Полынная нежность

"О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!" Ф.Тютчев

Когда Вей Усянь впервые появился в Гусу Лань, Лань Цижэнь, как ему теперь кажется, сразу почувствовал предгрозовую тяжесть, мягко опустившуюся на плечи обещанием затяжной грозы. Злой, яростной, сверкающей ослепительными молниями и скрывающей солнечный свет. Когда Вей Усянь впервые показался ему на глаза и заговорил, на языке, наверняка, сразу же проступила соль с характерным горьковато-железистым привкусом. И Лань Цижэнь бы с удовольствием выбил из легкомысленной, бедовой головы все глупости, но вместо этого только выгнал его и старался держаться подальше, как можно дальше от мальчишки, в котором жизнь бурлила, как вода в молодом источнике, ещё не ставшем безмятежным и величественным озером. И покидал орден, «не успев», а то и «забыв» назначить положенное наказание, потому что никак не мог взвесить меру, не мог определить должное между смыслом сказанного и детской, безмятежной наивностью. Не желал ни видеть его лишний раз, ни касаться даже имени его губами. Когда Вей Усянь покидал Гусу, Лань Цижэнь надеялся, он помнит тот день отчётливо, что ошибся и вместо грозы на землю упал всего лишь дождь, короткий и оживляющий. Помнит, как надеялся на это, в одиночестве стоя у стены и провожая взглядом удаляющегося всё дальше мальчишку. И помнит, как ни единого мгновения в это не верил. И сейчас, встречая Лань Сичэня, вернувшегося из башни Кои, с бледным, в пепел, лицом и сухими, безжизненными глазами, и Лань Цижэнь чувствует, как дурное предчувствие, такое знакомое, вгрызается в сердце. Племянник принёс на своих одеждах налёт боли и крови, которую его дядя чувствует на языке ещё до того, как Первый Нефрит произносит вслух: — Клан Лань присоединится к другим великим кланам в войне против старейшины Илин. Вот так, Лань Хуань даже имя его произнести не может. Лань Цижэнь не удивлён этому решению, так же, как не удивлён игле, протыкающей собственное сердце насквозь. К тому всё и должно было прийти, он же говорил мальчику это ещё тогда, но разве молодые слушают старших? Даже когда почитают их. Но даже так… он не желал этого. Не желал новой войны своим ученикам, не желал новой крови несчастной земле, и смерти глупому, похожему на вчера пробившийся сквозь скалы ключ, мальчишке — тоже не желал. — Дядя… — Лань Сичэнь останавливается, и он кивает ему: продолжай, я слушаю. Проси чего желаешь, неужели ты думаешь, я откажу тебе? — Дядя, не говорите А-Чжаню. Пожалуйста. Он же… — племянник снова останавливается посреди предложения, и это так не похоже на него, что Лань Цижэню хочется сжать его плечо, поддерживая. Он бы сделал так, наверняка, но знает, что стоит ему коснуться Лань Хуаня, и собственное лицо уже не удержит он. — Брат любит его и попытается спасти, если узнает… — Тогда тебе нужно остаться дома, — он всё же протягивает руку, касается пальцами тёмной, как безлунная ночь, пряди, почти гладит ласково и неуловимо. — Чтобы присмотреть за ним. Убедиться, что он не рванёт на помощь Вей Усяню, пока никто не видит и не может остановить, — у племянника нервно дёргается щека от звука имени, и ему на мгновение становится стыдно за свой язык. Лань Цижэнь отлично знает и сколь разумны его слова, и что из этого следует. Знает и всё равно говорит. Почему нет? Ведь это разумно и правильно. — Да. Дядя, вы поведёте воинов Лань к горе Илин. Цижэнь улыбается, чувствуя, как сердце обжигает злое пламя. — Конечно, — он кланяется Лань Сичэню, который сейчас не племянник — но глава ордена. И смотря, как тот идёт мимо него, к младшему брату, который ещё не знает, что его старший брат решился вырезать ему сердце заживо, думает о том, как хорошо, что дети не видят в вырастивших их взрослых живых людей со слабостями. Только «взрослых»: иногда (и часто) нудных; никогда ничего (конечно же) не понимающих; не способных (разумеется) на те же глупости. Не видят и не берегут, и это правильно, Лань Сичэню есть о ком беспокоиться без дяди, и это не вызывает ни злости, ни обиды, только неловкую нежность и полынную горечь на языке. Лань Цижэнь не помнит осады горы Илин. Знает всё, что видел тогда, может рассказать точно, не упуская деталей, но ни одного образа в его памяти не осталось. Только пульсирующая, пыльная, глухая пустота внутри. Когда позже он встретится с Лань Ванцзы (в тёплых, как солнечный камень, глазах боль и упрёк — обращённый к нему, не к брату, и это правильно, Лань Цижэнь не хотел бы увидеть пропасти между племянниками, знал, что это было бы ещё хуже, чем то острое, как осколки, и тягуче-весомое, как лава, что поселилось внутри), то не скажет ему ни «Так было нужно», ни «Такова была воля