Разбитое сердце

***

Не секрет, что в Японии цены предельно высокие и даже за такое обыденное дело, как стрижка, придется заплатить огромную сумму денег. Не у каждого найдутся такие средства, поэтому многие люди игнорируют наличие парикмахерских в городе и вынуждены самостоятельно справляться с уходом за волосами. Жестокие реалии жизни, что поделать. Однако владелец небольшой токийской парикмахерской оказался недоволен таким раскладом дел пуще горожан, которые каждые два месяца тратили свою долгожданную зарплату на банальную стрижку и покидали его заведение угрюмые и раздосадованные. Не то чтобы Эрвин был заядлым борцом за справедливость, просто если цены так и оставались бы неподъемно высокими, скоро даже поразительная вежливость работников не смогла бы обелить репутацию его парикмахерской. Посетители, впав в отчаяние, перестали бы обращаться к услугам его компании, и, соответственно, выручки было бы меньше. Эрвина такой сценарий не устраивал. Именно поэтому он, немного поразмыслив, решил ввести новое правило в свою парикмахерскую: клиенту сделают бесплатную стрижку, но при условии, если он поделится с человеком, стригущим его, историей, как ему некогда разбили сердце. Казалось бы, какая тут выгода для Эрвина, кроме потока бесчисленных посетителей, клюнувших на столь заманчивое предложение? А то, что механизм этой идеи на самом деле работал сложнее: на ее осуществление, которое, якобы, не требовало никаких затрат клиентов, выделяла средства крупная студия, выпускающая мангу, аниме и сериалы, и драматичные истории людей о том, как им однажды разбили сердце, нередко ложились в основу сюжета какого-то романтического произведения. В свою очередь, клиентам гарантировалась конфиденциальность. Оригинально. Выгодно. Идеально. Но только не для меня, Эрена Йегера, который ну никак не годился для выслушивания чужих рассказов. Когда я нанимался на работу парикмахером, то надеялся, что коммуникация с людьми будет сведена к минимуму. Так, впрочем, и было, потому что люди приходили чрезвычайно редко. Но после того как предложение Эрвина вступило в силу, мне с трудом удавалось спокойно держать ножницы в руках. Было неясно: концентрироваться на стрижке или же пускать скупую слезу от душещипательной истории какого-то незнакомца. И, конечно же, напрягало то, что зарплату мне за работу психолога не повысили. «Ну что тут сложного, Эрен? — возмущался босс. — Просто делай вид, что растроган историей клиента, и продолжай заниматься своим делом». Ага, легко сказать. Попробовал бы он сам правильно отреагировать на рассказ паренька, который все еще не может залатать раны на сердце после потери любимого аниме-героя. Или падения только купленного мороженого на пол. Или удара мизинчиком о тумбочку — такая трагедия, как же не растрогаться! К слову, я слушал людей за эти несколько дней больше, чем обычно, и мне уже казалось, что скоро из ушей хлынет кровь, если кто-нибудь еще поделится своей эксклюзивной, ценной и такой увлекательной историей! Пока на пороге парикмахерской не появился один человек. Решительный шаг, абсолютно равнодушное лицо, проницательный, безмерно усталый взгляд и неизменно темные круги под острыми глазами — я узнал бы этого парня из тысячи. Нас с Леви Аккерманом связывали не самые теплые отношения. Этот хладнокровный юноша, популярный критик, работающий в издательстве, оценивал мои стихи и отказывался их публиковать, потому они «Слишком детские, слишком бессмысленные, слишком неправильные». «Слишком» было его любимым словом, от которого меня на третий день посещения издательства тошнило. Он то вечно придирался, то молча прожигал пренебрежительным взором, отчего бросало в дрожь. По поведению Леви можно было судить, что он либо меня презирал, либо являлся бесчувственной машиной, которая априори не могла ладить с людьми (если только не манипулировать ими). Микаса, приходившаяся мне младшей сестрой и успокаивавшая меня каждый раз, когда я возвращался с издательства, считала его последним мерзавцем. Мое лицо непроизвольно перекосилось страданием мученика, только губы дрогнули в нервной улыбке. «Всегда улыбайтесь!» — учил Эрвин своих работников, чтобы у посетителей оставалось хорошее впечатление от его парикмахерской. Но если бы я приветствовал каждого человека такой болезненной, кривой улыбкой, некого было бы стричь — клиенты моментально облысели бы от ужаса. Между тем, мрачный юноша, простоявший минуту в дверях, уверенно шагнул вперед. — О, Леви! Какой сюрприз, — каждое мое слово сквозило фальшью, но «доброжелательность прежде всего!». Чертов Эрвин. — Что ты здесь делаешь? Только озвучив свой вопрос, я осознал, какую глупость сморозил, стушевавшись. Леви переместил на меня укоризненный взгляд, которым точно говорил: «Ты облажался». — Даже не знаю, — протянул он обволакивающим голосом. — Чем обычно занимаются в парикмахерской? Страдают. Я здесь страдал каждый день. От нелепых требований Эрвина, от говорливых клиентов, которым хотелось сделать хоть тысячу бесплатных стрижек, только бы они заткнулись. Напряженная улыбка постепенно сползла с губ, когда я понял, что обмениваться любезностями бесполезно. Едва ли Леви в них нуждался. Ему скорее всего было плевать на чертову доброжелательность, на то, скажут ли ему «Рады вас видеть в нашем заведении» или «Добро пожаловать», на сконфуженного парикмахера, который не мог подобрать правильных слов. — Ты, — я хмыкнул, вяло махнув рукой, — желаешь сделать стрижку? Без натянутых улыбок и бессмысленных ужимок говорить стало легче, но я все еще заикался, натыкаясь на пристальный взгляд бесстрастных глаз. И такое