Дикая кровь

      Он ступал тихо и осторожно, как хищный зверь, и все равно крошка ракушечника предательски поскрипывала под подошвами высоких шнурованных ботинок. Дыра в земле провоняла аммиачными выделениями — запах был застарелым, въелся в пористый камень. Когда-то давно, когда он был молод, люди добывали здесь ракушечник для строительства и отделки своих жилищ. С тех пор минуло много столетий, промысел захирел, и катакомбы превратились в пещеры, облюбованные летучими мышами, змеями и прочей нечистью.       Остановившись на секунду, он прислушался — едва слышный шорох впереди, во мраке, заставил его сомкнуть пальцы на костяной рукояти меча и потянуть его вверх. На особую удачу полукровка на рассчитывал — Владыки он не учуял. Тот, если и пользовался этим укрытием, уже покинул его. Но оставить здесь пару-тройку обращенных, чтобы и дальше терроризировать окрестные поселения, раскармливая гнездо, было вполне в его духе. Другие Патриархи так не поступали. Другие были осторожны. И заносчивы, считая свое проклятие настоящим даром, и редко делились им с простыми смертными. Оболочка немедленно уничтожалась после осушения, дабы не дать кровяным червям размножиться в теле жертвы. Владыка думал и действовал иначе. Когда-то и он был таким же, как прочие перворожденные. Мать полукровки, предназначенная ему на обед, выжила по чистой случайности.       Застарелая ненависть, выдержанная, словно доброе вино, шевельнулась в груди, как шевелились черви во чреве его родительницы, так и не проникнув почему-то через плацентарный барьер и не сделав из него покорную марионетку. Укус Владыки подарил полукровке вечность… и лишил эту нескончаемую цепочку лет простейших человеческих радостей. Да, он мог пить вино — сформировавшееся жало не вытеснило человеческого пищевода, но он никогда не пьянел и не чувствовал никакого особого вкуса. По крайней мере, вину было далеко до крови. До теплой, солоноватой человеческой крови. Полукровка ненавидел себя за эту жажду… но изменить своей природы не мог. Зато мог уничтожить того, кто сотворил с ним все это. Ради мести он и жил.       Опустив меч вдоль бедра, чтобы иметь возможность для замаха, полукровка заскользил вперед. Он прекрасно видел в темноте, и так же хорошо слышал. А еще — чувствовал ток крови в живых организмах. Но сейчас он не мог понять, кто скрывается впереди, во мраке каменоломен? Узкий коридор вскоре привел его к объемному залу — он почувствовал свободное пространство впереди всей кожей. Несколько голых тел слабо белело на полу пещеры, истекая белесой кровью, в которой корчились, подыхая, кровяные черви. И тут же боковое зрение выхватило тепловое пятно рядом с трупами, что-то горячее стригоев — оно тоже остывало, уходя из оранжевого спектра в синий. Нюх у него был острее человеческого, и запах горелых нефтепродуктов ударил по рецепторам. В ту же секунду из расщелины на него метнулась тонкая темная фигура, и серебряный стилет прижался к бледной щеке, готовый пронзить жало, рефлекторно шевельнувшееся во рту.       «Вуф, вуф, вуф!» — услышал он грохот сердца атаковавшего его существа, и уголки крупного рта, сформированного, чтобы без помех выбрасывать жало, едва дрогнули, обозначая улыбку. Такой знакомый ритм. Сильный, быстрый, страстный. Толкающий горячую кровь, более горячую, чем человеческая. Самую вкусную в мире. — Ловац*, — насмешливо произнес знакомый голос ему прямо в ухо. — Дикая, — поприветствовал он, опуская меч, уже коснувшийся ее горла, и кончик жала скользнул между губ… и тут же спрятался. Она же и не подумала убрать припекающий ему щеку стилет. Впрочем, боли серебро ему не причиняло. Было просто горячо. — Сколько лет, — хмыкнула она, наконец убирая оружие и выступая вперед, чтобы разглядеть его. — А ты не меняешься.       Стройная, гибкая, рослая девушка с черными, отливающими в вишневый, глазами и копной смоляных кудрей — память о бесконечных балканских войнах и смешении кровей. Она видела в темноте не хуже него, хотя и казалась обычным человеком. Но и в ее венах жил вирус, немногим лучше стригойского. — Ты тоже, — парировал он, отправляя меч в ножны. Дикая опередила его, и в оружии больше не было нужды. — Ты опоздал, стржигун**. Я прикончила их сама, — кивнула она в сторону тел, и ее глаза в темноте сверкнули с вызывающей гордостью. Квинлан и ухом не повел, ничем не выдав своего волнения… и своей радости. Каждый раз, когда они встречаются, Дикая пытается его уколоть. Такая у них игра. Борьба не просто двух разных паразитирующих видов… соревнование полукровок.       