главы ордена» (нет, этого точно не скажет никогда), ни «Я предупреждал его» (что толку кричать о своей бесполезной правоте, когда мечтал бы ошибиться), нет — только поклонится. Вежливо. Почтительно. Отмеряя то расстояние и дистанцию, которую племянник хотел бы очертить сам, но за которую почувствовал бы вину. И не важно, что Лань Цижэнь старше, что он его учитель и дядя. Всё это сейчас (и отныне) — не важно. В глазах Лань Ванцзы будут неловкость и облегчение. Следующие тринадцать лет проходят спокойно, и это спокойствие кажется Лань Цижэню могильным, лишённым жизни, её беззаботности и злости, её естественности и ясности. Пыль оседает на обновлённые стены Гусу, и он чувствует её привкус на губах, видит, как она покрывает мутной патиной Лань Ванцзы, проводящего всё свободное время за пределами Облачных Глубин в бесплодных поисках, видит, как она же клубится в обманчиво безмятежных глазах Лань Сичэня, провожающего брата в очередной поход. Ни один из них не может сказать младшему нефриту, чтобы тот прекратил свои поиски, прекратил рвать себе сердце бессмысленной надеждой, которая не сбывается. Лань Хуань молчит, запирая все свои доводы привычной улыбкой, потому что не чувствует права запрещать брату что-либо с тех пор, как обманул его молчанием. Лань Цижэнь… Возможно, он не желает запрещать племяннику то, что даже не думал когда-либо позволять себе. А, может быть, просто надеется на то, что когда-нибудь надежды Лань Чжаня исполнятся, и он снова вернёт в Гусу того, кто возмущал покой Глубин так же, как возмущают рыбы покой озера. Когда чистый до прозрачности, до дрожи света, отражённого в росе, воздух Гусу Лань разрывается громким криком (стоном несправедливо замученного зверя, не иначе), Лань Цижэнь даже голову в ту сторону не поворачивает, только останавливается у ручья, замирает в середине движения, которым хотел прикоснуться к прохладной, переливающейся отражённым солнцем, воде. Он знает голос… нет, голос этот он слышит впервые, но раньше и вернее его узнаёт интонацию, как узнавал манеру игры любого своего ученика, даже не видя его. Это было невозможно, но кто это сказал? Лань Цижэнь обернулся к проходящему мимо адепту: — Лань Ванцзы вернулся домой? Кто бы ещё мог привести в их дом этого человека, верно? — Да. — Идите, встретьте его, — им не нужно говорить этого, но Лань Цижэнь хочет остаться один, и не хочет идти встречать племянника, не хочет видеть его гостя, достаточно уже того, что он слышит, а внутри проворачивается что-то острое, больное, не изжитое за без малого двадцать лет. Цижэнь знает много имён, которые можно было бы присвоить этому ощущению, но все они — дым и ложь, дым и пепел возвышенных стихов юности. Настоящее имя раскалённым осколкам внутри него — нежность, которой не следовало быть. Слабость, запертая в рёберной клетке, не вышедшая из неё, не вылетевшая ни на миг. Ни разу. Лань Цижэнь знает и помнит каждое из высеченных на стенах Гусу правил. Давно прошил себя насквозь каждым из них, и знает, что заменил ими когда-то и юность, и возможность идти на поводу у своей слабости. Когда за спиной раздались шаги, повитые шорохом одежд, он понял, что простоял здесь долго, бездумно глядя в воду, смиряясь с возвращением в свою жизнь старой, так и не забытой (хотя он и не пытался) нежности. — Дядя. — С возвращением, Лань Чжань, — Лань Цижэнь оборачивается, смотрит на племянника и думает, что хотел бы улыбнуться ему на встречу, но лицо как будто закаменело в маске спокойствия. Он знал, что адепты шепчутся то о надменности, то о величественности, знать не зная, что это обычная — привычная, как утренний рассвет на восходе — усталость, которой легче придать благообразный облик, чем скрывать. — Прости, я не встретил тебя. Племянник кланяется, и Цижэнь не хуже Лань Хуаня может считать с его лица и «ничего страшного», и «это к лучшему» (ещё бы, в юности он бы посмеялся над очевидностью этого облегчения, но где его юность?), и «я не хотел увидеться с вами, вернувшись», и даже не формулируемое, но отчётливое беспокойство и смущение перед ним. — Я слышал, у нас гость? Беспокойство и смущение в тёплых, как янтарный камень, глазах усиливается, и Цижэнь всё-таки улыбается ему. Никто бы не мог обвинить его в том, что он слишком мягок со своими племянниками — учениками в первую очередь — или что он потворствует их слабостям, но этой… он не станет отбирать у Лань Ванцзы. Даже пытаться. Пусть будет безмятежен хотя бы дома. И тот вдыхает глубже и свободнее в ответ, правильно понимает, всегда правильно понимал его. — Да, дядя. Я… — Устал, — возможно, Лань Цижэнь бы выслушал рассказ своего племянника, возможно. Но не объяснения. — Отдохни, и устрой