происходило всегда, когда случалось нечаянно встретиться с Леви. Из-за этого коротышки я терялся, бросал какую-то глупость и потом непременно о ней жалел; мысли в голове спутывались, тело выходило из-под контроля. Наверное, это было из-за страха перед властным и холодным юношей. Я хотел, чтобы весь этот дискомфорт объяснялся банальным страхом. — Я прочитал предложение, — начал Леви, искоса глядя на меня. Ему не нужно было продолжать — у меня уже отвисла челюсть. — Неужели… — Я здесь за бесплатной стрижкой. Повисла тревожная тишина. Я замешкался, когда Леви снова на меня покосился. — Ты, кажется, не так понял, — уголки моего рта снова дернулись в нервной улыбке. Я прижал подушечки указательных пальцев друг к другу, как бы извиняясь. — Видишь ли… она не совсем бесплатная. Ты должен будешь рассказать о том, как тебе разбили сердце. — Я знаю, — сухо отозвался Леви, поправив наброшенный на плечи пиджак. Мои ошалелые глаза поползли на лоб. — Мне. Ты должен будешь рассказать об этом мне, потому что другие парикмахеры заняты, — предупредил я, не отрывая скептического взгляда от посетителя и нервно перебирая ножницы в руках. В моем голосе проскакивали панические нотки. — Да, Эрен, — закатив глаза, раздраженно сцедил Леви, которому порядком надоел жалкий лепет парикмахера, — ты сделаешь мне бесплатную стрижку, а я поведаю тебе историю о том, как мне разбили сердце. Я не сдержал едкой усмешки. — А оно у тебя есть? «Уровень риска превысил максимальную отметку. Пожалуйста, пересмотрите свое поведение, пока вас к чертям не стерли в порошок» — звучало в голове. И надо было адресовать подобные шутки человеку без чувства юмора? Леви сощурился, пронзил меня испепеляющим взглядом, но выглядел скорее измотанным, нежели злым. — Я думал, что пришел в парикмахерскую, а тут оказался стендап клуб, — надменно кинул он и устремился к выходу. — Что ж, видимо, ошибся. Всего хорошего. Я беспомощно наблюдал, как его тонкие пальцы обхватывали ручку двери, и не смел возразить. Но настрой резко переменился, когда я в последний раз зацепился за безжизненный взгляд Леви. Кто мог разбить такому человеку сердце? Если это все-таки случилось, то Леви его кому-то доверил, что само по себе звучало сомнительно. Неужели этот стойкий парень со стеклянно-пустыми глазами позволил кому-то разбить себе сердце? Почему-то я сжал кулаки, остановившись на странной мысли, что если этот кто-то сделал Леви больно, то от него мокрого места не останется. — Постой, Леви, — невольно сорвалось с губ. Я схватил юношу за руку и осторожно потянул его обратно в парикмахерскую, заметив про себя, что Аккерман как-то смутился, уставившись на мои пальцы, обвившие его тонкое запястье. — Прости, я не сдержался. Я… я готов слушать тебя. Запястье Леви было таким теплым и хрупким, что я не мог заставить себя его отпустить, пальцами очерчивая выпирающие косточки. Мне, должно быть, показалось, но к мертвенно-бледным щекам непрошенного посетителя будто прилила краска. — Так-то лучше, — брюзгливо заметил юноша, скользнув недоверчивым взглядом по моим пальцам, вжавшимся в его руку. Я направил свое внимание туда же и, осознав свое неловкое положение, виновато хихикнул. — Ой, прости. Запястье Леви легко выскользнуло из моей ладони, когда я ослабил хватку. Ничего не ответив, парень поспешил к невысоким стульям, обтянутым гладкой кожей и расположенным напротив обширного зеркала. А я остался позади раздумывать о своих многозначительных реакциях на прикосновение к чужой руке. — Неужели нельзя реагировать нормально? — сквозь зубы обратился я к себе же. Щеки пылали кармином, пальцы слегка подрагивали, взгляд рассеялся. Да, к Леви я испытывал довольно противоречивые чувства. С одной стороны, он был жестоким и несправедливым критиком, который пренебрежительно высказывался о моих стихах. Он, черт возьми, меня и в грош не ставил! А с другой… я относился к нему очень трепетно, порой не замечая, что с подозрительной внимательностью изучаю острые черты его лица, темные пряди волос, цепкие, как у демона, глаза. Я знал, что не знаком с настоящим Леви, который скрыт где-то за фасадом угрюмости и равнодушия. Не то чтобы он притворялся тем, кем не являлся. Просто никогда не рассказывал о себе, не проявлял эмоций перед людьми, представая в их глазах пугающе мрачным юношей. Он постоянно о чем-то думал, и меня всегда раздражало, что я не знаю, о чем. Так почему я воспринял порыв Леви рассказать мне историю о своем разбитом сердце в штыки? Наверное, потому что это означало, что он к кому-то привязан. К кому-то, кого любит и кем дорожит. Не прошло и минуты моих гнетущих размышлений, как меня захлестнула жгучая ревность. Как бы я ни старался заглушить эти чувства, они вечно оказывались сильнее воли. — Так и будешь молча на меня пялиться? — Леви вскинул темную бровь, вольготно устроившись на стуле и обхватив руками жесткие подлокотники. Я встрепенулся, отвлекшись от своих мыслей, и, растерянно сморгнув, проследовал к клиенту. Господи, Леви, и почему рядом с тобой я вечно превращаюсь в неуклюжего ребенка? — Даже парикмахер из тебя никакой, — буркнул Аккерман, чуть опустив голову, когда я остановился около него. Хотя его оскорбления давно стали привычными, чувство собственного достоинства заставило меня обиженно нахмуриться. — Как можно судить о моих способностях, если я даже не прикоснулся к твоим волосам? — возмущенно осведомился я, вооружаясь нужными для стрижки приборами и изредка поглядывая на отражение парня в зеркале. Он восседал на стуле, как на королевском троне, и эта ассоциация породила тень усмешки на моем лице. — Вот именно, — хмыкнул