Головной вагон

Он морщится так, что сводит лоб - шелковые халаты оказываются крайней мерзостью, и хочется вернуться в махровые полотенца, которые, когда намокнут, по ощущениям - лепешки болотной тины на теле, - все лучше, чем будто бы гладкие языки, оглаживающие каждую выпирающую кость - все напоказ, батюшки. И сколько не пытайся мнить себя вменяемой массой, он выглядит, как последняя чушка, когда катит себя по коридорам и против шерсти вычесывает пятками ковры. Он повиливает задницей чисто навскидку, закрывая глаза и прислушиваясь к ощущением, но, се ля ви, мать вашу, -се ля мерд-*, когда все, что вылизывает его бледную и не по годам прыщавую кожу, - это все от пива сука это все от пива - это чужие разлагающиеся пальцы, Клаус правда хочет знать, какой отдел мозга должен отказать, покрыться пузырями и воспалениями или начать вращаться в гранях черепной коробки, чтобы холодный шелк по ощущениям был как две пары костлявых ладоней, оглаживающих его задницу. Он облизывает указательные пальцы и проводит ими по бровям перед зеркалом, - драма в том, что - он притормаживает всего на секунду, и кроме лунного света, растекшегося по коридору, в него врезается чья-то полупрозрачная туша весом в двадцать один грамм, по факту - ничерта, по ощущениям - вагон, вагон по костям проехался, - опять не рубит, а попыхать только барахла для тонуса, дожили. Клауса передергивает, он смотрит на прижатые к колоннам голые тела, и ему хочется спросить, - дожили? домерли? - на каком кругу ада призрачная одежда рассыпается в пыль, почему они все голые, он хочет спросить, хочет - ребята - вырубить свою жажду до разговоров, потому что его так слышно на частоте навеки усопших, - ребята, пиво - он хочет - или прыщи? Морщины растекаются по рожам, они все выглядят, как последний в жизни ЛСД трип. Клаус думает о том, что ему, по факту-то нельзя совершать суицид, потому что у него все плохо с математикой, - нужно рассчитывать разрыв пространств, нужно знать, в какой конкретно пласт умереть, чтобы не дай ни одна высшая сила этого мироздания, проснуться навеки вечные голым - это почти иронично, как если бы кто-то решил пошутить поперек последней очереди и всех нечетных отправил в ад - экспериментальные нагрузки, чтобы вычислить, когда днище лопнет и насколько потянет, и насколько должно быть примерно количество грешников от общего числа померших, - это секунды, чисто научный эксперимент в максимально ненаучной сфере, сколько децибел выдавит из себя праведник, задницей которого подотрут крошеный хрусталь полов одного из коридоров преисподней - дети, плачущие от боли, это одна история, но, всевышний, если бы ты любил черный юмор, они все бы разочаровывались, они все бы рыдали от желания вернуть потраченные годы. Клаус - кожа - добирается до квадратов плиток на одном из особенно убогих по дизайну поворотов, откуда подтаскали ковры на публичную пыльную инквизицию, он ступает промеж щелей - да кости - ногам холодно, а когда мертв, тебе все холодно? Почему тогда говорят, что в аду жарко? Четыреста сорок четыре с хреном после запятой градусов и веселая компания, или вечные мурашки на заднице и какой-то урод, тестирующий третий шелковый халат за ночь? Так какие плюсы умирать по заданным графикам и банальностям? Коридор - подиум. Клаус делает еще несколько шагов вперед, достает из кармана халата сигарету. только собакам жрать По ковру вышагивают тонкие стопы. Вся его масса - вроде точки, разрывающей пространство. Он сам собою это пространство реальности проваливает, ходит, шатаясь, как от одной кочки промеж двух пластов существования бытия, - он есть от разрыва до разрыва, от одной мировой помойки до другой. Он - что-то вроде крысы, ползущей промеж слоями стен, собирающий коллекцию пылинок на кислотных цветов одежду. Он думает о том, насколько мир богат и полоумен, если у него есть время, силы и место на то, чтобы породить таких выродков, как Харгривзы - это ведь каждого урода надо вписать в общие уравнения, и если с волосатыми горилльими титьками никаких проблем не возникло, то с остальными определенно придется попотеть, они дети самостоятельные и волне себе весомых разрушений могут нанести одним щелчком пальца. Галактика их настолько туго держит, всех этих суперов, ультра тяжелых по массе и самомнению, что пространство под ними проваливается - поэтому они притягивают к себе проблемы, поэтому Питер Паркер не пакует шмот, ему достаточно выйти из дома. Быть может, все эти сверхчеловеки просто расплачиваются, к черту дары, за свое существование? Их ведь надо, как любой кусок энергии, чем-то компенсировать. Вселенная не расширяется, она не резиновая. Это просто какие-то мудозвоны не компенсируются, вот ее и плющит. Если бы кто-нибудь сказал однажды Клаусу, что он будет жить в глюке реальности, он бы ни за что