***
С того дня Ивет каждодневно в лес, разрубая материнские наказы, устраивая скандалы, но вырываясь, заседая в зарослях папоротника и лютиковых полянах. Под пробивающимися из-под плотных крон лучами золотого света она чувствует себя по-настоящему свободной, не скованной напряжением. Золотая трава в изумруде света возбуждает воображение, шелкОвый мох приятно скользил между пальцев, а алые цветы, напитанные Луной, словно поют в её присутствии. Она осторожно прикасается к листьям-лепесткам, пытаясь разгадать их секрет. Острые скалы режут руки и рвут изношенные платья, но не причиняют и сотой доли боли, подаренной родными. Дом, где мать таскает её за волосы, кидает в пол и топчет ногами за непослушание, не произносит с рождения доброго слова, а только грязную брань, теперь ещё еды не выдаёт — не заслужила, не заработала, прогуляла — на чужой хлеб зариться. Позор для семьи. Братья да сёстры не обращают внимания, делая из неё пустое место, сваливают работу на юродивое дитя. А отец окатывает каждый раз таким презрением, что сжимается внутри всё в маленький комок, растаптывается грубыми сапогами, затухают рыжие вихры от сурового взгляда и голоса со стальной плёткой, он всматривается в плавленое стекло глаз, потасканную костлявую фигуру, отворачивался, приговаривая: «Возьмись за ум, дура. Не могу я выгораживать тебя дальше». Иногда в глубокой ночи, когда засыпает последняя вшивая псина, она слышит тихий отцовский шёпот, как скрипят его уже не молодые суставы на жёстком полу. Ивет скользит по худым рукам, содрогаясь, когда находит свежие синяки. Они цветут фиолетовым, напоминая роспись на потолке церкви. — Отец, я знаю. Прости меня, пожалуйста. Солнце свешивается за зенит, значит, стоит собираться в деревню, чтобы добраться до темна. Шуршание за спиной привлекает сразу. Оно такое мягкое, опасное и заманчивое, будто приказывает безмолвно остановиться и ждать. Но Ивет продолжает его игнорировать, и примешивается рык. Короткий, утробный, последнее предупреждение. — Что ты от меня хочешь? — она останавливается, но не оборачивается. Шуршание тоже прекращается. — Ты наказание Господне, пришедшее покарать неверную ведьму? Или советник Дьявола, заманивающий на свою сторону? — Ты знаешь, что очень умна для своих одиннадцати? Скрипучий женский голос, хоть и тихий да медленный, но наделённый незримой силой, заставляет посмотреть на своего хозяина. Низкая, сгорбленная старуха опирается на обломок сосновой ветви, обшарпанный до сучков, плетёная корзина, наполненная ароматными травами, распалёнными молодой листвой, источающая сладкий запах юности, серый балахон из грубой ткани висит на остром скелете, обтянутом в бледную кожу. Её седые волосы подвязаны в растрёпанный пучок, платка нет, даже спущенного на плечи, а глаза такие пустые стекляшки, что оплетают мурашки странно похожие на лесных ужей. А подле сидит статное животное. Вздёрнутая палевая морда, осанка струной и готовность перегрызть глотку любому. Волк огромен, по крайней мере, так кажется мелкой девчонке, что смотрит в два карих омута. Девочка чудом отмирает и произносит не своим голосом: — А вы ведьма, о которой ходят слухи в нашей деревне? — Я же говорю. Не бойся, девочка, мы не навредим тебе. Ивет мечется между тем, чтобы последовать за ведьмой, принять запечатанную судьбу, следовать за упряжкой сердца или бежать со всех ног, надеясь, что старуха не спустит своего пса, запереться в деревне и отмаливать незримые грехи. — Подождите меня! Волк утробно порыкивает, переглядываясь с ведьмой, и счихивает животный смешок. Старуха передаёт корзину Ивет и продолжает вести вглубь леса, не давая надежды на возвращение когда-нибудь.***
— Пина! Мы вернулись! Рыжие волосы подколоты сухими ветвями, подол грубо сотканного платья окрашен сочной травой, как и кончики пальцев, волк рядом отряхивает грязь с лап. — Что ж ты так кричишь. Распугаешь всех духов, сама потом прощения просить будешь. За четыре года совместной жизни Пина одряхлеет еще сильнее: глаза закатываются глубже, с руками совсем беда и видеть почти перестаёт — хотя ей это и не мешает. Ей нужна наследница. Следующая хозяйка леса, новая Пина, что будет оберегать землю, задабривать духов на щедрый урожай, отмаливать грехи глупых людей, верующих не в тех богов. Ивет светиться. Она больше не нескладная девчонка с острыми