Леви. — Я уже десять минут в этой парикмахерской, а ты до сих пор не сделал мне стрижку. Можно подумать, я был виноват в том, что само его присутствие обезоруживало и отвлекало от работы. Так и хотелось сказать: «Не мешай, ты слишком привлекательный», но вместо этого я безмолвно накрыл его плечи черной накидкой, чтобы отстриженные волосы не падали на его белоснежную рубашку, и слабо затянул ее на шее. Зная, насколько Леви нетерпим к грязи и беспорядку, я старался каждым своим действием демонстрировать, что выполняю все стерильно. Меньшее, чего я желал, — это ненароком вызвать у него паническую атаку. Когда мои пальцы коснулись его мягких волос, Леви нервно кашлянул и потупил взгляд. — Не уверен, что мою историю можно назвать любовной, — начал он хриплым голосом, прекрасно понимая, что я удивленно уставился на него в зеркале, и старательно избегая зрительного контакта со мной, — но сердце мое разбито из-за безответных чувств. Оно слишком долго бьется неровно, когда взгляд цепляется за одного парня, и уже такого ритма, кажется, не выдерживает. Я с трудом сдержался, чтобы безотчетно не отрезать лишнюю прядь Леви, так и застыв на месте от услышанного. — П-парня? — ошарашенно уточнил я. Аккерман скользнул тусклым взглядом по поверхности зеркала, в котором отражалось мое обескураженное лицо, и одними губами произнес: — М? Да. А что? Уверен, он хотел спросить: «Проблемы?», но рамки приличия не позволили. Щеки предательски зарделись, из-за чего мне пришлось опустить голову, усердно делая вид, что я думаю о стрижке Леви и ни о чем больше. — Ничего, продолжай, — как можно более невозмутимо бросил я и щелкнул ножницами, отрезав еще одну шелковистую прядь. Почему меня смутило признание Леви? Отчасти потому, что я тоже испытывал чувства исключительно к представителям своего пола. Почему я покраснел? Думаю, здесь ответ очевиден. — Мы познакомились с ним, когда я работал в издательстве и был там кем-то вроде главного, — продолжил мой клиент. — В мои обязанности входили оценка произведений юных авторов, указание на их ошибки, консультация и прочее. Захотелось в шуточной форме уточнить, что под «прочим» имеется в виду: самоутвеждение за счет молодых писателей и поэтов или критика, высказанная настолько сурово, что большинство сразу же в издательстве прощалось с желанием творить. Но на сей раз я держал язык за зубами. — Но однажды в издательство пришел юноша и дрожащими руками протянул мне свои стихи, накаляканные на потрепанных, смятых листах. В тот же момент мне захотелось выгнать его, потому что высокие чувства, мысли не должны выражаться на рваных клочках бумаги… Только наличие в моих руках ножниц не позволило мне в досаде схватиться за голову. Когда я впервые наведался в издательство, мои стихи были написаны на огрызках листов, вырванных из тетрадки. Леви не терпел такого отношения к творчеству, да и вообще к чему угодно, ведь все должно быть чисто, аккуратно и упорядочено. Может быть, именно это служило рычагом, на который я сам же нажал, запустив в нем ненависть ко мне? — … но глаза этого юноши пылали страстью, — Леви поднял взгляд на меня в зеркале, во всю орудовавшего ножницами, — искрились надеждой. Я ведь сам был таким, когда много лет назад впервые посетил это издательство и принес критикам свои произведения. Меня охватывал страх, но вместе с тем и пламенная надежда брезжилась у сердца. Я решил ознакомиться с творчеством паренька, невзирая на жалкий вид бумаги, — Леви смолк, чтобы собраться с мыслями, и сощурился. Сквозь пальцы просеивая шелковистые пряди его волос, я все чаще одергивал себя, чтобы не припасть к ним и не вдохнуть, поддавшись вожделению, пряный запах шампуня. — Он писал на обыкновенные темы, — продолжил Леви, задумчиво хмыкнув, — и ничего нового через свои стихи не открыл. Но то, как были описаны самые предсказуемые мысли, свели все мои предубеждения в адрес этого юнца на нет. Он подбирал метафоры, которые и опытным поэтам не сразу в голову пришли бы, соблюдал ритм и завораживал витиеватостью слога и глубиной контекста. Я не раз испытывал те чувства, о которых он писал, но в его стихах от них остались одни названия. Парень видел мир иначе, понимал иначе, чувствовал иначе. Он заслужил мое восхищение с самых первых строк. Я ушам своим поверить не мог. Неужели грозного и неуступчивого Леви чьи-то творения так удивили? Помнится, когда он водил взглядом по строкам моих стихов, его лицо недовольно хмурилось. А затем он впихнул мне обратно бумаги, сказав, что я безнадежен. Повезло же тому пареньку. — Я вручил ему черновики и назвал бесталанным графоманом, — губы Леви презрительно искривились. — Или кем-то вроде того. — Что? — изумился я. — Ты же… ты же сказал, что тебе понравились его стихи. — Да, и я с радостью бы их напечатал. Я бы составил из его произведений целый сборник, которым бы и сам упивался, — восторженно сказал Аккерман. — Но этот мир жесток. Особенно в отношении творчества. Я читал стихи того юноши и находил в них столько нетронутого, чистого, наивного, а затем переводил взгляд на терзаемого ожиданием поэта, который с замиранием сердца наблюдал, как я изучал его творчество. Он был наивным, ожидал, что люди признают его, полюбят за поэзию. Это можно было по глазам понять. И я не мог позволить этому человеку разочароваться в реальности. Его творчество неминуемо навлекло бы на себя волну критики и осуждения, потому что было слишком откровенно для этого мира. Моя ладонь от немой злости сжалась в кулак, пока другой я крепко держал ножницы и старался случайно не прирезать ими Леви. Тиран. Деспот. Как можно было