не поверил. Когда в играх, что он видел в азартных заведениях различной степени тяжести, пиксельная фигурка проваливалась в пол, то игроку открывался дивный новый мир. По сути все, - по логике вещей - что было тщательно выдолблено программным кодом, считая все пустые пространства и двойные небосводы сверху и снизу - в аду, должно быть, охренительно светло - косвенно родил мозг. Пачка нейронов с этакими пародиями на истинные космодромы. Если все те глюки, что видит Клаус, когда его разрывает в глюке между реальностями, и есть баг вселенной, то нет больше слова «дивный», жизнь его не заслуживает, и у реальности реально проблемы с башкой, раз шатающиеся от стеночки к стеночке выродки - единственное, что она может напыжить в своих ядерных муках. Если так оно все и есть, то бог - ЛСД. Больше никто не переварит, не перевыварит, не перевывариваривает, не поднимет. Кислота правит миром, если все так. Клаус мерно вышагивает, стараясь шлепнуть в пол пяткой где-нибудь в тишину, придавить ее между пальцами, потому что наступать прямо на чужие вдохи - это так душедробительно на самом деле, душещипательно крошить эхо от чужих сердцебиений. Клаус свое собственное в какую-то секунду не слышит и думает о том, будет ли у него свое кресло в аду - он же знает чертову кухню изнутри, ему еще немножко побегать по бумажным инстанциям, разобраться с волокитой, распихать ее, перебитую всю подписями и печатями, по папочкам - и он уже прошедший практику юный администратор пылающей бани. Его сердцебиения между всеми этими стонами, кряками, костетрясениями и шебуршениями различных мягкей тканей - нет. Он рисует его самостоятельно, знает, что чисто гипотетически это должно быть возможно, - каким-то таким образом он ведь не может ночами спать, автоматом пристраивая ритм дыхания к вдохам и выдохам каждого, кто осмелится подойти к его кровати, особенно настойчивый тот, что лезет прямо в ухо так, что волосы у виска дрожат от ужаса, - и кто сказал, что духи - не материальны, они же плавают в долбанном воздухе, долбанный воздух же двигается. Дыхание чужое холодное и какое-то до ублюдского ровное, будто на том свете совсем не о чем поплакать - и так глубоко добирается до барабанных перепонок, что тут впору задуматься о том, насколько велики риски простудить уши. Клаус думает о том, что если бы у кого-нибудь было достаточно отбитый интерес ко всему неинтересному и бессмертие, то он бы стал профессором наук по мелочам - он бы придумал, как зафиксировать реальный предсмертный пульс одного такого маленького в масштабах всего и такого пузатого в ошибках вселенского кода дурачка, а потом бы отрыл тысячи миллионов комбинаций, в попытках найти то, что совпадет по амплитуде сокращений и повторяющихся кульминаций - черточки, палочки, нолики, единицы, он бы каждую дробь звука нашел в колыханиях ветра, он бы находил призраков в том, как ложится пыль на стол, даже если с него хватит, пожалуй, человек мильардов семь, конченых хватает, - однажды однажды кто-то найдет стук его сердца слизанным с несчастных сорока семи сантиметров плитки. Бессмертные, должно быть, ищут закономерности в том, как крошится свет на асфальте или считают на пенсии зернышки риса. Потому что на такие вещи у среднестатистического человека нет времени. Клаус пытается перейти на вальс, но вместо ритма вставляет косое сердцебиение одного из мертвяков, что ухватился за его локоть и расслабил ноги, взрыв босыми носками пол, - Клаус может везти тонны таких. Он хочет найти лучшее применение белесым задницам, - ребята, - он переваливает себя через каждый грамм пола. Это последний день, когда он не спит нормально, - держим строй - он оказывается неожиданно светлым. Его пылающий дух много весит - все остальные сваливаются в его объятия. Их тянет к желтеющей от наркотиков морде. Его мешки под глазами - несмытая, впитавшаяся пыль с самых грязных дыр пространств. Он ведет их под руку по коридору, - шуруем, девочки - туда сюда, как пенсионерам, которым надо размять душевные и не очень кости, он устраивает им сеанс ходьбы, пока его трясет от боли и ужаса, он выгуливает табун мертвецов по коридору с дрожащей сигаретой во рту, в халате, который распахивается, - за блядскими прыщами на моей заднице - этой слой шелка - единственное, чем он от них отличается, потому что все оттенки его лица вымирают еще когда Клаус проходит мимо лестницы, в остальном - с кем поведешься, от того и наберешься, скажи мне, кто твой ночной кошмар, я скажу, кто ты, потому что так - так оно работает. Клаус - головной вагон. - ту-ту, за посмертными свершениями, граждане подземки и черные дыры не становятся ни на грамм светлее от пачки сожранных звезд. Он ковыляет по коридору в ритме хромой «ча-ча-ча» и не наступает на щели промеж плиток, - мало ли, - чья душа застряла в пыли еще.