Когда он встретил Дикую впервые, та еще была юна и неопытна, но горела той же страстью, что и он. Она была младше на добрую тысячу лет, хотя и родилась достаточно давно, чтобы помнить чуму. Владыка любил моровые язвы. Он бродил по ночам среди опустевших кварталов в черном плаще с капюшоном, как сама смерть, высасывая остатки жизни из тех, у кого и так не было шансов. Квинлан знал, что эпидемия притягивает Владыку будто магнит, ибо подобное тянется к подобному, и часто охотился на него в зачумленных городах. Как притянулись они с Дикой, среди умирающего поселения, где каждый из них преследовал свою цель, на тот момент совпавшую.       Он едва не убил ее тогда, при первой встрече, быструю черноглазую дикарку, кинувшуюся на него с острым, похожим на топорик, сербским ножом с серебряными узорами на лезвии. Не в правилах Квинлана было убивать женщин и детей, даже ради пропитания, просто атака вышла такой внезапной и мощной, что он не рассчитал сил. Впрочем, девушка оказалась куда крепче обычной человеческой самки, и ему пришлось отразить еще не один выпад, попутно дурея от аромата стуившейся из ее раны крови, прежде, чем она отступила. — Я не стригой! — рявкнул он рассерженно вслед метнувшейся прочь туче черных волос. — А вот ты, солнечный свет тебя побери, кто такая?       Любопытство было столь велико, что полукровка в кои-то веки оставил след Владыки, чтобы выследить необычную девушку. Он шел за ней по пятам около месяца, оставаясь незамеченным, и ближайшее полнолуние объяснило ему все. Девушка оказалась ликанкой. Причем не стихийной, оборачивающейся дурным зверем, не разбирающим, на кого нападать — каким-то чудом она свой дар и проклятие умела контролировать. Квинлан встречал ликан не раз за свою долгую жизнь. В ту пору, что был гладиатором, даже бился против них на арене. Вирус ликантропии был сродни стригойскому, с той разницей, что сходить с ума и нападать на людей оборотни начинали только в полнолуние, во все остальное время ведя вполне добропорядочный образ жизни и ничем не отличаясь от других. Только опытный охотник по ряду признаков мог заподозрить в человеке оборотня. Доказать же одержимость ликантропией вне полнолуния и вовсе было делом невозможным.       В общем, загадочная дикарка промышляла ровно тем же, чем и сам Квинлан — охотилась на своих собственных сородичей, попутно снося головы и стригоям, если такие попадались на ее пути. Ее одержимость была так похожа на его собственную… в ней было так много личной обиды. Он впервые встретил существо, столь похожее на него. Понимая, что любая попытка поговорить с девушкой закончится попыткой же его прикончить, Квинлан не нашел лучшего способа подобраться к заинтересовавшей его особе, чем помочь ей в охоте.       Через полгода на севере Венгрии она выследила целую семью ликан, терроризировавших деревушку и проезжающих по тракту путников уже не первый год. Мать, отец, старая бабка и трое взрослых сыновей — все были оборотнями. Задачка для одинокой охотницы не из легких. Взять и просто перебить их в человеческом обличие она не могла, дожидалась полнолуния, чтобы окончательно убедиться в подозрениях и поймать, так сказать, с поличным. Квинлан вмешался в ее охоту в самый разгар битвы, когда перевес был отнюдь не на ее стороне. Девчонка была азартна, решительна, сильна, но еще очень неопытна.       