой информации или при ориентировании в пространстве. В среднем около 10 % населения любой страны составляют люди с физическими или сенсорными расстройствами. Без помощи других людей они практически не могут совершать те действия, которые у нас не вызывают никаких затруднений. Высокая функциональность Центров и выполнение необходимых для общественных учреждений требований позволит устранить социальную изоляцию людей с ограниченными физическими возможностями, в которой они вынуждены пребывать в настоящее время. Хью читает документы в деканате с непроницаемым лицом. В Массачусетсе, как в самом передовом, — всё по закону. Для таких как Шариф и Дэрроу. У них отдельные комнаты для самообслуживания, отдельные программы для адаптации. Они постоянно отгорожены от общества — при максимальной в него интеграции. *** — Слушай, Дэвид… — Забей. — Дебил, я хотел сказать… Тот сбрасывает руку с плеча. — Проехали. В баре я наговорил лишнего — забей. Хью топчется рядом, ощущая тяжёлое, исходящее от Чумы напряжение. Не выходит расслабиться и свести в шутку прошлый вечер. Шариф, отвернувшись, смотрит в окно — Хью видит тёмный висок, неаккуратную щетину и аккуратную мочку уха. И дёргает за неё — как тигра за усы. — Чума, я хотел сказать, что для МГН есть лазейка в программе. Если ты напишешь заявление и выбьешь согласие социального куратора, то получишь статус вольного слушателя на любые лекции. Айда со мной на «Проблемы и перспективы органической электроники»? — Так, всё. — Шариф спускает ноги с широкого насиженного подоконника, смотрит на Хью снизу вверх, лицо — живое, нервное, ожесточённое. — Ты, кажется, не понял. Всё, хватит. Не лечи меня, Доктор. Хью улыбается. Так его ещё никто не называл. Чума и его доктор. Ему нравится, как звучит. — МГН, — продолжает Дэвид, — это не я и ты, а только я. Ты сюда не входишь. Ты, блядь, почти нормальный. Здоровый конь с неудачной операцией. У Хью гаснет улыбка. — А я, блядь, по всем их стандартам. Маломобильный, малоимущий, бесперспективный и социально незащищённый. Знаешь что? Не надо нас объединять. Вали в свой очередной Центр или в свой «Бредоу Индастриз» и занимайся чем хочешь. Оставь меня в покое! Хью хочет сказать: Чума, ты что творишь? — но Дэвид его опережает. — Я тебе не Чума. А ты мне не доктор. Здесь не Центр. И то, что Массачусетс, роли не играет. Никакого масс-эффекта нет, это тебе ясно? У него звенит голос, и правая рука механически ровно гудит, сжимая в кулак нерасторопные каркасные пальцы. — Ты мне завидуешь? — спокойно спрашивает Хью. — Да. — Дэвид не отводит взгляд. — У тебя есть ноги. У тебя есть руки. Ты целый. Даже если ты потеряешь возможности и мечту — останутся деньги. — Счастье за них не купишь. — Да похер! — взрывается Дэвид. — Можно обеспечить комфорт, лёгкость и свободу! Делать, что хочешь, сочинять формулы ПЭДОТ, приезжать в МТИ как на каникулы, да что угодно! Ты счастливчик, ёб твою мать! Ты можешь, что хочешь, ты не настоящий калека! — Не настоящий… — повторяет одними губами Хью. И смеётся. Хохочет, отступая на шаг, жмурится от проступивших слёз, заливается, ржёт как лошадь. — Спасибо, Чума… Он румянится от гнева и жалости, щёки алые. У Дэвида карминные скулы. Оба словно разом окунулись в маковое поле. — Наслаждайся. — Шариф снова закидывает ноги на удобный подоконник, не собираясь никуда сбегать. — Пиздуй на свои лекции. Занимайся бредовыми ПЭДОТ. От меня только отвянь. — Что ж тебя так переебало… — Хью задумчив, а Дэвид дёргает ухом на несвойственный тому мат. — Тебе же ещё вчера всё нравилось. А сегодня… — Блядь, — сегодня Шариф весь правый, ни одной клеточки в левой стороне, без