обойтись так с поэтом, у которого был потенциал? Как можно было думать об одном, а говорить другое? — Ты, наверное, считаешь меня монстром, — упавшим голосом обратился ко мне Леви. На секунду мне показалось, что его губ коснулась слабая улыбка. — Может быть, так оно и есть. И в глазах того паренька я до сих пор порождение зла и жестокости, но… я просто надеялся привить ему упрямство и уверенность в своем творчестве, к которому не все будут относиться лояльно. Занимательно. Он будто пересказывал мою историю. Ведь я точно так же был выпровожен за порог издательства, униженный и разбитый. Я сжимал в руках бумаги со своими стихами и глотал слезы, пока этот критик, возможно, рушил еще чью-то мечту. — Я хотел, чтобы он проявил упрямство, — твердо пояснил Леви, — чтобы доказал свою готовность встретиться с критикой и непринятием и не сломаться. Чем выше взбираешься, тем больнее падать. Существуют критики опытнее и влиятельнее меня, с ними бы пареньку в любом случае предстояло столкнуться. И если бы он сдался после первого провала, не вынеся моего отказа, то о какой публикации можно было бы говорить? — В таком случае, — я отстриг еще одну прядь, — сердце должно быть разбито у него, а не у тебя. — Я люблю его. Сказать, что меня захлестнуло удивление, — ничего не сказать. Слышать такое от холодного Леви Аккермана было неожиданно так же, как снег в июле. Чтобы этот мрачный коротышка мог кого-то полюбить? Меня поразило это открытие и в то же время привело в ярость. Потому что я любил этого человека, сплошь состоящего из пороков, и мог вытерпеть любое унижение от него. Но то, что он оказался влюблен в какого-то парня, чьим творчеством восхищался, — это просто несправедливо. Похоже, скоро кому-то из моих коллег придется делать мне бесплатную стрижку и слушать историю о моем разбитом сердце. Конечно, я не имел право сердиться на Леви за то, что он был ко мне равнодушен, но все-таки в порыве эмоций сильно оттянул его за волосы. — Э-э? — он сморщился и рефлекторно поднял руки под накидкой. — Ты чего?! — А? — я состроил самое невинное выражение лица. — Ой, извини, я иногда такой неловкий. — Ты всегда неловкий, — рыкнул Леви, отведя взгляд и крепче сжав подлокотники. В тот момент я разрывался меж двух желаний: врезать ему или поцеловать. В итоге я решил продолжить заниматься тем, что у меня выходило объективно лучше, и подравнял концы темных прядей. — Он редактировал свои стихи, меняя их до неузнаваемости, и каждый день приносил мне новую версию, — Леви отрешенно глядел сквозь свои колени. — Писал он уже на чистых, ровных листах, исправлял самые прекрасные фрагменты стихотворений, надеясь угодить мне. На третий день у меня на столе оказался очередной вариант сто раз прочитанных мной стихов, но они стали какими-то пошлыми, грубыми. Искренность, которая придавала им особенности, и изысканная простота слога куда-то испарились. Да, подобные творения пришлись бы по нраву нашему прогнившему обществу, отвергавшему светлые, непосредственные чувства, однако нравились ли они самому автору? Паренек проявил упорство, несомненно… — Этого ведь ты и добивался, — сквозь зубы процедил я, искренне переживая за судьбу этого паренька. Потому что у нас с ним была схожая участь: Леви точно так же обошелся и со мной. Заставил подгибаться под себя, уродовать свои стихи, каждое утро приезжать на другой конец города, чтобы только получить очередной отказ на публикацию и ушат оскорблений на голову. — Не совсем, — сухо отозвался юноша. — Я имел в виду другое упорство. И оно заключалось вовсе не в одержимой правке стихов ради одобрения какого-то циничного критика. Быть упрямым не всегда значит добиваться своей цели, идя на любые уступки и отрекаясь от собственного мнения. Быть упрямым — это стоять на своем до тех пор, пока с тобой не согласятся. Иными словами, пареньку просто нужна была уверенность в своем творчестве, чтобы возразить мне, когда бы я снова безосновательно придрался к его стихам. Я хотел, чтобы он научился защищать своё детище, когда на него посыпались бы нелепые обвинения. И не сожалел о своем труде, если бы его результат критики клеймили бездарным, — из груди Леви вырвалась горестная усмешка. — Лучше бы он меня ударил, лучше бы прямо назвал кретином, чем так издевался над своими стихами. Ему всего лишь нужно было сказать: «Леви, шел бы ты подальше со своими претензиями и несуразными требованиями», и я бы без колебаний опубликовал его стихи. Ножницы едва не выпали у меня из рук, когда мне стали понятны причины такой неоправданной жестокости Леви. И ведь в чем-то он был прав, чертов ублюдок. Тот парень… если тот парень так легко отказался от индивидуальности, в корне изменив свой стих из-за недовольства какого-то критика, он долго бы не продержался на публичной арене. Жаль, что осознал я это только сейчас, когда уже все стихи ради удовлетворения Леви изменил, подобно тому мальчишке. — На четвертый день он не появился, — даже сквозь плотную ткань накидки было видно, как ладони Леви сжались в кулаки. — На пятый — тоже. Уж не думал, что когда-нибудь стал бы сожалеть о чем-то, а особенно, об обращении с людьми. Я не мог ни на чем сосредоточиться, еще жестче отзываясь о чужих произведениях, потому что ни одно из них не могло сравниться со стихами того юноши. Мысли о талантливом поэте, который изувечил свои творения из-за устроенного мной испытания на прочность, не давали мне покоя. Кажется, я тогда погорячился. Чувство вины сгрызало меня изнутри. Знаешь, Эрен, — юноша взглядом зацепился за мое отражение в зеркале. Я на секунду прекратил возиться с его волосами, давая ему