своего гостя. — Да. Спасибо. Его племянник, его гордость и тревога, уходит, прямой и честный, как удар клинка, и Лань Цижэнь смотрит ему вслед, улыбаясь всё заметнее, с той снисходительной мягкостью, которую никогда не мог себе позволить. Они впервые встречаются в Гусу Лань наедине только через два месяца после «смерти» Цзинь Гуаньяо, и в первое мгновение замирают, будто пытаясь выбрать правильную реакцию или сдержать неправильную. Кому что. — Лань Цижэнь, — мальчик кланяется ему, как положено, и это даже, удивительно, похоже на настоящий поклон, а не его пародию. Волосы, небрежно собранные в хвост, хочется погладить, но это было бы так странно, верно? — Вы заняты? — Я собирался медитировать. В глазах мастера Вея совершенно детское недоумение и уверенность, что медитация это, во-первых, свободное время, а, во-вторых, очень скучное занятие. — Простите, что побеспокоил. Я пойду… Лань Цижэнь смотрит на него, не в лицо — на макушку, на красный, будто вымоченный в крови шнурок, удерживающий волосы, на растрёпанную чёлку, в которой путалось и бликовало солнце. — Можешь присоединиться, если хочешь. Нет, Цижэнь не ожидает, что мальчик хочет, с чего бы? Это просто… наверное, пора уже сказать, что Лань Цижэнь не воспринимает его присутствие в Гусу Лань, как личное оскорбление (как боль и радость, может быть, но об этом он не скажет никому), что он тоже принял его в своём доме. Пусть даже оба племянника делают вид, что это не важно, Лань Цижэнь чувствует как вибрирует напряжение, как оседает на кожу всех неловкость и скованность, как Вей Усянь оглядывается на Лань Ванцзы с какой-то беспомощной виной в глазах. Это давно пора было прекратить, а мальчики, стоило понять ещё там, в пещере, не подойдут первыми. Никакого уважения к старшим, кроме положенных поклонов, не дождёшься от этих молодых гениев. Последняя мысль вызывала скорее улыбку, чем раздражение, и Лань Цижэнь нахмурился. Ещё чего! Вей Усянь, впрочем, вопреки ожиданиям, радостно просиял глазами и снова быстро поклонился: — Благодарю. И Цижэнь понимает, что мальчика тоже смущало это тягостное, промозглое, как осенняя сырость, чувство между Двумя Нефритами и их дядей и наставником, но, в отличии от племянников, он не чувствовал не желания, а права сделать первый шаг, и теперь спешил воспользоваться предоставленной возможностью. Хороший мальчик, Лань Ванцзы повезло. Стоило им устроиться в любимом месте Лань Цижэня для медитаций, как не прошло и пяти минут, а Вей Усянь уже не смог молчать. Это даже не удивило. — А Лань Чжань пошёл в город. Лань Цижэнь незаметно вздыхает, открыв глаза, и скользит снова взглядом по разбросанным по плечам волосам и думает о том, что они должны быть тёплыми, почти горячими от падающего на них солнца. От этой мысли колет в кончиках пальцев и идея совместной медитации не кажется такой уж разумной. — Без тебя? — Почему вы говорите так, будто это что-то невероятное? — мальчик пытается надуться, но в его глазах слишком много смеха для обиды, и Лань Цижэнь хочет отвести падающие на его лицо волосы, чтобы лучше видеть. Можно посмеяться над самим собой. И он улыбается, но Вей Усянь, разумеется, принимает на свой счёт. — Мы не всегда ходим вместе, наставник Лань! Лань Цижэнь молча протягивает руку и не гладит согретую солнцем макушку — отвешивает не сильный, но резкий подзатыльник. Неожиданно успешно. — Ай! — Раньше ты уворачивался. — Это тело плохо тренированно, — Вей Усянь снова изображает обиду на мировую несправедливость, в этот раз гораздо убедительнее. — И ты ничего с этим не делаешь, — Лань Цижэнь снова отвесил подзатыльник, но в этот раз мальчишка даже не пытался увернуться. — И пользуешься своей флейтой, а не тренируешь ядро, которое смог снова получить. — Наставник Лань! Некогда же было! Лань Цижэнь приподнимает бровь, снова тянется рукой, и Вей Усянь слегка втягивает голову в плечи, но в этот раз он не бьёт, а всё-таки гладит мальчишку по макушке. Не гладит даже, просто прикасается ладонью. — Теперь есть когда. И если, — добавить в голос угрозы, мало ли, что никто не боится, смысл никогда не был в страхе, — через год я буду наблюдать всё тот же плачевный результат, что и сейчас, то ты снова окажешься за ученической скамьёй. — Лань Чжань будет против. — Окажется рядом. Я всё ещё его дядя и учитель. — Да, учитель Лань, — Вей Усянь сложил перед собой ладони и коротко поклонился. — Как скажете, учитель Лань. Спасибо. Лань Цижэнь глубоко вздохнул, снова закрыл глаза и вернулся в позу для медитации. И, только услышав шорох одежды, расслабившегося мальчишки, не открывая глаз, ответил: — Неубедительно получилось. Шорох тут же прекратился, и дальше они медитировали в тишине.