Девочка и фотоаппарат

Оглянись и на том берегу Ты быть может, увидишь мой сон, Как к тебе я навстречу бегу По вершинам танцующих волн. Оглянись и быть может, поймешь, Что напрасно играла с судьбой. От любви никуда не уйдешь, Если только не встретишь другой. Оглянись… Кто-то собирал монетки, кто-то — фантики. Маша коллекционировала фотографии. Каждое утро она вставала в шесть часов, стараясь не разбудить Костика, брала старенький «Никон» и выскальзывала из квартиры на улицы, где только-только просыпался город. В мутновато-розовой дымке Маша бежала берегом Невы, слушая, как волны шумно спорят друг с другом, вскакивала на подножку первого троллейбуса и ехала до Менделеевской, где выходила и после шла по набережной лейтенанта Шмидта до Горного института, приветственно кивнув статуям на входе. На двадцать второй линии она останавливалась, рассматривая перекрещенные в воздухе троллейбусные провода, каждый раз удивляясь их причудливой геометрии, и, понимая, что уже безбожно опаздывает, вприпрыжку неслась назад, на пятнадцатую линию, где находилось здание радиостанции. Феликс Иванович, толстый, неповоротливый, своими черными, торчащими во все стороны волосами упрямо напоминающий Маше таракана, ожидаемо ругался и грозился уволить бесконечно непунктуальную ведущую, а та лишь клятвенно заверяла его, что подобное больше не повторится. Лерка Мухина, Машина верная подруга и коллега, каждый раз громко ойкала, когда растрепанная Маша влетала в студию, попутно сваливая то вазу с цветами, то коробку с компакт-дисками, но, глядя на счастливое Машино лицо, лишь понимающе кивала, не задавая никаких вопросов. Позже, после эфиров, они на пару разглядывали кадры, где ледокол Красин пропарывал носом туман над Невой, фонари на Университетской набережной покачивались в такт плещущимся волнам, толпа бежала по Благовещенскому мосту, а вывески дрожали под порывами ветра. Людей Маша фотографировала редко: город с его маслянисто-тягучими реками казался ей интереснее и глубже обычных прохожих, призраками проскальзывающих мимо нее по своим делам. И все же исключения случались. В один из вторников Маша столкнулась с занятной парочкой. Девушка, чем-то смутно напоминающая саму Машу, отчаянно жестикулировала, с упоением рассказывая идущему рядом парню какую-то историю. Голос у нее был звонкий, и до Маши, замеревшей с объективом в руках, долетели обрывки разговора. — Она прислала мне белые сапоги! — девушка рассмеялась. — Представляешь? Настоящие кожаные сапоги, до колена. Итальянские. В нашем климате только такие и носить можно. Парень молчал, с улыбкой смотря на свою спутницу. "Он ее любит, — подумалось вдруг Маше, — и она его, хотя может пока и не понимает этого". Спрятавшись за стену ближайшего дома, она пару раз щелкнула затвором. Вот и все, теперь эти двое останутся в ее памяти, как и случайно подслушанная история. А белые сапоги в Питере и правда та еще нелепость. Маша хихикнула. В тот день она, конечно, снова опоздала на работу. Костик не понимал ее любви к съемкам, и опасался, что рано или поздно Машу все же уволят. — Что здесь хорошего? — спрашивал он ворчливо. — Одни серые краски везде. И дожди почти все время. Простудишься в такую погоду. Говорил же, купи нормальную шапку. Маша привычно отмахивалась — шапочка была предметом ее гордости. Забавная, небесно-голубая, с двумя торчащими крыльями по бокам, она делала Машу похожей на летчика-испытателя, чей портрет из учебника истории врезался в память еще в пятом классе. Костик мог бурчать сколько угодно, но Маша оставалась непреклонной, каждый раз нахлобучивая «это недоразумение» себе на голову и после любуясь своим отражением во встречающихся по пути витринах. Ничего-то Костик не понимал: Петербург при всей его серости никогда не оставался монохромным. Даже гранит на набережных переливался всеми оттенками радуги от грязновато-розового до почти черного графитового. Но спорить Маша не любила, а потому привычно чмокнув жениха в нос, молча исчезала за дверью, боясь опоздать на очередное свидание с городом. Фотографии она печатала в маленькой полуподвальной студии на восьмой линии, куда однажды забрела, спасаясь от внезапного ливня. Владелец студии, Георгий, мужчина с необычными томатно-рыжими волосами, тоже оказался на Машиных снимках, заставляя Костика хмуро поинтересоваться не в цирке ли на была. После одной из таких реплик Маша передумала показывать ему отснятый материал и складывала фотографии на работе в ящик стола, лишь изредка прикрепляя самые удачные на экран монитора перед пультом. — Красивые, — почему-то всегда со вздохом говорила Лерка, осторожно проводя пальцем по фотобумаге, — а меня щелкнешь, Машенция? И они начинали дурачиться, подпрыгивая и пританцовывая вокруг стола, кривляясь на камеру, пока привлеченный шумом Феликс Иванович не ловил их у двери, свирепо вращая глазами и неодобрительно цокая языком. — Может, он такой злой, потому что одинокий, — предположила как-то Маша, — и дома его никто не ждет кроме тараканов. — Скажешь тоже, — фыркнула Лера, — он злой, потому что таким родился. К нему и тараканы не пойдут жить, все разбегутся. Они дружно прыснули, продолжив болтать о каких-то пустяках.