понять, что весь во внимании, — я ненавижу чувства и считаю их дефектом, который мешает поступать трезво. И поэтому, когда я окончательно убедился, что влюблен в того парня, первой моей мыслью было «Только не это», а второй — «Как вернуть все как было?». Меня больше устраивало, когда я не воссоздавал в памяти по четырнадцать раз за день черты его лица, слегка дрожащие руки, потрепанные ветром волосы и зеленые глаза. Мне больше нравился здоровый сон, чем изнурительная бессонница из-за неотвязного чувства вины. Тот парень, я уверен, считает, что я его ненавижу. «Да, Леви, тяжело думать иначе о человеке, который три раза подряд оскорбил твое творчество и обозвал тебя бездарным», — хотел было заметить я, но решил обойтись без комментариев. — Но единственное, за что я могу его ненавидеть, — так это за то, что в него влюбился и избавиться от этих чувств не способен. Забавно, что Леви неосознанно описал все мои чувства к нему: от теплой любви до распирающей изнутри ненависти и желания придушить этого придурка собственными руками. Пускай он и казался неприступным, беспристрастным демоном, я всегда видел в нем другого человека — беззащитного и растерянного. Но до этого дня я и представить не мог, что Леви способен испытывать чувства. Да еще и вину. Мне казалось, это было чуждо ему — сожалеть, особенно о своих поступках. Интересно, а когда я на четвертый день так же прекратил появляться в издательстве, он ощущал хоть какие-то уколы совести? Микаса уверяла меня, что Леви и раскаяние противоречат друг другу… несовместимы. Но мне почему-то хотелось верить, что человек, которому я посвятил почти каждый свой стих, не настолько эмоциональный калека. — На следующее утро я решил наведаться к нему и как-нибудь намекнуть, что ему не стоит бросать творчество, — когда Леви приопускал веки, я зачарованно наблюдал, как подрагивают его темные, пушистые ресницы. — Адрес я разузнал у коллеги, которая записывала места проживания тех, кто посещал издательство, чтобы поддерживать с ними связь. Оказывается, паренек жил на другом конце города, — сверкнув глазами, юноша поднял на меня — вернее, на меня, отражающегося в зеркале — многозначительный взгляд. Хах, вот так совпадение: мы могли бы с этим поэтом подружиться, потому что я тоже жил на том конце города. Вместе бы сетовали на предвзятость Леви и обыденно рассуждали бы о том, как набить ему морду. — Ради того, чтобы отринуть изводящие меня чувства, я добрался до его дома и постучал в дверь. Сердце колотилось, как заведенное. Руки тряслись — наверное, от холода. А затем… ты, — Леви изумленно-возмущенно нахмурился, — ты чего это лыбишься? Я и сам не заметил, как мои губы растянулись в улыбке. Вероятно, меня умиляло то, как Леви всеми силами пытался отрицать факт своей влюбленности. Он был действительно так невинен в проявлении чувств, что я с трудом сдерживал снисходительный смешок. — Нет, ничего, — мотнул головой я, увлеченно подрезая еще одну прядь его волос. Леви недоверчиво вздернул бровь, но допытываться не стал и лишь продолжил: — Открыла дверь мне девушка с темными волосами до плеч и хмурым взглядом. Я представился, сказал, что пришел к парню, который по моим данным должен здесь проживать. Но она словно перестала меня слышать, после того как я сообщил ей свое имя. В лицо мне прилетел кулак, и я даже не сразу осознал, что эта хрупкая девушка меня ударила, — он прервался и вновь уперся в мое отражение глазами. — Эрен, я не слепой, чтоб не видеть твою улыбку. Ну, а как мне было реагировать на рассказ о том, как критик с завышенным самомнением получил по заслугам от девчонки? Наверное, Микаса бы так же реагировала, если бы Леви появился у нас на пороге. — Она за кого-то отомстила? — осведомился я, кое-как убрав с лица улыбку. — За братца, — со скучающим видом Леви поправил слегка спавшую с плеч накидку. — Она назвала меня негодяем, безжалостным и жестоким монстром, а затем пригласила на чай. У нее было странное понимание слова «гостеприимность» — впечатать кулак в лицо человека, одарить его парой ласковых, назвав последним кретином, а затем предложить ему чай… — На правду не обижаются, Леви, — усмехнулся я уголком губ. Юноша испепелял меня смурным взглядом. — Я тебя сейчас прирежу за такие шутки, — пригрозил он, и, по правде говоря, сначала мне стало как-то не по себе. Но затем я надменно вскинул голову, самодовольно улыбнувшись. — А ножницы-то у меня, — я демонстративно крутанул в руке острый прибор, наслаждаясь своим положением. Леви, будто бы осознав свою беспомощность, обреченно вздохнул. Но это был лишь отвлекающий маневр, чтобы через секунду каким-то образом извернуться и захватить власть. — Н-не… — только успел пролепетать я, когда ножницы оказались в руках Леви. А он ловкий. — Теперь у меня, — сверкнул глазами он и, показательно сжимая лезвие ножниц, хищно сощурился. — Ладно-ладно, — затараторил я, поняв, что с этим парнем шутки плохи, — я больше не буду шутить. Только, — в моем голосе звучали панические нотки, а на губах играла нервная улыбка, — отдай ножницы. Леви еще недолго помолчал, а затем, издав безнадежный вздох, возвратил мне инструмент. — Какой же ты ребенок. Я только буркнул что-то себе под нос, не рискнув испытывать терпение Леви, и снова принялся обрезать концы чужих волос. — Я вытер рукавом кровь под носом и вежливо отказался от чая, — вернулся юноша к своей истории. — Конечно, если вскрик «Ты что, сдурела?» можно назвать вежливым. Я старался ей не грубить. В конце концов, целью моего пути на другой конец города было не выяснение отношений со странной девицей. Поэтому я вынул из кармана конверт