Стоя над изрубленными волчьими трупами, что с рассветом вернут себе человеческий облик, полукровка с интересом наблюдал, как черная волчица, кувыркнувшись через поваленное бревно, прямо в полете трансформируется в человека. Приземлилась она уже на две ноги. Это было занятно и совсем не походило на его застывшую в одной поре морфологию. — Кто ты такой, дьявол тебя разрази?! — прошипела она на ломаном романском, готовая бежать или драться насмерть. — Я пришел спросить тебя о том же самом, — произнес он, удерживая рвущееся наружу жало — из ее ран, полученных в схватке, текла кровь. Впрочем, затягиваться они начали прямо на глазах, едва на них упал лунный свет. — Не бойся, я не причиню тебе вреда, — он вытер меч о траву и убрал его за спину, разведя пустые руки в стороны. — Думаешь, я не знаю, что в твоей поганой пасти?! — девушка стремительно переместилась к куче бурелома, где у нее была припрятана сумка с оружием и одеждой, и выставила перед собой свой чудной нож. — Предупреждаю — это серебро, стржигун! — Я не заразен, — парировал он, поднимая лицо к царящей в небе луне. — Видишь, под кожей ничего нет? Никаких червей. Еще неизвестно, чей укус для кого опаснее. Я пришел просто поговорить.       Белевшее в лунном свете тело ликанки было прекрасно. Квинлан опустил взгляд, пока она спешно одевалась. Он слышал ритм ее сердца — такой быстрый и сильный, и этот звук запал ему в душу на многие столетия. Может быть, навсегда.       Ее история оказалась до изумительного похожа на его собственную. Мать девушки на последнем месяце беременности искусал оборотень, но она не погибла от ран и родила дочь до завершения трансформации — то есть, до своего первого превращения. До наступления половой зрелости девочка росла как все обычные дети, не выказывания никаких признаков ликантропии. Мать ее была убита деревенским кузнецом — человеком не робкого десятка, почти сразу после рождения ребенка, в одно из первых своих превращений, и девочку воспитала бабушка, увезя подальше от родных мест, где про малышку уже поползли разные нехорошие слухи. Вместе с первой менструацией начались и изменения. Действуя интуитивно, понукаемая вирусом, впервые она перекинулась в волчицу, кувыркнувшись дома через деревянный табурет. Жажда нестись в ночь и рвать все живое, что попадется на пути, ее при этом не обуяла. В трансформации она сохранила человеческий рассудок и ясно понимала, что делает. Однако бегать по полям и лесам в волчьем обличие оказалось так увлекательно… Тысячи запахов кружили ей голову, раскрывая ранее недоступные тайны бытия.       Еще это было крайне опасно. Как-то раз их сосед стал случайным свидетелем ее трансформации, и спокойной жизни девочки пришел конец. Ее едва не сожгли живьем, убив перед этим старенькую бабушку, грудью заслонившую внучку от озверевшей от страха толпы. Спаслась она чудом, бежала из родного края, долго скиталась, натерпевшись всякого, что только может выпасть на долю красивой юной сироты. Осознав, что нормальной человеческой жизни у нее никогда не будет, она решила мстить тем существам, что лишили ее и матери, и бабки, и простого человеческого счастья. Вирус ликантропии позволял ей перекидываться в зверя лишь три ночи за лунный цикл, зато во все остальные дни дарил ее телу нечеловеческую силу, выносливость и долголетие. Достигнув физиологической зрелости, девушка перестала стареть, словно закуклившись в одной поре лет двадцати — двадцати трех. И это окончательно сделало из нее бесприютную скиталицу — дольше десятка лет прожить на одном месте было сложно, даже не давая волю своей волчьей натуре и запираясь в полнолуние дома. Люди начинали замечать, что она не стареет, могли обвинить в колдовстве и довести начатое когда-то односельчанами дело до конца. И люди, и оборотни, превращающиеся в тупое жестокое зверье, сделались ей в одинаковой мере чужими. И это роднило ее с полустригоем, наделенным такой же судьбой.       Она так и не назвала Квинлану своего настоящего имени, и он звал ее Дикой, отдавая должное ее натуре. Движимый неизведанным доселе чувством родства, единения с ликанкой, он обучил ее владению разными видами оружия и без утайки рассказал о своем собственном происхождении. А потом долг позвал мистера Квинлана, и они разошлись в разные стороны, ведомые каждый своей судьбой. Все то время, что он был рядом, Дикая была настороже, и ему казалось, что она в любой момент без колебаний перережет ему глотку.       