***
Вторая их встреча состоялась, как это ни банально для бесполезной людям и автору романтической истории, на той же самой улице. Правда, чуть подальше от того самого судьбоносного угла, но всё же. Она опять куда-то шла. Людям вообще свойственно куда-то идти, очень спеша и расталкивая при этом других. Самой природой заложено, так сказать. Правда, она не хотела никого расталкивать. Ни на этот раз, ни обычно. Так… получилось. Да, собственно, и не толкала она никого. Так, локтем задела. Или даже не локтем, а краем сумочки? Кто его знает. В любом случае, задела. Почувствовала это, быстро извинилась и поспешила дальше. И только когда её окликнул грубый голос нездешними словами, она обернулась и поняла, что задела одного из двух захватчиков. И как это она сразу не заметила, что мимо вообще проходили немцы? Задумалась, наверное. — Подойдите, — сказал, наверное, тот, кого она задела. Она подошла медленно, спокойно. Степенно. Он бы даже так сказал. Он в это время тоже спешил по делам. Он в это время тоже не замечал всего вокруг. Но только будто из тумана выплыли перед ним запомнившиеся синие глаза, будто искрой вспыхнули в однозвучном мареве улицы. Он в это время находился всего шагах в двадцати от места происшествия, и ему было как раз в ту сторону. — Что вам сделала эта девушка? — спросил он, подойдя, и прервал своим вопросом офицера, уже собиравшегося что-то ей сказать. — Она посмела толкнуть меня, — ответил тот. — Она извинилась? — Да. Интересно, почему он не солгал? Постеснялся перед старшим по званию? Просто считал, что ложь недостойна его, арийца? — Не стоит тратить своё время на подобные мелочи. Офицер открыл рот и закрыл. Не решился, видимо, перечить старшему по званию. Собственно, она не знала, какое звание у её нежеланного спасённого и неприятного спасителя. Видела, что высокое. Она в погонах не разбиралась, и, как ни старалась запомнить все эти звёздочки-полосочки, не могла. Не хотели они запоминаться, видимо. Хотели дать ей пожить чуть счастливее. Она спросила: — Я могу идти? Второй из недотолкнутой пары немцев, до этого молчавший, ответил: — Идите. Она развернулась и пошла, размышляя о том, что надо впредь быть осторожнее. — Вы! — спохватился немец. Она обернулась. — Сойдите с тротуара! Сошла. А у него перед глазами снова, далеко не во второй раз стояли синие глаза. — Я же сказал, что не надо тратить время на такие мелочи, — сказал он, едва сдерживаясь, чтобы не выдать себя. Но кое в чём всё же не сдержался. — Вернитесь на тротуар! Она, конечно же, не вернулась. И только проезжавший трамвай взметнул крыло из серой грязи, оставив тёмные капли на её голой ладони.***
Третья их встреча была хоть и интереснее, но гораздо короче. Собственно, это даже встречей назвать нельзя было. Они просто… обменялись взглядами. Вернее, даже не так. Он проходил мимо ворот, где, в малом гетто, ждала пропуска толпа людей. Он просто увидел там её и не смог отвести взгляд. Так бывает. Она тоже его заметила. Когда немец на кого-то смотрит, это можно заметить даже спиной, даже во сне. Когда немец так пристально смотрит, это можно заметить даже умирая, в бреду, даже в могиле это можно понять и замёрзнуть сильнее, чем кости в осенней земле. Она его заметила, узнала и мгновенно отвела взгляд, не желая смотреть на свою ошибку, и больше не смотрела. Он прошёл, проехал трамвай и открыли ворота. Огромное тело из тел задрожало, зашевелилось и пошло, унося за собой все ночные кошмары недалёкого прошлого.***
Четвёртую их встречу тоже нельзя было назвать встречей в полной мере. Она только позже, сильно позже поняла, что это был он. Они тогда погружались в поезд. Огромный грязный товарный поезд, в котором не было больше ничего, кроме вечно усталых и столь же вечно надеющихся людей. Они погружались все, они шли по пыльной земле с сумками, криками, суетой и тщательно скрываемым друг от друга и от себя отчаяньем. С одной стороны был поезд, с другой — ряды полиции, набранной из таких же, как они, но только чуть менее чистых. Это были берега, и между ними они текли полноводной людской рекой, в которой единственными островками убийственного спокойствия были немцы. Она была лишь очередной каплей в этой реке. Очередного из череды абсолютно одинаковых, немца она заметила мельком и тут же выбросила из головы. Отметила лишь, что все почему-то были в реке, а он — за берегом в фуражках. А потом рука разом выдернула её из бурлящего потока и бросила на землю. И, только встав, она разом поняла, что тот, удаляющийся, шепнувший что-то полицейским — это он. Её… не очень хороший знакомый. Она потом жалела, что не швырнула в него камнем. Был же. Большой булыжник с остреньким краем, прямо рядом лежал. Под рукой в прямом смысле этого слова. Она ещё локтем об него ударилась, когда падала. Но у неё были другие дела. Она побежала, закричала что-то матери, брату… Потом её снова бросили, наорали полушёпотом что-то про то, что жизнь ей спасают, и про то, что «что ты, шалава, творишь»… и ей пришлось уйти за угол и уйти вообще. И остаться в Варшаве. Навсегда.***
