***
Казнь. Казнь. Какое страшное слово. Особенно для того, кто казнит. Особенно для того, кто казнит своего единственного любимого человека. У Карла такое красивое лицо, такая хрупкая фигурка. А глаза… Сердце Оливера, которое, как ему когда-то казалось, давным-давно перестало хоть что-либо чувствовать, сейчас болезненно сжималось, когда он видел этот потерянный несчастный взгляд. Он старался этого не видеть. Очень старался, как только мог. Не получалось, правда — память всё равно услужливо подкидывала воображению любимое лицо. Что ж, молча страдать законом не запрещено… Он, как мог, старался скрыть даже от самого себя эту свою неправильную, порочную, пагубную любовь. Ведь для всеобщего блага Карл должен был умереть. Или сбежать под чужим именем и прожить всю жизнь где-нибудь в далёком заграничном захолустьи, где никто его никогда не найдёт. Но… ему уже давалась такая возможность. Семь возможностей, вернее. Семь возможностей, семь ошибок караульных, семь жирных намёков на зелёный коридор к свободе. Не сбежал. Остался. Остался мучиться, ждать, смотреть своими прекрасными несчастными глазами… Больше Оливер тянуть уже не мог. Возможно, Карл и сам хотел умереть.***
Он завтра умрёт. Он умрёт. Он завтра умрёт, и всё будет в порядке. Нет человека — нет проблемы, ведь правда? Хорошие слова, приятные на слух, оказывается, даже если ты — главный герой их нехитрого повествования. Как же мило иногда извращается судьба. Шаг. Ещё шаг. Он принял решение, а посему уже не остановился ни на секунду. Он ведь завтра умрёт, так пусть это будет последним его желанием. Такие вещи принято выполнять. Губы у Оливера тонкие, с маленькими морщинками в уголках, и кажутся жёсткими и неспособными растянуться ни на пару сантиметров. Но как минимум первое ведь можно проверить. Прямо сейчас. И нужно. Ведь он уже принял решение, он не должен отступать. Губы у Оливера такие нежные и горячие.***
Он. Его. Поцеловал. Сам. Так неумело, но до боли и мерзкого душевного скрежета нежно, так трогательно, будто бы любил. Он сделал то, о чём Оливер мог только мечтать. Видеть редкие, приходящие неожиданно и почти сразу незаметно ускользающие сны. Он сделал то, что виделось Оливеру каждый раз, когда он смотрел на Карла, из-за чего он не мог с ним нормально разговаривать, из-за чего старался меньше его видеть. То… Но почему он это сделал? Он же всегда считал Кромвеля своим главным врагом, ненавидел его. Ведь Оливер отнял у него всё то, что он имел и хотел иметь, ведь зачем ему после этого, после войны, после всего… Неужели… Неужели он всё же хочет жить?! Неужели он и правда не увидел, не понял те семь шансов, а теперь решил попытаться продлить себе жизнь… так? Таким способом? Какая мерзость. Но зато Оливер теперь имел право на всё.***
Карл не понимал, куда его тащат. И зачем. И почему. По его скромному мнению, его действия должны были вызвать отторжение, отвращение, дикое омерзение, может быть, желание уничтожить его прямо на месте, не дожидаясь ни завтрашнего дня, ни хотя бы палача. Он ожидал чего угодно, всего. Он ожидал, что его милый Оливер, может, наверное, избить его до полусмерти или, что намного хуже, просто уйти, молча выйти из его последнего приюта и никогда больше до казни не оказаться с ним рядом. Но куда же он его теперь тащит? Как выяснилось, к себе.***
Как он посмел?! Как он посмел это сделать? Как он посмел решить такое для себя?! Как он, такой светлый, такой нежный, такой гордый, посмел оказаться таким низким существом?! Куда делось всё его безмерное чувство собственного достоинства, коим Оливер, не имея того же, всегда восхищался. Куда делась его обычная хрустальная чистая неприступность? Откуда взялась эта грязная покорность? И как… И как он смеет сейчас удивлённо и так испуганно смотреть?! Он сам пожелал этого, сам! Он сам виноват. Он что, серьёзно думал, что его пожалеют, приголубят, будут не слишком грубы, позволят ему, шлюшонку недобитому, вить из себя верёвки? За. Всё. Надо. Платить. За эту низость — тоже. И за чужое разочарование, тем более, такое. И если Карл этого не понимает, это его личные проблемы. Поймёт. И заплатит. Куда же он денется. Звонкая пощёчина. И ещё, по другой щеке. Красные пятна восхитительны, не правда ли? Они будто символизируют всё его внутреннее бесстыдство. И этот оплёванный взгляд… каков он внутри, таким будет и снаружи. И то, как он тянется рукой к щеке, но не дотягивается, потому что аристократично тонкая рука эта получит свою порцию боли в чужой широкой ладони. Он так низок, что достоин этого. И не только этого. Ещё удар, на этот раз в разы сильнее, так, что Карл буквально влетел в стену, ударившись головой и лопатками, глухо вскрикнув. Больно? Нет, поверь, это ещё только столь желаемая тобою ласка. Плати, деточка, плати. Удар каблуком в живот. Карл согнулся и упал на колени, на плотно сжатых ресницах мелькнул жидкий тягучий блеск. Но кого заинтересует эта дешёвка? Так ему и надо. Пусть мучается, он сам этого хотел. Если он так хочет жить, то пусть так и живёт. Пусть, пусть почувствует всю свою жалкость. Ярость застилала глаза мутной пеленой, отчего-то похожей на вязкую дымку слёз. Впрочем, Оливер прекрасно понимал, что это, наоборот, они и есть, тщательно маскируемые гневом. За стонами-криками жертвы не слышно