obviously my wounds are open to see but don't take them seriously, i'll be fine
and you're more than alright.
неровными трещинами по грязному стеклу — устает считать секунды с момента, когда начинает бояться смотреть в зеркала, устает задыхаться под весом собственного взгляда, не чувствовать себя собой оказывается в первую очередь больно — горько — оседает пеплом на истерзанное горло, замолкает внутри отголосками мертвого, что-то ломается снова, что-то принимает форму забытого, чтобы раствориться заново в осколках его потерянности; он не находит в себе силы произнести необходимое на очередной церемонии, цепляется пальцами за рукав, чтобы не утонуть в окружающих звуках — слова молитв остаются бессмысленным эхом на границе его подсознательного, он не слушает, не запоминает — кажется сломанным, кажется обреченным. как избавления ищут в холодном воздухе пустующих соборов, находит взглядом чужие глаза цвета фальшивых изумрудов — рика улыбается — будто ему, будто кому-то кроме — понимание сливается несовместимо с ощущением неправильного, это — не предвещает ничего хорошего; это — единственное, за что ему остается держаться. сжигает фотографии и выкидывает письма; запах жженой бумаги не выветривается из его комнаты даже спустя пару дней, так и замирает бесконечным напоминанием, так и не покидает его легких, он устает считать призраков, потому что всегда появляются новые (он не уверен, что не превращается в одного из них — что призраком не становится то, что он больше не видит в зеркале, по крайней мере) — пальцы в перчатках оставляют следы на мертвенно-бледной коже, никогда не отдаются теплом, (никогда не выходит не сравнивать.) теряя другого, теряешь неизменно себя — солнце играет в золоте волос рики, солнце играет на сожженных им фотографиях, перестает восприниматься отдельно, даже когда она задергивает шторы в комнате и занавешивает окна в прихожей — едва замечает его, пока он дотрагивается отвлеченно до шипов на снятом — впервые — ошейнике, сэён улыбался ему так же, как улыбался ви при виде кладбища мертвых цветов в вазах на подоконнике в заброшенном доме, в улыбке рики нет ровным счетом ничего знакомого — это, наверное, к лучшему. — ты все еще любишь меня? кивает, разумеется; как любят изгнанники последнее прибежище, как любят утопающие протянутые к ним руки — любовь правильная, любовь единственно верная, шепот в темноте и холодные пальцы на его запястьях, я не оставлю тебя, он не смеет просить о большем — не смеет желать свободы, эпитафия в виде выбитых на его могильном камне пустых слов о преданности; король умер, да здравствует королева — преклоняет колени в жесте почтительном, его тело — распятая на алтаре жертва его собственных заблуждений, его личность — тысячи обрывков бессмысленных страниц, выдернутых из истлевших книг ; исчезать самому оказывается ничуть не легче, чем позволять исчезать другим — растворяется за туманным занавесом чужая фигура, не имеют смысла обещания, не несут в себе значимости клятвы — он уходит, говорит она, и в ее голосе не слышно больше слез, он всегда уходит, и мы не можем его остановить. не впервые, но все так же. это неправильно, он думает, искать в безликих отражениях его очертания, это неправильно — слышать чужой голос в пустых коридорах, чувствовать прикосновения в одиночестве своей комнаты, список вещей, о которых он жалеет, пополняется с каждым всплывающим в памяти взглядом, он учится не растворяться в прошлом, когда теряет впервые, но это — почему-то — возвращает его на точку исходную, выбивает воздух из его легких все с той же поразительной точностью, не может дышать до, пока рика перебирает пряди его волос в полумраке чрезмерно просторных залов, не может дышать после, когда тянется за таблетками жестом привычным и ведет пальцами по запотевшим стёклам, боль не исчезает — застывает монументом избавлению в подкорке не принадлежащего ему более сознания, давит в висках и таится безмолвным зверем под ребрами, это все — проявления слабости; это все — недостойное, стылое, он срезает шипы с увядших роз на его столе и смеется над их беззащитностью. только так ощущает спокойствие, только так позволяет себе закрыть глаза и не видеть пробивающегося из-под занавеси солнечного света. рика касается бережно его закрытых век; фальшивая нежность в прикосновениях, фальшивая любовь за закрытыми дверями — спрашивает едва слышно в застоявшемся воздухе, где нет места ни одному из них: — ты все еще любишь его? он медлит. непозволительно. непростительно в той же мере. чудовище под его кожей хочет рычать, пока у него перед глазами мелькают огни и заходятся криками пустые мольбы о прощении — рика перестает называть его по имени, когда ви уходит, говорит что-то о незаслуженном, говорит что-то о брошенном среди руин, это кажется ему подходящим — у призраков нет имен, чем-то большим он себя все равно не чувствует; улыбается ему, прежде чем поднять руку — место удара горит едва ощутимо, он боль физическую — почти — перестает замечать. (ви касается ласково его перевязанных ладоней, смотрит — не прямо, избегая взгляда ответного, сэран протягивает ему срезанные бутоны, не обращает внимания на закравшееся под кожу жгучее раздражение, шипы роз прочерчивают по бледному полосы алого цвета, это — построенное на контрастах; неуместное в той же мере, в которой желанное; закидывает руки на шею, утыкается носом куда-то в плечо — чувствует неуверенное прикосновение к спине — так и замирает, с бьющимся гулко сердцем, с сорванным голосом и хриплым дыханием в душном аромате цветущего сада — цветы убивают его, так думает, устилают могилу ковром лазурных осколков, шепчут его имя в темноте — незнакомое теперь, непривычное — у ви что-то происходит с глазами, но он не решается задавать вопросы. роль сугубо наблюдательская сводится к набору дежурных фраз и пустоте в чужой неискренности, не оставляй меня, нет, нет, разумеется. от него остаются выжженные лица на старых фотографиях. толку — как от увядших букетов, разорванных писем, забытых взглядов.) в смехе рики не слышно ничего, кроме жестокости — в смехе рики тонут флотилии, и идут на смерть к смерти приговоренные, и исчезают в огне охваченные мором города — рика ведет пальцами по его щеке, приподнимает голову, заставляет смотреть на себя; ему хочется думать — они в этом похожи, но она сильнее, она, конечно, сильнее, и он может только преклоняться, может только признавать. слушать вкрадчивое: — его свет не стал бы твоим спасением. он знает. — лучше держаться темноты, чем сгореть под солнцем. он знает также. ему хочется, впрочем — чтобы она была неправа; ему хочется, впрочем — вернуться назад и не терять еще раз. он ненавидит себя за это совершенно искренне. эликсир меняет свой эффект каждый раз, когда она увеличивает дозу; в голове не остается ничего, кроме тумана, в сердце не остается ничего, кроме оглушающей ревущей ненависти, он — не он в то же время — улыбается с безразличием, ведет плечами и скалится — срывается с цепей посаженное под замок в сыром подвале, он смотрит будто бы со стороны и не цепляется больше за знакомое; то, к чему стремиться должно, то, что сделает его правильным снова; гниющие останки прошлого скормили собакам и спустили с обрыва в горящем автомобиле, так нужно, так нужно, ее шепот собирает его по кускам заново, он не осмеливается думать иначе. последний шаг к избавлению — отречение. не слышит больше чужого голоса, не чувствует прикосновений холодных тонких рук.