Когда судьба свела их в следующий раз, Дикая держалась уже куда увереннее. Она повзрослела — не внешне, но внутренне, освоила несколько новых языков и, видимо, последовав его совету, расширила свои познания о мире не только путешествуя, но и читая. Встречались они нечасто, все больше случайно, раз лет в тридцать-пятьдесят. Иногда он совсем терял ее следы, которые уходили далеко на восток или на север. Порой ему казалось, что он больше никогда ее не увидит. Менялись времена, менялось оружие, ее одежда и прически. Но каждый раз, заглядывая в наливающуюся памятью и мудростью прожитых столетий вишневую глубину ее глаз, Квинлан видел на их донышке ту дикарку, что кралась по залитой лунным светом поляне, готовая убить его без промедления. Как и сейчас. Пока она смотрит на него. О чем она думает? Хотелось ли ей вонзить стилет в его щеку минуту назад, пригвоздив жаждущее ее жало к гортани? Он никогда не рассказывал ей, как слизнул капли ее крови, упавшие там, на поляне, пока она одевалась и не видела его стремительных перемещений. Слизнул, не задумываясь о том, что принесет ему кипящий в ее крови вирус. И не станет ли он ко всем прочим своим достоинствам еще и волчьим мехом на полную луну обрастать? Впрочем, ничего с ним не случилось. Видимо, вирус ликантропии должен попасть в тело жертвы со слюной, как вирус бешенства. Или просто его стригойская отрава оказалась сильней. Почти ничего… кроме того, что он потерял покой. Насколько мог позволить себе полукровка, чьим смыслом существования было уничтожение Владыки. Дикая никогда не пыталась ему в этом помочь, занятая своей борьбой, ограничиваясь лишь попутным убийством рядовых стригоев.       Охотница отошла от него, наклонилась над своей сумкой, что-то достала. Квинлан услыхал звук льющейся из бутыли жидкости. Потом девушка чиркнула спичкой и отступила от взметнувшихся вверх языков пламени, принявшихся пожирать мертвые тела и корчащихся в лужах бледной крови червей. Квинлан прикрыл привыкшие к мраку глаза мигательной перепонкой. — Идем, — бросила она ему. — Здесь нечем дышать.       И брезгливо наморщила хорошенький носик. Нюх-то у нее был куда острее, чем у него. — Я учуяла тебя еще на подходе к пещере, — заявила ликанка. — Ты стареешь, Охотник. Топаешь, как стадо слонов. — Я тоже рад тебя видеть, — усмехнулся Квинлан. — Раз от раза твои манеры все изысканнее.       Дикая рассмеялась, искры ее теплого смеха рассыпались по темному туннелю, заглушая шорох их шагов. Мир снаружи затхлых пещер встретил их теплым ветром, пропитанным ароматом трав и йода. Море тихо шелестело где-то внизу, облизывая берег. Ночь клонилась к завершению, но горизонт на востоке был еще непрогляден, а полная луна висела низко над черной водой, серебря длинную лунную дорожку. — Искупаемся? — вдруг предложила Дикая. Квинлан вздрогнул всем телом. Это было что-то совершенно новенькое. Такого она ему раньше не предлагала. — Или ты даже войти в текущую воду не можешь? — лукаво усмехнулась она, оглядывая его черными как ночь глазищами. — Могу, — не соврал Квинлан. — Не хочу.       Стригойская аквафобия не перешла ему по наследству в полной мере, но и особого восторга от таких процедур он не испытывал. Они спустились по тропинке к полосе прибоя. Полукровка сел на песок, подвернув под себя ноги, и смотрел, как Дикая бесстыдно раздевается. В самом деле, ей было нечего стесняться — он ведь не мужчина в полном смысле этого слова. Может, еще поэтому ему не хотелось разоблачаться в ее присутствии. Досада за неполноценность его человеческой половины сжала сердце. Почему он не может сделать с ней то, что любой самый замухрыженный, неграмотный крестьянин запросто делает со своей женой каждую ночь? Он даже представить не в состоянии, что люди в этот момент чувствуют! Вся его страсть, все его желания клокочут исключительно у него в глотке…       Дикая разделась, постояла немного на берегу, красуясь великолепным телом в свете луны, и пошла в воду. Квинлан не сводил с нее пронзительно-светлых глаз все то время, пока ее сильные руки и плечи раздвигали черную гладь, дробясь серебряными каплями на белой коже, и отвел взгляд только, когда она вышла. Ликанка не торопилась одеваться. Она подошла, так близко, что с намокших кудрей на него закапала вода, и полукровке пришлось взглянуть на нее снова. И спешно прикусить дернувшееся во рту жало. До чего же красива… До полного совершенства. Бессмертная, у которой наверняка были сотни