протеза. — Ты реально не понял. У него раздуваются крылья носа и чуть подрагивают уголки губ — но вряд ли в улыбке. Скорее в сдерживаемом низком рыке. За усы не любят, когда дёргают, даже домашние кошки. — Мне ничего не нравится — всегда. Бар тут ни при чём. И похмелье. И твоя дружба в дёсны. Это ничего не меняет. У меня не отрастёт новая рука. Я не перестану быть уродом. Это навсегда, вот то, какой я есть. Навсегда! Он почти выкрикнул последнее слово и закусил губу, как горячий красивый скакун — трензель из нержавеющей стали с жёстким грызлом. — Я не хочу сидеть кружком в группе уродов: привет, Дэвид, мы скучали, ты, блядь, наш. И нет у меня социального куратора — и не будет, ясно? Запихни свою МГН себе в глотку, я не пойду стелиться тряпочкой и выпрашивать лекции в подарок! Я, блядь, нормальный, я и без тебя, и без вас всех имею право быть нормальным, собой, а не со скидкой на инвалидность! Мне похер, что случилось, я, блядь, не поменялся! Он не успел сдержать тяжёлые беспомощные слёзы. Постыдные, не по-мужски, ведь только девчонки плачут, а не бывшие бойцы. Чума отвернулся и, насколько сумел быстро, закрыл лицо жужжащей неловкой рукой. — Идиот, — тихо обронил Хью. Он держался прямо и ровно. Дойдя до лестницы, начал подниматься по ступеням, стиснув зубы. Он не хромает, ему — не больно. *** «Ого! — Шариф подходит к нему, улыбаясь. — Привет, Доктор!» «Привет, Чума», — легко отзывается Хью. Вспоминать не больно. Он снова в Массачусетском технологическом институте. Читает уже свои лекции. А этот ещё учится — на последнем курсе делового администрирования. Шариф свободно двигает правой рукой, явно сам бреется: у него чистое лицо и ясная улыбка. А ещё он, оказывается, курит. Забирает у Хью все сигареты — вставляет сразу две в узкую щель между передними зубами, ещё по одной закусывает коренными. Остальными медленно и методично прожигает себе глаза: склеру, зрачок, роговицу. «Быть слепым так прикольно, доктор. Я заменю их благодаря тебе». Хью мнётся, ему и неловко, и радостно. Серые, похожие на выплавленное серебро или морской жемчуг глаза Дэвида катаются в раскрытой ладони. Он может прямо сейчас сделать пустые глазницы Шарифа — полными. Шариф опускается перед ним на одно колено — как рыцарь перед королём — и стукает пальцами правой руки по правой ноге Хью. «Твой мрак растёт». На колене Хью вместо бинта крепкие обручи. Металлические, стальные, текучие, водные. Растут всё ниже и ниже к ступне. Трости больше нет — расплавилась в капкан. Звук железа о железо такой звонкий. Хью просыпается. *** — Безногий, извини, — Чума встречает возле аудитории после лекции. — К чёрту иди. Тебе не я нужен, — Хью не поворачивает головы, — а моё открытие. — Ну… да, — признаётся однорукий. — А какая разница? Хью останавливается. — Я хочу преданности. Верности. Дружбы, — обводит вокруг себя рукой. — Человеческого отношения. Вот этого всего… нормального, о чём ты вчера на окошке рыдал. У меня таких как ты, знаешь сколько? — И где они? — Найдутся, — Хью не теряется. — Центры — сплошные конвейеры тебе подобных. В отличие от меня. Чума поправляет съехавшую правую лямку ранца быстрым привычным движением левой руки — через грудь наискосок. — Ну, ты тут тоже не единственный умник. — Вот и договорились. Хью ожесточённо хромает вперёд. Чума кусает губы, упрямо идёт рядом — не поворачиваясь боком, всё так же лицом, передвигаясь приставным шагом: раз-два. — Ну я же извинился. — А мне похер. — Ты скажи, что надо, — Шариф решительно заступает Хью дорогу. — А я исправлю. Хью останавливается: — Ты тупой? — Слушай, я вчера погорячился… — Ты сегодня левый, что ли? — Чё? — Ясно. Ничё. Не