и вручил ей, попросив передать брату, раз она была категорически против нашей с ним встречи с глазу на глаз. Соблюдая хоть какие-то правила приличия, девушка улыбнулась, согласившись, но что-то мне в ее лице не понравилось. Я сразу понял, что по возвращении в дом она избавилась от письма, и оно, вероятно, так и не дошло до адресата. — А что, — я отвлекся от стрижки, — а что там было написано? Губы Леви изогнулись в безотрадной ухмылке. — Ничего особенного, — отстраненный взгляд блуждал по расческе, лежавшей у зеркала, — просто признание в любви и объяснение моего безобразного поведения. Мне было не особо важно, как он воспримет мои чувства… Врал. Леви врал, говоря об этом. Даже не нужно быть дипломированным психологом, чтобы догадаться, что реакция того парня его беспокоила: он выдал себя, отведя взгляд и замолчав на несколько мучительно долгих секунд. — … гораздо важнее было донести до него, что его стихи прекрасны и мнение какого-то кретина не должно убить в нем поэта. — Леви, — как-то обеспокоенно произнес я, насторожившись тем, что он сам считал себя кретином. Не то чтобы я хотел убедить его в обратном, но эта реплика из его уст звучала как-то грустно, что ли. Не такая он уж и отвратительная личность, раз я в него влюбился. Жаль, что сказать об этом ему прямо не мог. Смелости не хватало. И бессмертности, пожалуй, тоже. — Чутье подсказывало, что девушка уничтожила письмо. Но я не мог вернуться домой, не убедившись в том, что в этом парне снова родилась надежда. Мне нужно было увидеть, как горят его глаза, — на губах Леви замерла мечтательная полуулыбка, и до этого момента я не знал, что он умеет так красиво улыбаться. — Для меня это было необходимо, как кислород. Удивление красноречиво отображалось на моем лице, пока я старательно делал вид, что слушаю историю с толикой равнодушия, увлеченный больше стрижкой Леви. Мне трудно было поверить, что этот хладнокровный парень способен на такие сильные чувства, как любовь и вина. Он, видимо, сам этого от себя не ожидал, судя по неуверенным ноткам в его голосе. — И тогда, чтобы унять, — Леви хмыкнул, задумавшись, — волнение, я подошел к окну его дома и встал напротив влажного от снега окна. Это была удачная позиция, потому как с того положения я отчетливо видел, что происходит в предположительно комнате того парня. — Ты… следил за ним? — я озадаченно нахмурил лоб. Интересоваться жизнью людей настолько, чтобы за ними наблюдать через окно их собственного дома, было уж точно не в стиле безучастного Леви. — Да, — лениво протянул юноша, — можно и так сказать. Прости. Тут уж я совсем растерялся. Почему это Леви попросил у меня прощения? — Но я не вуайерист, — словно оправдываясь, сказал парень. — Надеюсь, ты ни о чем непристойном не подумал, извращенец. Почувствовав его выжидающий взгляд на той части зеркала, в которой отражалось мое лицо, я изумленно расширил глаза. — Это я-то извращенец? — моему возмущению не было предела, из-за чего я чуть не проткнул сердце ножницами, экспрессивно ткнув кулаком себе в грудь. — Я, в отличие от некоторых, в чужие окна не заглядываю. В моих глазах читался упрек, и Леви это явно не понравилось. — Слушай, это был единственный способ удостовериться, — отчеканил он, свирепо оскалившись. — В чем же? — В том, что еще можно что-то исправить, — выпалил Леви. — Я застал его, когда он что-то увлеченно записывал, не отрывая ручки от бумаги. Казалось, сейчас полыхнут искры от скорости, с которой двигалась его рука. Я даже не пытался скрыть свое присутствие рядом, около минуты наблюдая, как он с безумным азартом в глазах исписывал целую страницу. Мне казалось, он вот-вот меня заметит, но паренек, похоже, занимался чем-то, поглотившим все его внимание. Да, он писал стих. Это было понятно, даже несмотря на то, что я не увидел ни строки за мутным стеклом. Я был искренне рад за того парня, что не отказался от своего увлечения и продолжил упоенно писать. Мне было до боли знакомо его состояние, о котором рассказал Леви. Вдохновившись, я сам нередко переносил свои мысли на лист, превращая их в рифмованные строки. Правда, потом я по традиции комкал его, не удовлетворенный результатом, и кидал в мусорное ведро. К остальным зарисовкам. Поэтому бумаги, с которыми я пришел к Леви в издательство, являли собой жалкое зрелище. — Но затем, перечитав свой стих, он в ярости скомкал его и, сначала нацелившись на мусорное ведро, передумал и бросил смятый лист в открытую форточку. Которая оказалась слева от меня. Я пригнулся, хотя вряд ли это имело смысл. В состоянии аффекта он бы все равно меня не заметил. Здесь Леви был прав. Когда-то я обошелся так же со своим стихотворением и, метнув его в окно, долго внимание на нем не задерживал. Меня оглушали мысли, которые вторили: «Леви был прав. Я действительно бесталанный графоман». Но дело было скорее не в Аккермане. Я относился так к своему творчеству и до встречи с ним, а его слова лишь подлили масло в огонь. — Клочок бумаги бесшумно повалился на снег. Недолго думая, я поднял его и развернул, скрывшись за кирпичной стеной, — Леви внезапно затих, словно проматывая в голове пленку воспоминаний еще раз, прежде чем пересказать случившееся далее. — Он писал о зимнем вечере и о чем-то еще — я уже не могу вспомнить. Сюжет был прост, но как всегда исполнен изящно: со свойственными автору простотой и образностью слога. Я сидел, прислонившись к холодной стене, и вчитывался в каждую строчку с таким трепетом и вниманием, словно держал в руке его сердце. А в доме, прижавшись ко внутренней стороне стены, возможно, выл от бессилия его создатель. Кто его