***

Эта пара встретилась Маше на Почтамтском мосту. Ему на вид было около сорока, ей едва ли больше тридцати. У него на голове красовалась клетчатая кепка с лихо заломленным козырьком, у нее — плоская, похожая на неподнявшийся блин черная беретка. -Да подумаешь, царапина! — говорил мужчина своей спутнице. — Зато вам кота моего кормить не придется. Сами ж признались, что компот из сухофруктов делать не умеете, а кот у меня страсть какой привередливый, только его и ест. — Лень, ну что ты несешь? — женщина нетерпеливым жестом поправила съехавшую на бок беретку. — Причем тут твой кот? Тебе же убить могли. — Но ведь не убили же, — махнул рукой тот, кого назвали Леней. Правая бровь его была заклеена лейкопластырем. — Я, Мария Сергеевна, давно к жизни философски отношусь. Видимо очередь моя не подошла. И хватит о грустном. Вы не хотите по кофейку перехватить? Хлопнем по чашечке, да и поедем на дознание. Женщина с готовностью кивнула. — Коллеги по работе? — подумала Маша, делая снимок. — Или? Позже, разглядывая напечатанную фотографию, она с радостью увидела, что камера поймала момент, когда парочка смотрела друг на друга. Руки их сплелись в крепкий замок, пальцы в пальцы. Девушка повернула голову к своему спутнику, губы ее чуть приоткрылись — весь ее вид кричал о плохо скрытой нежности, направленной на обладателя кепки с заклеенной бровью. Его же взгляд говорил еще красноречивее: в нем обожание мешалось со страхом потери. И причиной страха была, несомненно, она — девушка в смешной сдвинутой на бок беретке. — У них тоже — навсегда, — решила Маша, — даже если пока ничего не сказано вслух. И эту фотографию она прикрепила над пультом.