Пятая их встреча состоялась глупо. Глупость была в основном с её стороны. Но и он не сказать, чтобы поступил очень продуманно. Она тогда работала. Таскала кирпичи на стройке. Прямо сказать, не женская была работа, но ничего другого у неё не получалось, как бы её сотоварищи ни жалели. И почему она до сих пор была жива?.. Это произошло незадолго после того, как им было позволено выходить в город за картошкой и хлебом. В тот день была её очередь. Она уже возвращалась, когда заметила среди массы улицы врезавшееся в память лицо. Подумала, что пронесёт. Подумала, что такую её он точно не узнает. Подумала, что он уже забыл и пройдёт мимо. Подумала. Но он увязался за ней. Просто развернулся, перешёл на другую сторону улицы и стал догонять. Честно, не скрываясь. Слишком синие у неё были глаза. До цели оставалось совсем недалеко, и она дошла. Дошла, поприветствовала немцев… Он её окликнул. И если до этого она могла ещё сделать вид, что не расслышала, то теперь ей пришлось остановиться. — Подойди, — сказал один из караульных. Он и их был старше по званию. И как умудрился?.. И как она умудрилась? Так глупо не пройти мимо. Она подошла. Всё так же медленно, с достоинством, он вспомнил и подумал, что сейчас заплачет и будет совсем уж противно. Он вспомнил и подумал, что зря он затеял всю эту историю. Он вспомнил и подумал, что её надо забрать и куда-нибудь деть, желательно, в Америку. Или как повезёт. Она подошла. Она посмотрела в его лицо, на котором застыло странное, непонятное ей и очень задумчивое выражение. Она подумала, что это её шанс и выхватила рывком пистолет из его кобуры. У неё в кармане был спрятан свой, но она же не ищет лёгких путей, верно? Да, она даже не сообразила, что если её обыщут, то всем будет… всем уже ничего не будет. Она не думала ни о неминуемом провале, ни о том, что раз он неминуем, то можно было бы и свой пистолет достать… Не могла она думать. Она могла лишь выворачивать стремительно теплеющий ствол из чужих, гораздо более сильных и вместе с тем ухоженных рук, она могла лишь сделать пару выстрелов, которые были бы по ногам, если бы не попали по земле. Какой-то немец больно хлестнул её по лицу, и она выронила пистолет и почему-то удивилась, что он не упал. Её личный кошмар взмахом руки остановил караульных. Сказал что-то, из чего она поняла немного. Что-то про «с ума сошла, вот и бесится», что-то про «не трогать». Ещё пару секунд он почему-то смотрел на неё, потом развернулся и пошёл прочь. — Идите, — тихо сказал ей караульный.***
Шестая их встреча состоялась шестнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года. Она, собственно, плохо уже помнила, какой это год, месяц, и, тем более, день. Знала, что весна. Знала, что конец. Их вывели, нет, выволокли через дыру в стене гетто. Нет, бывшего гетто. И поставили лицом к этой самой стене. Вот так живёшь годами и не знаешь, что-то, что ты видишь каждый день, станет и пейзажем твоей смерти. Смерть, она вообще, кажется, далеко, и даже тем, кто пытается её представлять, кажется, будто она будет настолько далеко, что даже не в этом мире. А она вот. За окном. Была, есть, и будет всегда. Она стояла ровно, как всегда. Лёгкий весенний ветер холодил её обожжённую до мяса руку, и ему вдруг вспомнилось, как на той же руке когда-то давно, как будто бесконечность тысячелетий назад осели брызги дорожной грязи. Немцы вскинули пулемёты и он закричал, взмахом руки останавливая мгновение. Расстояние преодолел почти бегом. Схватил её за ту руку, которая казалась ему здоровее, и потащил за собой сказав лишь непонятно кому, что она умрёт не сегодня. Ему было плевать. Он повёл её не в штаб, нет. И не в гестапо, и не в застенки. К себе домой. И плевать ему было на масляные ухмылки сослуживцев. Он привёл. Помог снять старое, пожжённое и просто так дырявое пальто. Усадил. Налил горячего чаю. Сел напротив и положил на стол пистолет. Сказал: — Стреляйте. Она сделала обжигающий глоток — ей очень хотелось пить. От полузабытого вкуса на глаза навернулись слёзы, и она не стала их скрывать. — Зачем? — спросила она, даже не глядя на стол и на ствол, она смотрела только на золотистые переливы света в горячей белой чашке. — Когда-то вы хотели меня застрелить… я даю вам такую возможность, — тихо сказал он, любуясь её лицом. Казалось, эта красота божественна, как это ни смешно, казалось, от неё лился какой-то неизведанный свет. Казалось бы, от этой красоты не должно было остаться и следа, но нет. Казалось, она, наоборот, только расцвела. Он смотрел и думал о том, что когда-то хотел её спрятать, отправить в Америку… Идиот. Не спрятал, не отправил, не помог. Идиот. Испугался. И чего, спрашивается… Идиот. А теперь он уже ничем не сможет ей помочь. Только дать ей возможность умереть с чистой совестью. Он понимал, как это важно. — А если я этого не сделаю? — спросила она, всё так же не поднимая глаз. — Тогда… Тогда… Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос. Сколько ещё вы собираетесь мне сниться? Она молча поставила чашку и протянула здоровую руку. Погладила его по раскрытой ладони, спокойно лежащей на столе, взяла пистолет и сделала выстрел. — Вечность. Она улыбнулась. Секунду спустя прозвучал второй.