знает, — взгляд Леви стал еще угрюмее. — Мне так часто хочется сказать ему, какой же он придурок. Даже отрезвить его ударом в челюсть иногда кажется хорошей идеей. Ноет и ноет, постоянно недовольный своим творчеством. «Я бездарный, я неудачник, я не заслуживаю звание поэта», — так, должно быть, он думает, когда комкает свои же творения. Но как бы он заговорил, если бы узнал, что самый беспощадный критик по прозвищу «кретин и негодяй» до сих пор хранит его стих у себя? Губы Леви беспрестанно шевелились, в гневе выплевывая слова, а я так и замер над его головой, бессмысленно уставившись в пол. Я ведь… я ведь тоже думал так о своих стихах. Когда мой взгляд за них цеплялся, возникало только отвращение к ним и ненависть к себе. Так я и забросил писать, отказался от мечты стать поэтом и оказался — самому смешно — парикмахером. До чего же жалкая судьба, не правда ли? — Каждый раз, когда я беру в руки этот потрепанный кусок бумаги, по которому скачут корявые буквы, я ощущаю, будто в моих ладонях трепыхается чье-то сердце, — Леви напряг брови и снова переместил взгляд на зеркало. — Что бы он сказал мне, если бы узнал, как я одержим его творчеством? Как бы повел себя, поняв, что я его люблю, невзирая на то, что он неотесанный идиот, барахтающийся в жалости к себе? Пальцы предательски дрожали, поэтому я не мог уверенно схватиться за ножницы и выполнить последние штрихи в стрижке Леви. Аккерман непременно заметил мое смятение, но оно его почему-то никак не смущало. Из прослушанной истории я уяснил, что заслуживаю лишь презрение человека, в которого влюблен. Потому что не мог прожить и дня без жалости к себе. Каждое мое движение сопровождалось мыслью о том, какой я безнадежный, каждое решение возлагало мне на плечи груз сожаления, которое преследовало меня всюду. А Леви… Леви не был таким. С первой нашей встречи меня восхищали его решительность и сосредоточенность. Его взгляд, может, и казался безжизненным, но в нем всегда плескалась неисчерпаемая уверенность. И даже когда его охватило сожаление о своем отношении к поэту с еще не отросшими крыльями, он не пал духом, как я. Он попытался что-то исправить, достигнув другого конца города; получив по морде от незнакомой девушки, которая к тому же бросила в его адрес не самые приветливые слова; опустившись до слежки за другим человеком. Леви до конца не позволял сожалению овладеть собой. — Он бы, — я отложил ножницы на полку с остальными приборами, — тебя ударил. — Справедливая расплата, — коротко усмехнувшись, хмыкнул Леви. Напряженная тишина воцарилась между нами. Я думал о том пареньке, который заслужил признание Леви и его любовь, и зачем-то старался сохранять улыбку на своих губах, пусть она и получалась неестественной и тоскливой. Невыносимая печаль встала комом поперек горла, и большого труда мне стоило не разрыдаться от бессилия. Потому что мне не хотелось признавать, что Леви принадлежит другому человеку, что он страдает от чувств к нему, в то время как я не могу написать ни один стих, где бы не упоминал о своей странной и бесполезной, но такой живой, нездоровой любви к нему. Кажется, поддавшись эмоциям, я опять нечаянно потянул его за волосы. Леви зашипел от боли и поморщился. — Я все еще думаю, что ты груб со своими клиентами, — хмуро заметил он. — Можно быть и поосторожней. — А я все еще думаю, что ты груб с творческими людьми, которые и сами зачастую не уверены в своих работах, — вспылил я, выплеснув все свое негодование в этих словах, но прозвучало все равно жалко. Все-таки моя злость по отношению к нему была наигранной и больше походила на крик отчаяния. — Разве это мои проблемы? — Леви чуть вздернул голову, блеснув глазами. — Слабым и бесхарактерным в публичном творчестве не место. — Но как ты внушишь им уверенность в себе, поливая грязью их произведения? — парировал я. — Мне кажется, это неправильная тактика. Даже самый сильный и упрямый писатель отчается, либо посчитав тебя кретином, либо разочаровавшись в своих творческих способностях, — я сердито отвел глаза и процедил сквозь зубы: — Либо и то, и другое. — Ты, — Леви словно бы весь сжался, потеряв частицу своей уверенности, — ты тоже считаешь меня кретином? Хотелось бы признаться честно, что сам не знаю, как к нему относиться, но я лишь замолчал в раздумье. В голове всплывали отрывки из его истории, в которой он предстал для меня в новом образе. Теперь я, по крайней мере, не считал его бесчувственным и жестоким по своей воле человеком. — Нет, — я качнул головой. Глаза Леви распахнулись немного шире. — Просто… ты дурак. — Д-дурак? — такого великий и ужасный критик о себе услышать не ожидал. — Да, Леви, — со снисходительной мягкостью сказал я. — Ты ведешь себя как кретин по отношению к людям, но на самом деле вряд ли желаешь им зла. Не думаю, что тот парень мог допустить мысль, что ты любишь его. Ты ведь, — я нахмурился, раздумывая, как бы корректнее описать его личность, — так строг, безучастен, жесток, требуешь совершенства от поэта, который пока и сам не разобрался в своем творчестве. Я впервые набрался смелости и правдиво сказал Леви, что я о нем думаю. Настоящее достижение для того, кто раньше в его присутствии лишь что-то невнятно мямлил и глупо шутил. Леви склонил голову вниз, и я, честно говоря, успел попрощаться с жизнью, ожидая, что ножницы, находившиеся непозволительно близко к чужой бледной руке, вот-вот вонзятся мне в ребра. Но юноша не спешил отвечать мне. Он молчаливо думал о чем-то, а я гадал, о чем. Никогда мне не удавалось залезть в его голову, понять, что он чувствует, потому что обычно чувства человека можно прочитать по