надо общаться с нормальным. Будь настоящим инвалидом и не приставай к здоровому человеку. Я ведь только симулирую свою группу. На Шарифа жалко смотреть — он теряется и не может выдавить горький сарказм даже в голосе. — А ты злопамятная хромоножка. — От криворучки научился. *** Хью заходит в лифт. Спускается на нём, останавливаясь на каждом этаже — студенты снуют туда-сюда, постоянные задержки. Дэвид встречает его на первом — сбежал по лестнице. — Мы не договорили. — Меня не волнует. — Врёшь. — Твои проблемы. Одним неуловимым движением Шариф отбирает у него трость. Хью останавливается. — Апорт? — спрашивает, стиснув зубы. — Не, — мотает головой Шариф. — Разговор. Хью сгребает его за мягкий пуловер, сжимает пальцы на воротнике под кадыком: — Я не безногий. Дойду и без неё. Что бы ты там ни воображал. И твои яйца приласкаю коленом без проблем. Хреновая тактика, ты, однорукий, одноклеточный, одно… — Ну пожалуйста, — просит Чума. — На пять минут, а? *** В комнате для МГН стерильно, тихо и пахнет антисептиком. — Ты знаешь, ты поставил условия, и теперь всё, что я скажу, выглядит так, будто я под тебя подкладываюсь. — Звучит неплохо. — Давай начнём сначала, — Шариф мнётся. — Ну, я это… имею ввиду без вчерашнего. И без бара. И без твоего бесоёбства в Центре. — Ты мне подножку подставил. — Ты же потом заёбывал до выписки. — Ты первый начал! — Ты в Массачусетсе прилип, как наждачка! — Отлично. — Отлично. Оба дуются, глядя в разные стороны, отвернувшись друг от друга. — Ты знаешь, — с усилием нарушает молчание Чума. — Я, наверное, кое в чём неправ. Я бы хотел, чтобы ты остался… ну, не здесь, понятно, но в целом. В моей жизни, вот это всё. И рассказывал про свои открытия и «Дэрроу Индастриз»… — Ты назвал его «Бредоу». — … и звонил, и писал, — твёрдо заканчивает Дэвид. — Даже если что-то не склеивается, ну… я буду рад. Он так строит предложения, что можно подумать, что будет рад провалу проекта Дэрроу, а не его звонкам и голосу в трубке, письмам на е-мейл, лёгкому трёпу обо всём. — И что мне это даст? Шариф сутулится, упираясь железной и левой в колени. Он сидит на низкой лавочке для колясочников, согнув ноги, и похож на замученного лечением и диагнозом зверя. Хью болтает ногой. Он сидит на высокой стойке для ампутантов, подтянувшись на руках, и покачивает нарывающим под бинтом коленом. — Я бы взял тебя в «Дэрроу Индастриз», — говорит доверительно и тихо. — Вот таким вот управленцем… администратором. Такие люди, как ты, знаешь, как нужны? С рукой или без, придурок, главное мозги, характер, темперамент… — Заткнись. — Сам заткнись наконец и перестань размазывать сопли. То, что было, это было, понимаешь? Мне не нужен секретарь или водитель машины, не нужен ты там, где бы не справился. Разницу понимаешь? Шариф долго, тяжело молчит. — Да, — роняет наконец. — Ты мне нравишься, — Хью тыкает в него вытянутой тростью. — Ты кретин, каких свет не видел… а нет, таких, как ты, много. В центрах и потом, в социальных программах. Но выбиваются наверх единицы. Шариф поднимает голову, пристально смотрит. Глаза такие чёрные, бархатные. — Я смогу, — говорит он спокойно. — Это не проблема. Хью нравятся его уверенность, ожесточённость, стремление к победе. Никаких апперкотов от бывшего бойца, только нокаут. Он спрыгивает на пол — аккуратно, весом на левую ногу. — Вот и начали с начала. — Не совсем. Чума поднимается, подходит почти вплотную. Снова непривычно мнётся. Протягивает ладонь — как для рукопожатия, знакомства. — Тебя как зовут-то? Хью мигает от неожиданности. Хохочет. — Хью, мать твою, Дэрроу. Пальцы сильные, смуглые, тёплые. — Я не Чума. — Я знаю. Дэвид Шариф.