углами, теперь она разливается молодостью, дышит юностью и горит живым огнём. Увидь её кто из деревенских или, не дай, боже, церковников отправят на эшафот без суда. Женская сила берёт в ней верх, Пина только довольно кивает, подмечая, что такая новая хозяйка точно придётся по вкусу духам земли. Но опасения не покидают Пину даже во сне, ей всё видится великий пожар, разгорающийся из малой рыжей искры. Потому она близко не подпускает девчонку к темной магии, отнекивается, что, таким как они это запрещено, потому что разрывает связь с землёй, очерняет каналы силы и вообще не их дело играться в ведьм. А Ивет дует губы, обиженно уходит на скалы, пристаёт к духам, ища ответы на вопросы, которые ей знать не надо. — Пина, милая, мы такое видели с Валко! Ты себе представить не сможешь! Пока всё было.***
Холодный дождь в августе был плохим знаком. Особенно после палящего Солнца пару часов назад. Особенно, когда мелкий дождик переходит в ливень, затянутый на несколько дней. Деревенские сначала радуются спавшей жаре, дети резвятся под прохладными струями, освобождённые от помощи в полях. А потом приходит осознание. Холод может убить урожай, положить пшеницу, поморозить корни. Люди волнуются, не выходят из церкви, отдают последние крохи, чтобы святые отцы умилостивили Бога. Поднимается волнение, и беспокоиться помещик. Но Ивет не может колдовать. Пина должна помогать людям, но у неё нет сил подняться с лежанки. Холодный нос утыкается в свешенную ладонь, по ней скользит слюнявый и шершавый язык, но ничего не помогает. Девушка лежит неподвижно несколько дней, не прикасается ни к пище, ни к воде. Домовые духи тревожно поглядывают из-за печи, пытаются развеселить убитую горем деву, но сами еле перетаскивают свои эфемерные тела. Она только отмахивается, утыкается в набитый сеном мешок и дрожит. — Валко, не могу. Прости, — девушка приоткрывает глаза, смотря прямо на выжидающего волка. Вся речь сливается в бесконечное простипростипростипростипростипростипростипростипрос… Пина мертва, и теперь её черёд занять это место. Для начала необходимо утихомирить духов, чтоб те перестали лить слёзы по мёртвой подруге, привести в порядок поля, проверить всё ль в порядке с посевами, научиться вести хозяйство в одиночку.***
Огонь тускнеет, приобретая благородную медь, остывает до закатных искорок, поддёрнутых вуалью взросления. Поступь её становится тяжелее, наполняясь грузом ответственности, а в глазах не по годам серьезность. Сложность ждет на каждом шагу молодую травницу. Духи не хотят её принять, сопротивляются слабому голосу, пока на защиту не встаёт потрёпанный волк. Он строит одним рыком и тяжёлым взглядом. Пина тушуется, скрывается в глубинах леса, но ощущение присутствия не исчезает, теперь оно преследует постоянно, от него не скрыться. Она не может остаться одна и не знает, как справиться с этим. Валко, конечно, её находит. Ластится под бледную руку, пытаясь поддержать. Пина приподнимает уголки губ, делает вид, что всё в порядке и она справится-свыкнется, и треплет серую шерсть на загривке. Но всё не в порядке. Сезон охоты открывают неожиданно. Урожаи обещали быть высокими и хорошего качества, ведь ей удалось задобрить духов. Так почему люди хотят сделать большие заготовки мяса, она не понимает. Охотники пугают весь лес, он содрогается от каждой сломанной ветви, боится, что люди могу уничтожить его по своей идиотской прихоти. А у Пины прибавляется работы — успокаивать перепуганных жителей.***
— Давай! Слева! Загоним и окружим его! — звонкий бас разлетается по лесу вперемешку с вороньим криком. Пина устало вздыхает. Снова началось. Скоро третий месяц пойдёт, как они гоняют оленей да кабанов. — Валко, припугни их. Я больше не могу, — девушка опускается на каменный уступ, подбирая подол сального платья. Под глазами у неё тёмные тени, бледные губы искусаны и покрыты мелкими трещинками, светлая кожа стала ещё бледнее. — Если они так продолжат, я скоро с кровати встать не смогу из-за истощения. Лес с ума посходил, будто чует что-то. Валко склоняет голову и срывается на камни с утробным рыком. — Волк, на нас волк бежит! Пина прячет лицо в ладонях, мечтая о небольшом отдыхе. — Милая Пина, как ты справлялась в такие времена? Почему ты не рассказала, что мне придётся сражаться с таким. Или это опыт, и к старости я тоже с лёгкостью смогу со всем