Оберег

Глаза Корнелия — серо-голубые, куда больше похожие на фамильные, чем его собственные, — выражают что-то малопонятное, но настолько страшное, что Юстиниан почти зажмуривается. Старый друг, прибывший будто бы к Ноймаринену, слишком предан своим понятиям о чести и достоинстве, чтобы понять и простить поступок, бросающий тень на семью. Его лицо, жесткое и сухое, застывает маской древнего торского идола, когда он протягивает руку и выговаривает глухо: — Ты... Джастин все-таки закрывает глаза, успев почти с иронией подумать о том, что смерть через отрывание головы — не самое эстетичное, но определенно самое необычное, что может ожидать его в конце жизненного пути. Его мягко тянет вперед, руки родича касаются плеч, скользят на спину, и вдруг становится ясно: его вовсе не убивают и даже не трясут, выбивая объяснения, а обнимают так бережно, будто он даже не хрустальный, а сложен из тонкой бумаги. Сложно ожидать от посланца герцога такой аккуратной, почти трепетной нежности, проистекающей от смятения и непонимания, а вовсе не от излишней деликатности виконта Альт-Вельдер. Джастин замирает, чувствуя, как перехватило горло, и коротко вдыхает запах нагретой ткани, дорожной пыли, конского волоса и кипрея, как раз зацветающего вдоль всех дорог и полей. — Думал, голову оторву? — тихо произносит Корнелий, и одно это развеивает последние сомнения: он пришел как друг, а не глашатай герцога Придд. — Стоило бы... — погасив прикосновением к затылку короткий кивок, вдруг добавляет он. И, чуть крепче сжимая объятия, не стыдясь отраженного в этом страха за родича, вдруг спрашивает жестко и очень тихо: — Ты что над собой учинил?! Джастин молчит, и от него не требуют ответа. — Фамильные тайны? — наконец ворчливо, как в детстве, когда младший друг задумывал очередную шалость, спрашивает Корнелий. Врать ему немыслимо, сказать правду — невозможно, и остается только коротко отозваться: — Дело чести. Никто не должен знать, что погнало его под пули. Ни посторонние, ни семья, никто. Он знает: такого ответа будет достаточно, и не удивляется, когда в ответ падает короткое: — Пусть так. Корнелий вскидывает голову, — взглянуть в лицо, — и Джастин сдавленно вздыхает от неожиданной боли. — Что? — Волосы... — первым догадывается Юстиниан и неожиданно даже для самого себя смеется. — Волосы? — они стоят неподвижно, и друг наконец понимает, в чем дело. — Вот, значит, как... не шевелись. Он поднимает руку к виску. Щелкает почти беззвучно, и наследник Приддов наконец чувствует себя свободным. — Надо же, — задумчиво тянет Альт-Вельдер, мельком касаясь его склоненной головы и что-то извлекая из волос. Протягивает раскрытую ладонь: старое серебро выглядит каменисто-серым, и Джастину кажется, что происходит что-то, далекое от его понимания. Может быть, запутавшись волосами в серьге, которую со дня смерти отца носил чистокровный мараг виконт Альт-Вельдер, он нарушил какой-то местный обычай, и наказание за это — смерть? — Возьми. Тебе нужнее. — Прошу прощения?! Происходящее странно, но нет сомнения: друг задумал что-то, ради чего не побоится поступиться неписанным законом, как бы он не был важен. Корнелий смотрит внимательно, и в его глазах, — серо-голубых, почти фамильных, пусть он и не кровный родич Приддов — читается тепло и решительность. — Не знаю, что тебя вынудило, — говорит он наконец, — и, видимо, знать не должен. Чужому известно, кто читает твои письма и слушает разговоры... если снова случится так — пришли это с письмом. Сделаю, что смогу. — Неле... Детское прозвище вырывается само, но Джастин не стыдится этого. Он едва вспомнил, откуда пришло ощущение покоя и тишины, вдруг мягко окутавшее его измученный разум: из детства, когда у него ещё были друзья, а не только карточные оппоненты и чужие прознатчики. Они оба давно не дети, и совсем не детскую беду хочет отвести Неле — полковник Август-Корнелий Альт-Вельдер, муж его сестры. Но что-то вдруг меняется, и черненое серебро слегка холодит кожу, когда марагонский оберег друга ложится под нательную рубашку, повешенный на одну цепочку с эсперой, и полузабытый за годы разлуки, но знакомый до последней интонации голос произносит, будто скрепляя не произнесенную вслух клятву: — Ты не один.