Дорога в твой дом

Всю дорогу от аэропорта до квартиры Кисаме смотрит в окно, занавешенное зыбкой пеленой дождя. На мокрый утренний город, на купола пластиковых зонтов, медузами дрейфующие над толпой, на тускло горящие в водной взвеси огни светофоров. Таксист отчаянно зевает и резко поворачивает вправо, лежащий на сидении матерчатый рюкзак тычется пропыленным боком в ногу, внутри звенит мелочевка. Кисаме оглаживает вылинявший от солнца тканевый бок, перебирает пальцами шнурок-застежку, пошедший на конце бахромой. Однажды кто-то сказал ему, что он консервативен. Сейчас Кисаме уже не вспомнит ни лица, ни имени говорившего, но слова въелись в память — не вытравишь. Наверное, это правда, наверное, все дело именно в этом: люди приходят и уходят, не оставляя после себя ничего, кроме смутных образов без лиц и имен, а вещи… Вещи остаются. Десятки стран, дюжины языков, его знатно помотало по миру. Возможно, именно поэтому он научился ценить и любить постоянство в мелочах. Всегда одни и те же сигареты, пена для бритья одной марки, бессменный складной нож балисо́нг. Тот же драный рюкзак, когда-то давно купленный на развалах в Тунисе. Или песочно-желтые ботинки на шнуровке, которые он еще в конце девяностых выменял у одного старого афганца. Отдал за них пару банок тушенки и полбутылки медицинского спирта. Ботинки, кстати, наверняка были сняты с убитого американца, но Кисаме редко волновали такие мелочи, скорее наоборот — успокаивали, напоминая, что все, в общем-то, суета и тлен, и именно поэтому стоит расслабиться и заниматься тем, что действительно нравится. — Приехали. Кисаме вздрагивает: он и не заметил, как медленное течение панорамы за окном остановилось. Расслабился… Кисаме бросает взгляд на счетчик, достает из кармана смятые в ком деньги. Тут чего только нет: и доллары, и евро, и даже сирийские фунты. Отсчитав нужные купюры, Кисаме кивает таксисту, подхватывает рюкзак и выбирается наружу. Свежо. Даже в сердце мегаполиса, когда кругом, насколько хватит глаза — сплошь коробки из бетона и машины — свежо. И дождь такой прохладный, такой ласковый, такой… мокрый? Кисаме ухмыляется: после трех месяцев в рыжей, пережженной до глубокого медного цвета пустыне с ассоциациями так себе. Наверное, он бы сейчас обрадовался и шторму. Постояв под дождем еще пару минут и выкурив сигарету, Кисаме скрывается под козырьком подъезда, пальцы сами набирают знакомый на уровне мышечной памяти код, дверь пронзительно пикает и отворяется. Тренированные ноги легко поднимают под самую крышу, он не любит лифты – слишком тесно, слишком мало места для маневра. Знакомая металлическая дверь, аккуратные цифры, ключ беззвучно проворачивается в замке. Кисаме застывает на пороге, вдыхая знакомый запах чистоты, еды на вынос и чего-то неуловимого, что можно назвать домом. Он разувается на коврике в прихожей. В протекторе ботинок, несмотря на длинный перелет, все еще есть частицы чужеземной рыжей грязи. А на носке – дырка, сквозь нее проглядывает корявый мизинец с желтоватой мозолью. Кисаме с наслаждением шевелит ступнями, стаскивает носки. Хорошо… Здорово вот так идти по гладкому, чуть теплому паркету, зная каждое скрипучее место, ступать бесшумно, хищно, предвкушая… В спальне задернуты шторы, сквозь золотистую ткань льется неяркий медовый свет, человек, спящий в ворохе одеял, кажется совсем маленьким. Кисаме садится на кровать — она чуть прогибается под его весом — замирает, наклонившись, вдыхая запах теплого хлопка, шампуня и чего-то древесного, чуть горьковатого. — Как добрался? — шепчет Итачи, хрипло, не размыкая глаз. Кисаме хмыкает: конечно же не спит, наверняка услышал еще на лестнице. Сон чуткий, будто у дикой кошки, да и повадки точь-в-точь – потягивается, изгибая позвоночник в крутую дугу, напрягая жесткие, сухие мышцы. Открывает глаза. — Хорошо, только тряхнуло в полете как следует, но так даже веселей. Белая ладонь тянется вперед, Кисаме сам подставляет голову под эту целомудренную