справиться? — Кто ты? Голубые глаза цепляются за блестящие острие меча, потом вылавливают перепуганный юношеский взгляд. Она понимает, что проблемы нашли её быстрее, чем стоило. Она поднимается, ровняясь с мужчиной, смотрит бесстрашно, хотя хочется, чтобы этого разговора не было. — Пина. — Пина? Чего ты хозяйка? Я тебя не знаю. Юноша смотрит заинтересованно, но меч не убирает. Опасается. — Валко! Ко мне! Меч опасно приближается к её горлу, когда за спиной слышится волчий рёв и цоканье когтей о камень. Мужчина оборачивается, фокусируясь на животном, только продолжает держать девушку на кончике меча. — Пина значит. — Уходи. Пина движется назад, мелкими шажками, приближаясь к краю. Она следит за действиями мужчины, пока не срывается одной ногой с обрыва, исчезая под каменным завалом. Он оборачивается на шум, а волк спрыгивает за хозяйкой, оставляя после себя скольжение когтей.***
Он находит её. Приходит каждый день в лес в одиночку, разыскивает под каждым кустом, громко кричит. А лес достаёт просьбами прекратить это громкое насилие. Пина сопротивляется, успокаивает старыми методами, пугает юношу, силясь его отогнать–отвадить, но ничего не помогает. — Хватит! Она появляется бесшумно, лицо перекошено от усталости и злости, и хочется разобраться поскорее. Мужчина выдёргивает меч из ножен, направляя его прямо в грудь девушке. — Прекрати это немедленно! Убирайся отсюда и никогда больше не появляйся! — Я хотел тебя увидеть. Ты так быстро сбежала в прошлый раз, что я ничего не успел узнать, — он прячет меч и осторожно приближается. — Ты ничего не понял? — она раздраженно ведёт плечами, потому что всё спокойствие ушло на лес. — Я лесная хозяйка, забочусь, чтобы у людей была еда и духи были довольны. — Пина, — он протягивает ей руку, но девушка только отшатывается, и поблизости слышится волчий рык. — Прошу, не беги. И отзови своего защитника, я не причиню тебе вреда. Девушка косится на юношу, не понимая, чего от нее хотят, пока тот отстёгивает ножны и кидает их на землю, разводя руки. У него лёгкая улыбка, расписанная просьбой, и озорство во взгляде. — Пина, пожалуйста, позволь мне быть рядом.***
Пина перебирает лютиковую траву, поглядывая на закипающий отвар. Вся изба пропахла свежесрезанными стеблями и маслом толчёных цветов. С шипение огня смешивается колдовской шёпот окрепшего голоса, а голубые глаза сверкают не туше языков пламени. Хлопает дверь. Атанас вносит новую охапку трав, а за ним семенит Валко. Они такие же пропахшие, как всё вокруг, и чувствует Пина, что принадлежит это ей. На губах играет лёгкая улыбка, пока Атанас рассказывает о беснующихся в преддверие осени духах. — Милый, ещё дров наколоть нужно. Юноша смотрит на неё вернее прикормленного деревенского пса. В зелёных глазах столько любви, что ей становится душно, а кончики пальцев покалывает хвойными иглами. Он улыбается, а у неё узел то стягивается, то развязывается в животе. Валко рычит, шипит и дерёт когтями скрипящие доски, на что Пина растекается по лавке, зажав меж пальцами тонко пахнущий цветок астры.***
— Так больше не может продолжаться! — Они никогда не смогут принять нас! — Но ты ничего плохого не совершаешь, так почему мы должны скрываться в лесу? — Ты… людям никогда не понять трагедии маленькой травницы, — Пина оседает, подбирает юбку, переминая ткань в исколотых руках. Смотрит в пол, переваривая очередную ссору с возлюбленными. — Если хочешь — можешь уйти. Я не держу, и никогда этого не делала. Мужчина скользит взглядом по подвешенным пучкам, медным котелкам, вязаным половикам. Маленькая избушка стала ему роднее, отчего дома за те несколько годов, что он провёл в объятьях лесной колдуньи. Не было чуждым скрываться от односельчан, избегать ежегодной охоты, жить только втроём и потусторонним миром. Атанас легко касается её губ, обводит по щекам, запоминая кожу, исцелованную солнцем, прижимает к себе, утыкаясь носом в макушку и вдыхая аромат хвои и молодой крапивы. — Я должен поговорить с ними. Обещаю тебе, ворочусь не более чем через сутки. Хлопает дверь, а у неё не остаётся сил в ногах.***