стука сердца, постоянные движения не дают горькому комку защемить душу. Лучшая тактика всегда и везде. Пусть уродуется это тело, может быть, тогда и память верно потеряет его красоту. Пусть ненависть тайком подкрадётся сзади и заботливо прикроет руками глаза всем остальным чувствам. Срывая с Карла одежду, хватая его за его мягкие волосы, Оливер думал только о том, как он его ненавидит, как желает растоптать, не оставить от него ничего, что имело бы остатки души. Если не физически, раз он так хочет жить, так хотя бы морально, чтобы он всю оставшуюся жизнь, а она, несомненно, уже растянулась на долгие бесконечные для него годы, чтобы он навсегда запомнил, какое его решение было самым неверным из всех. Дальше, вбиваясь в безвольное податливое тело, он уже ни о чём не думал, лишь наслаждался, как ощущениями, так и судорожными полубессознательными подвываниями жертвы. Он насиловал и бил, бил и насиловал, почти не фальшиво улыбался синякам и кровоточащим ссадинам на прекрасном нежном теле, он почти уже забыл начало и не желал конца, он сам уже был не в земном мире, а в каких-то своих странных и известных лишь ему грёзах, и ему наконец-то было хорошо. Но всё хорошее когда-нибудь кончается, ведь верно? Наконец он устал. Закончил, отпустил. Даже решил, что немного успокоился. Лежащее на полу тело было ещё в сознании. И как Карл умудрился? И как силы хватило вынести. всё это? — За… за что? — Что? Он ещё и серьёзно не понимает, за что? Почему? Молодец, ничего не скажешь. Или… Как-то странно было это слышать. Голос его был такой, что… — За что… зачем… Я же всего лишь… просто попытался… перед смертью исполнить… хотя бы часть моей мечты… Сердце Оливера рухнуло куда-то далеко, далеко вниз, возможно, даже в ад, где ему за компанию с душой было самое лучшее место, и утянуло за собой его порочное тело. Тело было больше размерами и плотнее материальностью, тело рухнуло на колени на пол и не смогло продвинуться дальше. — Что… я… Что он, тварь такая, наделал?! Как он посмел? Как он посмел такое сотворить? Как он посмел даже подумать что-то настолько мерзкое про это нежное, тихое, светлое существо, которое никогда бы не стало делать и хотеть ничего подобного, а он, ублюдок такой… Воистину, у кого что болит, тот о том и говорит. То и делает. Того и ждёт от других и на основании того строит свою ублюдочную картину мира. Ведь Карл не такой, совсем не такой! Ведь Карл просто хотел… Стоп. Карл мечтал о том, чтобы его поцеловать? И ведь это, по его словам, только часть. Карл что, его… любит? Действительно любит? Единственный во всём грешном мире… И именно с ним, единственным на свете, кто его любит, он пожелал такое сотворить. — Я… извини меня… я люблю тебя, но… Он опустился на колени рядом с бесформенным изгаженным им же самим телом, но Карл, отчего-то слабо улыбнувшись, потерял сознание. Что-то говорить дальше было полностью бесполезно. Мысли взвыли отчаянным матом, но всё. Он, молодец, сделал всё, что от него требовалось.***
Когда Карл наконец смог открыть глаза, всё его тело будто по сигналу отозвалось ужасной болью. Правда, вид потолка, созерцаемый им несколько десятков секунд, сильно облегчил жизнь, притупил боль и успокоил паникующее сознание. Он смог даже попытаться вспомнить, что было вчера. Кажется… кажется, вчера пришёл милый Оливер и сообщил, что его завтра казнят. Завтра… это значит, уже сегодня? Так почему же его ещё не повели на казнь, она же должна быть утром? По идее… Или Оливер решил сделать по-другому? А, нет… Он же, кажется, был настолько в шоке, что решил перед смертью хоть раз поцеловать любимого. Лучше было это сделать завтра… сегодня, то есть. Перед самой казнью. А Оливер… Он ответил, а потом… потом… потом… За что? Слёзы как-то сами собой навернулись на глаза. Опять он плачет. Ну не отвратительно ли? Но через полынно-терновую стену, отделяющую стенающую душу от разума, пробилась всё же мысль: почему он лежит тут, в мягкой постели, с перевязанными ранами… и где Оливер? Карл медленно, с большим трудом повернул голову, желая оглядеть комнату. С одной, первой стороны находилась стена, заставившая его устало-разочарованно застонать, а вот с другой… сначала он с удивлением узнал эту комнату по отметившимся вчера в сознании красивым занавескам, а уж потом увидел что-то кроме света из больших окон. Оливер Кромвель сидел перед кроватью на коленях. Лицо его Карл сначала не мог разглядеть вообще на фоне яркого окна, потом чуть привык и смог заметить, что его несмотря ни на что любимый выглядел очень и очень несчастно. — Я знаю, нет мне прощения. — Очень тихо, но очень уверенно сказал он. — Я очень много лишнего решил и подумал, сделал много поспешных и безумно гадких выводов. Я очень виноват, я понимаю это. Я хочу лишь, чтобы ты знал: я безумно тебя люблю. Карл наконец вспомнил последние услышанные им слова. Чтобы омрачать себе жизнь этими «поспешными и безумно гадкими выводами», у него слишком болела голова, да и не только она. Но кое-что всё же надо было уточнить. — Ты… правда меня любишь? — Да. — Я тоже. Ну и что, что что-то там такое было. Он слишком давно мечтал это услышать и это сказать. И разве что-то ещё ему нужно? А, нет, нужно. — А можно… воды? Карла даже немного напугала скорость, с которой сорвался с места его любовник.