мужчин, каких она только желала. Чего же ей понадобилось от него? После всех этих лет. — Ловац… я ведь красива? — спросила вдруг Дикая — словно мысли его прочла, улыбаясь как-то совсем незнакомо. Вишневые искры в глубине выразительных глаз лукаво вспыхивали. Даже та рабыня, которую он привык называть своей женой, отнятая у него Владыкой, не смотрела на него так. Она умело вела хозяйство, была ласкова и покладиста, и сама подставляла шею или гладкое бедро под укус, когда он был голоден. Он ценил ее преданность и старался не причинять боли, полагая, что она его, возможно, даже любит. Она ведь его совсем не боялась. Он и сам привязался к женщине и ее ребенку… и считал себя счастливым, ведь другая форма удовольствий ему в любом случае не была доступна. Но так, как сейчас смотрела на него Дикая, жена не смотрела на него никогда. — Да, — односложно ответил он. — Не понимаю, зачем ты спрашиваешь? Просто посмотри в зеркало. Ты в нем прекрасно отражаешься.       Дикая тихо рассмеялась и по его горячей, испрещенной шрамами коже пробежал холодок. — Хорошо, спрошу иначе. Я нравлюсь тебе? — ее улыбка зазмеилась, на мгновение Квинлану показалось, что между пухлых губ сейчас выскользнет жало и вопьется в него, выкачивая правду. Полукровка сглотнул, ища подходящие слова, но лишь ответил вопросом на вопрос: — Зачем тебе это?       Она капризно дернула круглым плечом, налитая грудь соблазнительно качнулась. Венка на шее пульсировала, выстукивая желанный ритм. — Вечная жизнь предполагает пресыщение. Не находишь? — произнесла она все с той же странной улыбкой и вдруг протянула руку и провела пальцем по узорам на его острых скулах. — Пытаюсь представить, каким бы ты был человеком? — Человеком меня бы сожрали земляные черви задолго до твоего рождения, — парировал он, пытаясь уйти от волнующего разговора. Отвел взгляд от ее испытующих глаз, и неизбежно уперся им в округлые бедра, между которыми темнел треугольник влажных после купания волос. Голубоватые венки текли по внутренней их стороне под нежной кожей точно реки, которых не могут пересечь его проклятые родичи. — Квинт… — вдруг позвала она его первым именем, ведя пальцем по темному узору на голом черепе. — Сделай, что хочешь сделать уже давно. Я безоружна. Я тебе доверяю. И я тоже этого хочу.       От ее слов сердце у полукровки мучительно сжалось, спазм сдавил горло, в голове помутилось… Он рывком поднялся и притянул обнаженную девушку к себе, заглядывая ей в глаза, пытаясь понять, правду ли она говорит или просто снова играет в свои злые волчьи игры? Потянулся к ее губам, неловко и неумело прижался к ним своими сухими губами. Они пахли морем. За все немыслимо долгие годы своей полужизни Квинт еще ни разу не целовал женщину. Жало дрогнуло и осторожно коснулось шелковой кожи губ, открывшихся ему навстречу. Испугается? Оттолкнет? Но Дикая лишь крепче прижалась к нему, и мучительно-сладкий ритм ее сердца только ускорился. Он проник жалом глубже, встретив мягкое, нежное сопротивление ее языка, и поразился тому, насколько это ощущение оказалось приятным. Он поборол искушение добраться до ее вен изнутри горла, выскользнул наружу и повел трепещущим кончиком по коже на шее. Дикая вздохнула, подаваясь навстречу этому прикосновению. — Сделаешь больно — убью… — низким, сладким голосом промурлыкала она, лаская его шею и широкие плечи. Дикарка, желавшая перерезать ему горло, никуда не делась. Она просто захотела побыть ручной… поиграть с ним в свои дикие игры. От этого удовольствие, вскипающее где-то в самой середине его тела, сделалось еще острее. Квинлан опустил девушку на песок, швырнув на него перед этим свой длинный, похожий на монашескую рясу, плащ. — Покажи… что мне делать? — попросил он, пока ее пальцы тянули шнуровку рубахи на его груди. — Просто продолжай… — прошептала она, привлекая его ближе. Жало заскользило по нежной коже, добралось до груди. Пара острых шипов на его конце осторожно коснулись соска, немедленно сжавшегося от этого прикосновения. Дикая снова вздохнула — глубже и протяжнее, потянула с него рубаху, заскользила теплыми сильными ладонями по широкой груди, испрещенной шрамами бесчисленных боев. Температура ее тела была ниже, чем у него, и ее прохладные прикосновения будоражили и доставляли удовольствие одновременно. Разве кто-то когда-нибудь гладил его так за всю его безумно длинную жизнь? Полукровка такого не помнил.       