Солнце горит в зените, а его всё нет. Пина перетирает листья, громко стучит пестик, разлетаются ошмётки цветочной каши. У неё со вчерашнего утра всё валится из рук: не ладится котёл к огню, ножи вечно по пальцам скользят, сушёный иван-чай да нивяник рассыпаны по полу. Валко глядит на хозяйку с опаской, тихо скулит, когда она в очередной раз рушится на пол, прислушиваясь к звукам снаружи. А половину дня молилась лесным духам, чтоб защитили её возлюбленного. — Валко, пошли. Рыжую копну она скрывает платком, утирает влагу в уголках глаз и повелительно смотрит на волка. Не подчиниться он не может, потому следует за госпожой по давно забытой тропе. Деревня встречает их непрошеной тишиной, осторожными взглядами и шепотками. Люди прячутся за стенами домов, тащат детей со двора, чтоб чай ведьма не увидала да не прокляла весь их род. Девушка мечет холодные стрелы, за ней остаётся след из огненных искорок, что тухнут под лапами Валко. Она рассматривает каждого, ищет необходимого человека и злиться с каждой минутой сильнее. Ей не хочется здесь быть. В душе просыпаются картины прошлого, которые тянут похлеще болотных корней. Перед глазами отец с розгами, его усталость в сгорбленной спине и кривой линии губ, мать с половой тряпкой, свинарник, смех детей, но только не её, сёстры, болтающие с мальчишками, их смешки, когда проходит она мимо с корытом белья. Держать себя в руках невыносимо. Родной дом оказывается впереди неожиданно. На пороге старый отец, готовый встретиться с чужой дочерью. — Где он? — она поднимает руку, Валко пригибается к земле, а отец замолкает. — Ты знаешь о ком я. Не смей мне врать, если у тебя хоть что-то осталось ко мне. — Ивет, доченька, ты такой сильной стала. Мужчина пытается сделать шаг назад, но ледяные глаза напротив заставляют застыть, подчиниться, принять условия. А девушка чуть вздёргивает уголки губ. — Отец, просто скажи, где он, и всё останется в порядке. — Церковь. Он рвался поговорить со священником, нёс бред на площади, поднял такую шумиху, что я не смог усмирить народ. Дорога до церкви непривычна, давно позабыта и омерзительна колдовской сущности. Попадающие дома серые, замершие, наполненные страхом и презрением. Ей безразлично, что думают узколобые деревенщины, что думает гнилая церковь. Она хочет вернуться в сквозящую избушку в чаще леса, к смеху и придиркам шкодливых духов, быту лесной травницы, колдуньи, ведьмачки. Площадь, так мелкий неровный круг, отмеченная коровами и курами, с непросохшей почвой. И позорной виселицей на одного. На добротной верёвке болтается тело мужчины. Она не видит лица и не может рассмотреть одежд, но сердце взрывается предчувствием, пальцы дрожат и искрят запретным разделом книги. Пина срывается на бег, запинается, собирает грязь ладонями. Она совершенно ничего не видит от начинающих застилать слёз, но, подлетев к телу, опадает перед ним, цепляется за ноги. Над округой поднимается крик, потерянной женщины. Размазывает слёзы, смешивая их с грязью, поднимается и вглядывается в перекошенные черты лица, дрожащими пальцами дотягивается до петли на шее и шепчет–шепчет–шепчет. Верёвка горит алыми искрами, а позади висит звенящая тишина. Пина нежно опускает холодное тело на землю, сцеловывает трупные пятна, размазывает гематомы под глазом и на скуле, целует каждый битый палец, прижимается к глухой груди и дышит за них двоих. — Валко, они смогут меня простить когда-нибудь? Смогу я когда-нибудь не гореть в адском пламени? Когда-нибудь я увижу его вновь? Смогу заговорить? Смогу поцеловать его тёплые губы? А Валко? Волк утыкается мордой в землю и скулит. Скулит отчаянно, горько, с надрывом и страхом. Девушка сдёргивает платок с головы и укрывает им лицо возлюбленного, потом резко поднимается, разворачиваясь и смотря в чёрные глаза домов. За спиной у неё горит алым горизонт, подпаляя стены домов, играя светом. Пина надрывно смеётся и проговаривает чётко слова запретного заклинания. И деревня вспыхивает как спичка. — Что, милый Атанас, вернёмся домой, к нашей скупой лачуге? Она смотрит на него так нежно, до боли в размазанном сердце, до сожженного креста, до пепла родного дома. Её голубые глаза отражают только грязь заката и языки ада на задворках. Валко подбивается ей под руку, трётся испачканным да прохладным носом об обожжённый подол юбки, просит торопиться. Девушка треплет его за ухом, прося помощи. Позади остаётся пепелище чужого дома и пронзительные крики горящей плоти. Тело качается на волчьих боках, безвольные руки тащатся по земле, оставляя борозды от пальцев. Пина улыбается, уже ощущая дыхание адского огня.