Простишь?

Рэн не мог точно сказать, сколько ему лет — здесь, в камере, не имелось окон, наблюдать за восходами и закатами, чтобы вешками отмечать на стене минувшие дни и ночи. Хотя… имейся окна, не имейся, не изменилось бы ровно ничего — выцарапывать эти вешки по камню нечем. Ни гвоздя, ни ножа, ни ложки. Приносимую тюремщиком еду узник ел руками, не стриг волосы. Спутанную бороду не брил давным-давно и расчесывал растопыренной пятерней, а ногти обгрызал под корень по мере их отрастания. Да, на ногах тоже — обреченный на пожизненное заключение мужчина был худым и гибким, напоминая скорее дикого зверя, чем человека, и с легкостью складывался чуть ли не пополам. Когда он не спал, завернувшись в одеяла, то от скуки, в попытках окончательно не спятить, беспрерывно, до седьмого пота занимался различными физическими упражнениями. Ну, и разговаривал сам с собой. — Ублюдок, — спрашивал гулкий мрак вокруг обычным, низким мужским голосом, — там, на свободе, сейчас зима или лето? — И после коротенькой паузы неуверенно отвечал, опять, конечно же, во мрак, тонко и пискляво, с совсем иной интонацией: — Там лето. Ярко светит солнышко, прогревая землю, на лугах коврами — желтые одуванчики, жужжат полосатые работяги-пчелы и невесомо порхают пестрые бабочки… Купаются в реке ребятишки, в лесах зреет ягода… Лето казалось Рэну куда привлекательнее зимы, к тому же мужчину бросили в камеру именно летом. Предварительно — избив до беспамятства, разув и раздев догола. Впрочем, он тогда еще не был мужчиной, едва-едва торжественно отпразновал имперское совершеннолетие — семнадцать весен. Зеленый мальчишка с не обсохшим на губах молоком. — Молоком? — додумав воспоминание, вынырнувший из дремы узник подскочил, роняя с плеч одеяло, и громко, издевательски расхохотался в вечную ночь. — Ублюдок! Ты ублюдок, Рэн! На твоих губах было не молоко — его семя! — Зачем вы меня не убили, как его?! — выкрикнул несчастный в никуда, обрывая хохот. Рухнул на колени и принялся лупить кулаками удачно подвернувшуюся кровать — та поскрипывала, но стояла мертво. — Зачем?! Жестокие!!! Ненавижу!!! Он замолчал и привычно прислушался — ничего. Ни шороха, ни звука, в отхожем месте умиротворяюще журчит проточная вода. Когда тюремщик вместе с пищей приносил в последний раз кусок мыла? От предыдущего остался жалкий обмылок, не хватит помыться целиком один раз. — Твою внутреннюю грязь, — вздохнул мужчина почти басом, — не отмоешь мылом, — и понурился косматой головой, каясь за когда-то совершенный, неискупимый грех. — Нет прощения, нет, — шептал иступленно, ломая пальцы. — Любовь — не оправдание… Ублюдок, мразь… Любви между принадлежащими к одному полу не существует. Жрецы назвали светлое, исполненное безграничной нежности чувство, связавшее Рэна и старшего сына главного имперского советника, разящей испражнениями мерзостью. Много они понимают, бессердечные чурбаны в белоснежных хламидах, обреченные верой на безбрачие и целибат. Или позавидовали чужому счастью. — Любимый, — мужчина присел на икры. — Пошли мне смерть. Смиренно приму любую, даже мучительную. Он судорожно сглотнул, пытаясь вспомнить голос возлюбленного — увы, не сумел и расстроился. В памяти, довершением образа, остался лишь запах: сено, дорогая, качественно выделанная кожа, сталь и лошади. — Пошли смерть, — по-прежнему коленнопреклоненный, Рэн с отчаянием молитвенно сложил перед грудью дрожащие ладони. — Я тут не живу. Хуже червя в кротовой норе — проклят, заброшен и медленно, но неуклонно превращаюсь в безумца. Помоги, если слышишь! В душе мужчина не сомневался — не доорется до пребывающей на небесах души возлюбленного из замкового подвала. Над макушкой столько слоев непроницаемого, несокрушимого гранита — безнадежно. Он обречен торчать в камере, говорить с непроглядной тьмой и умываться на ощупь, пока не свихнется окончательно. Свихнувшемуся — станет уже безразлично. И бесполезно ждать от кого-либо милостей: вычеркнут из мира живых императорским приказом. Но как же больно, когда от тебя отказались отец с матерью. Больно-больно-больно! — Грязный мужеложец не достоин наследовать трон, — с нажимом выплюнул узник, строжея. — Успокойся, Рэн. Твои родители тебя не убили, кормят, поят и снабжают мылом. Значит, любят, — и с подвывом захохотал вверх, запрокидываясь. Бедняга вполне бы обошелся без подобной чудовищной «любви». Почему его не казнили? Почему замуровали сюда? Повезло возлюбленному — был зарублен стражей на месте мужеложеского преступления. Его кровь, брызнувшую из глубоких ран, наверно, потом несколько дней отмывали мокрыми тряпками служанки… Очутившись на спине, Рэн продолжил выть через смех. Мужчина раскинул по полу руки и ноги, молотил босыми пятками о камень и, объятый истерикой, напрочь пропустил противный скрежет открывающейся дверной заслонки. Из приступа его вывел наполнивший камеру запах свежего хлеба. — Еда! — несчастный сел и затрепетал жадно раздувшимися ноздрями. — Ы-а-а! Так мало радостей осталось… Вот — еда. Что там на полочке у окошечка? Шустро вскочив, узник буквально прыгнул к двери и уткнул нос в стоящую на полочке под окошечком железную миску, прикрытую хлебной горбушкой. Обжигаясь, зачерпнул пальцем немного варева из миски, сунул в рот и довольно ухмыльнулся — мясное рагу. Ура, не опостылевшая пшенная каша! — Получается, в городе праздник, — толчком сообразил Рэн, посмаковав на языке вкус щедро сдобренной ароматными травками, густой подливки. — Интересно, какой. Спросить не у кого, тюремщик исчез. Праздник… Выронив горбушку, мужчина горько, беззвучно заплакал. — Хочу умереть, — он закусил костяшки, — умереть. — «Отказаться, что ли, от еды? — подумал вяло. — Смерть от голода, конечно, не быстрая, но… Тюремщик заподозрит неладное, доложат отцу и начнут кормить силой»… Справа, где располагалась кровать, зашуршало, и Рэн насторожился. Он больше не один. Неужто… Тихий писк подтвердил — точно, в камере крыса. О небо… да! Теперь — приманить грызуна поближе, схватить и стоически, без стонов, вытерпеть муку, причиняемую его острыми, вонзающимися в плоть зубками. Пусть искусает до кости, и гангрена неизбежна. Места с загноившимися ранками мужчина тщательно обмотает кусками разорванного одеяла, и тюремщик не учует сладковатой вони гниющего мяса вовремя. Просто поймать крысу. «Жди, любимый, Рэн спешит к тебе в объятия. Он задержался в пути не по своей вине. Простишь»?