***

Костик появился в ее жизни все в том же пятом классе. Перевелся из другой школы, откуда-то из Фрунзенского района. Кудрявый, блондинистый и очень-очень серьезный в пиджаке и идеально отглаженных брюках он подошел к Машке на первой же перемене, протянул руку и протянул басом: «Константин». Учителя шутили, что теперь-то точно алгебру можно проверить гармонией — Маше, любившей русский язык, откровенно не давалась математика, а практичный Костик не мог связать двух слов на бумаге, но с легкостью щелкал сложные уравнения. Вглядываясь в портрет отважного летчика в учебнике истории, Маша с удивлением отмечала, что последний чем-то похож на ее соседа по парте. И все чаще задерживалась после уроков со своим новым другом — нужно же было объяснить непонятливому Костику правила постановки запятых в сложноподчиненных предложениях. Школа осталась где-то позади, а серьезный и насквозь положительный Костик вместе с вещами перебрался в Машину жизнь вместе с кольцом в бархатной коробочке. Все казалось правильным и логичным, как очередное алгебраическое равенство, доказывать которые Маша так и не научилась. А потом что-то случилось. То ли во всем был виноват беспокойный весенний ветер, то ли грязные от не до конца стаявшего снега тротуары, но каждый день убегая на работу Маша все острее чувствовала, что оставаясь с Костиком, совершает ошибку. Словно в доказанном уравнении кто-то подставил неверные данные, и все пошло наперекосяк. Прийти в себя и немного успокоиться помогали лишь традиционные утренние прогулки и выхваченные объективом фотоаппарата случайные кадры сонных улиц. В это странное и непонятное для нее время возле Египетского моста Маша встретилась с еще одной парой. День выдался пасмурным, и она пожалела, что в спешке не догадалась захватить из дома дождевик. Тучи нависали над Фонтанкой все ниже и ниже, грозясь пролиться ливневым дождем, и Маша решила прибавить шаг, но вдруг ее внимание привлекли парень и девушка. Они почему-то замерли посреди дороги, и Маша лишь чудом избежала столкновения. — Максим, ты меня слышишь? — девушка тронула спутника за рукав темно-синей куртки. — Макси-и-им? Парень не отвечал, задумчиво смотря куда-то поверх плеча девушки. Не удержавшись, Маша тоже обернулась в ту сторону. Дом. Большой, важный, с тускло-серыми и от этого немного неряшливыми на вид стенами и мутно-зелеными стеклами окон в потрескавшихся от времени рамах, смотрел на Машу. Именно смотрел: Маша готова была поклясться, что еще немного и тот сошел бы со своего места, смахнув пару-тройку труб с покатой крыши, и отправился бы гулять по набережной, не спуская хмурого взгляда с нее и других прохожих. Сотни раз она пробегала мимо, но сегодня впервые Маша увидела старое здание в совсем другом свете. — Дома — они как люди, — сказал вдруг парень рассеянно, — ты замечала? Маша захотелось ответить, когда она поняла, что обращались не к ней. — Макс, ты опять в облаках витаешь, — вздохнула девушка. — Замечала конечно. Пойдем уже, а? Я на работу опоздаю. — Черт! — ругнулась Маша. — Работа! Она снова опоздала как минимум на полчаса. — Дома — как люди, — стучало в голове у Маши, пока она опрометью взбегала по ступенькам на верхний этаж, где располагалась радиостанция, — как люди, как люди… — Емельянова! — только и сказал Феликс Иванович, когда Маша влетела в студию. — За опоздание отработаешь вечерний эфир. "Был бы Феликс зданием, то непременно избушкой на курьих ножках", — подумала она, с трудом сдерживая улыбку. И поспешила выйти в эфир. А на следующее утро Маша потеряла телефон.

***

Голос Максима кажется ей смутно знакомым. С каждым звонком Маша все меньше хочет завершать разговор первой, и неумело пытается затягивать беседу. Она выручает его из передряги, пусть даже и заочно, он говорит ей о мостах и домах, они смеются, Костик становится все мрачнее, и однажды Маша решается сказать ему правду. — Я не люблю тебя, — говорит она тихо, и слова тонут в визге работающего неподалеку сварочного аппарата, — прости. Он уходит, и последнее, что видит Маша — вспыхивающие оранжевые огоньки вызванного наспех такси. Город разговаривает с ней, тихо шелестит волнами на набережной, бодрит ночной прохладой, и, несмотря на горечь расставания, Маша не сомневается в правильности своего решения. Той же ночью она звонит Максиму, и, слушая его чуть искаженный помехами голос, верит, что все будет хорошо.

***

Она видит знакомую синюю куртку, и даже не удивляется — так и должно было быть. Конечно, это мог быть только он — тот парень с Египетского моста. — Покажи мне дом, — говорит Маша вместо приветствия, заранее зная, что сейчас увидит — помнишь, ты обещал? Знакомые мутно-зеленые стекла окон вновь ловят солнечные лучи, но сегодня, Маша готова поспорить, здание улыбается ей и ее спутнику. Максим берет ее за руку, и она переплетает свои пальцы с его. Вспышка заставляет их оглянуться: незнакомая девушка поспешно исчезает за ближайшей стеной, щелкнув затвором старенького фотоаппарата. — Показывает ли она кому-нибудь свои снимки? — рассеянно думает Маша. Максим крепко держит ее руку в своей. Мимо проносятся облака. — Навсегда, — чудится Маше в шепоте ветра и шуме Фонтанки, — навсегда, навсегда.