Дыхание Кин

Шор, кажется, существовал всегда — и Кин хотела бы существовать с ним вместе, пока нить времени, уходящая в необозримую вечность, не оборвётся. Но жизнь Шора обрывается быстрее. Шор — это боевой клич тысяч голосов, Шор — это звон мечей, стук оружия о щиты, Шор — это ярость боя, туман войны, окроплённое кровью воинов поле славной битвы, стук выбеленной ветрами и солнцем китовой кости, огненная сладость мёда. Шор это битва или битва — Шор? Но Шор — не бесхитростный медведь, что рвётся напролом, ослеплённый яростью боя, Шор — изворотливый лис. Шор, как вторая сторона лезвия ножа — это хитрый лисий взгляд раскосых глаз, огненный всполох во взлохмаченных волосах, медово-сладкое слово, убеждающее, лгущее, подкупающее, грозящее. Шор — это обман и сделка. Бог-воин груб и хитёр одновременно — на рожон не лезет, а если вырвется, то весь отдаётся кровавому подлому бою. Но Кин знает его другим, отдыхающим после славной битвы, смеющимся у костра и вдыхающим запах цветущих полей. Он живёт войной, нетактичный и увёртливый до невозможности, но в его бескрайнем мире есть место всему тому, что так любит Кин. Кин — чистая лазурь небес, белое кружево облаков, Кин — изящный размах птичьих крыльев, мягкость касающегося кожи пёрышка, умиротворяющий аромат лаванды и тихий плеск прохладной воды. Кин ли небо или небо — Кин? Умиротворение и спокойная синева неба, невесомые тёплые касания зефиров — и звон стали с запахом горького дыма, окрашенного в кроваво-красный. Разные, полностью противоположные в самой своей сущности, они должны были давно задушить друг друга — но вместо этого желают вечность созерцать созданный ими мир под биение собственных сердец. Кин — лёгкая ткань облака, Шор — кости земли, и они, непохожие совершенно, способные существовать одно без другого, находят друг в друге то, чего в себе самих всегда недоставало. Рывок Шора, взмах его топора — как взмах крыла птицы. Тихая песня Кин, узоры облаков на её наряде — как завитки клубящегося над полем брани дыма. Шор не держит гнева, кричит, когда хочет кричать — и не может закрыть глаз, когда эльфы попирают свободу и право его любимцев-людей. И когда воодушевлённые люди хватаются за оружие, когда небеса наливаются свинцовыми тучами, над войсками эльфов, облачённых в доспехи цвета рассветного солнца, возвышается Акатош. Акатош — бог-себе-на-уме. Акатош — узлы и петли времени, в которых запутались пальцы, шорох сыплющегося песка, Акатош — драконья чешуя, в прочную броню заковывающая тело, кожа, впитавшая золото солнечных лучей. Акатош принимает удар на щит — и делает ход. На землю стекает кровь бога — шипящая лава, угли походных костров, кровь воинов, пролитая на рассвете, пестрота горноцветов. И когда любимое сердце, горячее, бьющееся, стук которого Кин так любила слушать, обжигает чешую чужих пальцев, когда солнечный луч натягивается тетивой, и стрела молнией вспарывает небо, как тонкую ткань, когда небеса окрашиваются алым пламенем, и искра, дорогой сердцу огонёк, пропадает во тьме морской пучины, Кин давит, душит в себе что-то, зародившееся в её безмятежной душе впервые. Что-то, что до этого было свойственно лишь Шору, что-то, что заставляет моря бурлить, что-то, отчего беснуются ветра и горько-солёные слёзы льются с небес. Первые дожди проходят, первые шторма утихают, и Кин топит в море гнев, как Акатош до этого — сердце Шора. Кин — холодная морось в хмурое осеннее утро, Кин — застывший на алых венчиках горноцвета колкий иней, Кин — тьма морской пучины, спокойной в штиль, но лелеющей голодных чудовищ, Кин — прозрачный саван морских призраков, незаметный на фоне затянутого тучами неба. Кин — богиня-вдова. Она наблюдает за тем, как мир движется дальше, словно ничего не произошло. Наблюдает сквозь светлые ресницы, как в Совнгарде пируют герои, обретшие вечное счастье и славу в пьяном бреду, как под крылом Акатоша взрастают чудовищные драконьи дети, рождённые ползать, но, словно в насмешку, заполонившие небо. Она смотрит, как растёт лаванда, как течёт вода, как горит солнце день за днём, как трудятся люди на землях Нирна под его палящим неласковым зноем и до костей промораживающим холодом, смотрит внешне спокойная, смиренная — и никто не замечает, как, наблюдая за пробивающимися из-под земли зелёными ростками, она подмечает одного из драконов, во взгляде которого не столь сильна жажда власти. Драконья чешуя прочна как самый крепкий камень — да только камень медленно, но верно точит вода. Столь любимые Шором люди снова растоптаны, унижены Акатошем, став рабами его детей. И Кин делает то, от чего супруг, наверное, с теплотой бы обнял её, хитро сверкнув лисьими глазами. Мягкое дуновение ветра и шум крыльев сливаются в тихий шёпот. Кин шепчет Партурнаксу, уводит от отца и братьев, уводит к людям, нежным голосом словно крошки бросая неосторожной пичужке, точит каменное сердце слезой порабощённых людей. И когда дракон, тяжело выдыхая Ту’ум, наконец соглашается, Кин с удовлетворением кивает — птица поймана за оба крыла. Люди сбрасывают оковы драконьего гнёта, хриплыми голосами подхватывая песню Ту'ума, давят числом и яростью — а небо над ними растягивает в улыбке полотно северного сияния. Кин — буран, что несёт на обветренные лица нордов колкий снег, заметающий кости поверженных драконов в стылых могилах. Кин — когти мороза, что впиваются в горячие сердца храбрейших. Кин — жёсткий лист горноцвета, что и в самые злые холода окрашивает склоны Глотки Мира цветом неба и драконьей крови. Кин — не смиренная горлица, что в тоске летает над тёмными водами, но Кин — стремительный ястреб, что кружит под пологом тяжёлых туч, выжидая тысячи лет, прежде чем вонзить ледяные когти в хребет золотому дракону времени. И когда Кин наносит удар, направляя громкоголосых героев в бой, от драконов остаются лишь полые кости в могильных курганах да запутанная в сетях времени тень Пожирателя Мира. Кин ждёт следующего удара, в вое ветров напевая дряхлому одинокому Партурнаксу о Пути Голоса. Ждёт, когда настанет время ястребу и дракону снова сойтись в тихой войне, о которой не сложат легенд.