Руки Дикой добрались до его штанов, и Квинлан замер. — Ты же видела стригоев, — с укором произнес он, втянув жало. — Просто позволь мне к тебе прикасаться. Везде, — попросила срывающимся шепотом Дикая, целуя его. И он сдался, дав ликанке раздеть себя полностью. Его неловкость таяла под ее умелыми прикосновениями, ненавязчивыми и одновременно такими дразнящими, что он желал их снова и снова. Море бормотало свое ритмичную песню, а он уже весь горел, когда его пальцы добрались до шелковистого треугольника между бедер охотницы. Убедившись, что он все делает правильно — Дикая тихо стонала, покусывая пухлые губы, Квинлан пустил в ход жало — осторожно, втянув острые шипы, чтобы не поранить девушку, хотя попробовать ее крови хотелось так, что кружилась голова и горело все горло. — Ты действительно этого хочешь? — спросил он, прежде, чем проникнуть в ее влажное от желания лоно. Барабанный бой ее крови сводил полустригоя с ума. — Да… — выдохнула она, но вишневые искры в ее прикрытом длинными ресницами взоре говорили лучше всяких слов.       Вкус, упругость и отзывчивость ее тела поразили Квинлана. Они словно срослись в одно целое, которое упоительно раскачивалось, жило, дышало, принимая и отдавая одновременно. Ничего подобного он раньше не испытывал. Ничего похожего с ним раньше не происходило. Это совсем не напоминало обычный укус. Все роскошное тело Дикой извивалось под его напором, губы требовали еще и еще, умоляли, подстегивали, звали его по имени, заставляя его двигаться быстрее. Кровь Дикой пела, и он слышал ее голос изнутри, чувствовал каждой клеточкой своего нечеловеческого тела. Он хотел ее всю.       К его удивлению, его усилия увенчались успехом довольно скоро — тело Дикой выгнулось в дугу, и она со сладкими стонами забилась в оргазме, сжимая кончик его жала пульсирующим лоном. Полукровка выпустил шипы и наконец-то укусил ее, вызвав этим только новый взрыв удовольствия. Пряная кровь, смешанная с соками, хлынула ему в горло, переполненная гормонами и активным вирусом: один глоток, второй, и вдруг его всего тоже окатило невыносимо жаркой волной — от кончика жала до кончиков пальцев, скручивая все тело в сладких судорогах незнакомого прежде наслаждения. Он застонал гортанно, больше не нуждаясь в ее крови, словно это могло вызвать передозировку и неминуемую смерть от сумасшедшего удовольствия. Шипы расслабились, выскользнув из податливого тела. Жало втянулось на место. Дрожа, словно его только что всего изранили чем-то серебряным, Квинлан опустился рядом с девушкой на расстеленный плащ, боясь ее обнять, лишь вглядываясь в расслабленное лицо и затуманенные глаза. Он был совершенно ошарашен, оглушен пережитым и не мог осознать овладевшего им чувства. Дикая сама потянулась к нему, обняла, поцеловала в губы. — Все… все в порядке? — спросил он глухо, едва совладав с голосом. — Боже… он еще спрашивает, — ласково усмехнулась она, прижимаясь щекой к его пылающей груди.       Они лежали так еще некоторое время, тесно обнявшись, пока ее пульс и дыхание совсем не выровнялись. Подняв голову, ликанка глянула на горизонт — луна почти совсем скрылась. Ее время уходило. Ласково проведя ладонью по бледной щеке полукровки, она поднялась, собирая разбросанную на песке одежду. Он сел, наблюдая за ее сборами. Не решаясь спросить. Сложив вещи в сумку, Дикая снова приблизилась к нему, долго смотрела ему в глаза, потом улыбнулась, и, не прощаясь, кинула ловкое тело в кувырок через валяющийся на берегу топляк. Приземлилась она уже на четыре пружинистые лапы. Подскочила к полустригою одним прыжком, махом облизала ему все лицо горячим языком, цапнула сумку в зубы и понеслась большими скачками вверх по крутому берегу, растоворяясь в сизых предутренних сумерках. Куда? Она никогда не говорила. Не сказала и теперь. А Квинлан остался сидеть мраморным изваянием на берегу, глядя остановившимся взором прозрачных глаз на утопающую в море вылинявшую луну.       Их время уходило. *Охотник (серб). **Стригой (серб).