ласку. — Мокрый... Дождь? — Капает. — Ты от загара совсем черный, а волосы выгорели. — И с приветом от местных, — Кисаме задирает футболку и показывает выпуклый рубец на боку. Вздрагивает, когда влажные пальцы чутко, но властно проходятся по шраму сверху вниз. — Недель пять… даже шесть. Плохо заживает, гноилось? Все-то он знает, умник. Кисаме напрягает живот так, чтобы пресс проступил жестким рельефом. Чужие пальцы обрисовывают кубики, скользят ниже, туда, где от пупка к потертому ремню стекает темная дорожка. Кисаме пробивает крупная дрожь. Их взгляды встречаются. Раньше эти глаза казались равнодушными как сама жизнь, а теперь… Теперь и жизнь изменилась. Он валит теплое ото сна тело обратно в гнездо из теплых одеял, утыкается лицом в изгиб шеи. Она чуть солоноватая, но даже через этот вкус проступает тот, другой, в нем талая вода и сладость. — Скучал… Все думал о тебе… Все руки стер думать, — шепчет Кисаме, зарываясь носом в мягкие волосы. – Думал утром, думал днем. А вечерами, бывало, по два раза вспоминал. Так и жил. — Я тоже скучал, Кисаме. И словно в подтверждение — поцелуй. Чуть кислый ото сна, но такой горячий, что вся кровь, все мозги и последние крохи воли стекают вниз, под ремень, прямо в трусы, где раскаленными углями жжется это скупое «скучал». Пальцы Кисаме дрожат, когда он берется за пряжку ремня. Не дрожат, когда выжимает курок, не дрожат, когда режет глотки, а сейчас… Плечо в вороте растянутой домашней футболки, бледные ноги в жестких черных волосках… Пальцы дрожат, как у салаги под первым обстрелом. И это так хорошо, что хочется застонать, кончить прямо так, безо всяких изысков. — Давай я. Чужие пальцы ложатся поверх его. Не холеные, не тонкие, а почти такие же грубые, как у него самого – мозоли, шрамы, укрупненные шишки суставов на безымянном и двух мизинцах – ломали не раз, ломали с явным удовольствием… Кисаме помнит. Выдох-вдох. И эти же грубые пальцы, но нежно-нежно по влажной головке, легонько по кругу, а затем тугим кольцом до самого низа. Кисаме думает, что ему не мешало бы помыться с дороги, от него ощутимо прет мускусом, потом, жженой резиной и пылью, но… Розовый язык проходится по губам, смачивая слюной уголки. Кисаме знает: это не игра на публику, просто вечно сухие узкие губы рвутся, стоит только надавить. А Кисаме любит давить. Нежно, но неумолимо давить на теплый затылок, чувствуя, как влажное, чуть ребристое горло обнимает его со всех сторон, как гладкие, мокрые губы сжимаются тугим кольцом. Нравится смотреть, как чуть западают порозовевшие щеки от каждого движения, как его толстый, влажно блестящий член скользит наружу и внутрь. Кисаме отпускает волосы, смыкает пальцы на светлом горле. Он не придушивает, почти не сжимает, ему просто до сладкой боли в яйцах нравится ощущать, как движется чужой кадык, как сокращается и расширяется горло, когда вглубь него проходит его ствол… Сам он никогда не умел так, все боялся прихватить нежную плоть зубами, сделать больно… — С-сейчас… «Маленькая смерть» — говорил его приятель-алжирец из Легиона. Кисаме едва может вдохнуть, так плотно спеленало его судорогой удовольствия, словно распрямилась внутри сжатая пружина, выбила весь воздух из легких, все мысли из головы… Прав был этот кучерявый лягушатник — это смерть. Падение в бездну… и тут же, будто на качелях — возвращение обратно. Кисаме вытирает влагу на чужих щеках, собирает липкие, белесые подтеки с подбородка. А губы все же порвались – вишневые трещины на ярко-розовой коже. На вкус как медная монетка, зажатая вспотевшей ладонью. Это кровь… Чужая, отчего-то, всегда чуть слаще собственной. — Я тоже думал о тебе, — негромкий смех, Итачи показывает ему ладони, они все в белесом и жидком. — И по утрам, и по ночам… Внутри что-то беззвучно лопается и затапливает вязким теплом. Кисаме думает, что действительно не прочь умереть вот сейчас, держа в руках теплую тяжесть чужой жизни. Но он жив. И, наверное, рад этому как никогда.