глазам, а бездонные глаза Леви ничего не выражали. Его лицо почти всегда оставалось то ли равнодушным, то ли просто спокойным. — Так и думал, — наконец сорвалось с его губ. — Меня невозможно полюбить. Вот чего-чего, а вывода, к которому пришел Леви, я не ожидал. — В-вовсе не так! — порой моя тяга к справедливости оказывалась сильнее адекватности и здравого смысла. Я впился ногтями в спинку стула, на котором сидел обомлевший Леви. Молодец, Эрен. Ты так хорошо скрываешь свои чувства. — То есть, — я замялся, усиленно раздумывая, как бы оправдать свой многозначительный выпад, — откуда мне знать? Я ж тебя не люблю, ха-ха. Получилось неловко. Даже более чем. Мои щеки вспыхнули краской от стыда, а ноги будто вросли в пол. — А? — Леви явно пребывал в смятении. Не зная, куда себя деть, я молча покачал головой, решив, что рот пока открывать не стоит. Итак много лишнего наговорил. Но спустя пару минут давящей тишины мне предстояло узнать, что во мне, оказывается, существовало кое-что сильнее тяги к справедливости. Любопытство. — Кто этот парень? — вопросы я задавал самые неуместные, что осознавал, только озвучив их. — А тебе-то знать зачем? — поинтересовался Леви скептически. — Салон ведь гарантирует конфиденциальность рассказчика. В этом он был прав: Эрвин запретил нам, своим подчиненным, расспрашивать клиентов подробности их историй, о которых те предпочли умолчать. За подозрительный интерес к рассказу Леви меня могли и уволить, но это обстоятельство мало волновало мою ревнивую и любопытную сторону. — А? — в жизни не влипал в такое количество неловких ситуаций, как в этот день. — Я имел в виду… э-э-э… кто этот парень по профессии! Да. Именно это я и хотел сказать. Вряд ли Леви поверил моим объяснениям, прозвучавшим лихорадочно и нервно. — Он работает парикмахером, — сдержанно ответил юноша. Дыхание сбилось, сердце беспокойно задергалось. — Ч-что? Прямо как я? — неподдельное удивление отражалось в моих вытаращенных глазах. — Да. Я не мог произнести ни слова, а Леви неотрывно глядел на мое сконфуженное лицо в отражении. — Но, — то ли стремление к справедливости, то ли беспомощное смирение с обстоятельствами породило во мне желание помочь Леви склеить его разбитое сердце, — тогда почему ты сейчас в нашей парикмахерской, а не в той, где он работает? Ты мог бы признаться ему прямо там, пока он будет делать тебе стрижку; рассказать о своих чувствах… Я побоялся продолжать свою вдохновляющую речь, да и слов бы у меня не хватило. И решимости. Не так-то легко воодушевлять человека, о котором думаешь каждую минуту, быть вместе с другим. Но я все сделал правильно. Да, это было справедливо, и я лишь исполнил свой долг. Вот только почему-то глаза повлажнели от слез, вынудив меня опустить голову и из последних сил улыбаться, делая вид, что все в порядке. Леви округлил глаза, выпрямившись. — Ты правда считаешь, что я должен так поступить? — Конечно! — без толики сомнения воскликнул я, потирая веки. — Если ты любишь кого-то, не молчи. Ты должен бороться за это чувство, чтобы не дать ему потухнуть! А вдруг… вдруг тот человек ждет, когда ты сделаешь первый шаг, потому что сам боится? А вдруг… Тараторя без остановки, я и сам не заметил, как под конец сорвался голос, не позволив мне завершить свою речь. По щекам, обжигая кожу, заструились предательские слезы, и я еле успевал смахивать их рукавом. Со стороны Леви донесся обреченный вздох. — Какой же ты тугодум, — с этими словами он, скрипнув стулом, поднялся и ловким движением снял с себя темный пеньюар. Я провожал его затравленным взглядом, уверенный в том, что он сейчас уйдет, посчитав своего парикмахера ничтожным созданием. Но спустя минуту истошного воя в груди я почувствовал рядом чужое тепло. Макушкой Леви едва достигал моего плеча. Он выглядел таким маленьким и субтильным, что мой мозг, не прекращая, генерировал давно заезженные шутки про рост. Леви, стыдливо пряча взгляд и хмуря брови, стоял рядом, словно бы желая мне что-то сказать. Но то, что произошло дальше, превзошло все мои ожидания. Он встал на носки, чтобы дотянуться до моей головы, запустил пальцы в мои жесткие волосы и тягуче поцеловал в висок. Могу поклясться, что слышал, с каким гулом колотилось его сердце. Слезы застыли в моих растерянных глазах, а в руке ни с того ни с сего оказалась скомканная бумага. Видимо, Леви воспользовался моим замешательством и незаметно впихнул ее мне, пока я безвольно стоял в его хватке. На периферии сознания раздался тонкий скрип двери и глухой хлопок. Леви ушел, оставив меня с измятой, поношенной бумажкой в руках и тянущей болью в груди. Ноги стали ватными, перед глазами все размывалось, а хлопотливые парикмахеры, стулья, приборы казались мутными пятнами из-за непроглядной пелены слез. Мне пришлось дважды моргнуть, чтобы реальность прояснилась. С трудом уняв дрожь в кистях и боясь опустить взгляд, я медленно, нерешительно развернул потрепанный лист. В воспоминаниях прозвучали слова из истории Леви: «Каждый раз, когда я беру в руки этот потрепанный кусок бумаги, по которому скачут корявые буквы, я ощущаю, будто в моих ладонях трепыхается чье-то сердце». Мое сердце. Леви говорил о моем сердце, о моих стихах, о моем отчаянии. В руках я держал собственное произведение, некогда скомканное и отправленное за окно. В нем описывался зимний вечер, что и подметил Леви в своей истории, но одного он так и не понял: зимний вечер — лишь аллегория, которая помогла мне точнее описать его холодность, подобную промозглости январского неба, и мои чувства, теплые, словно мерцание вечерних фонарей. Воображение невольно дорисовывало крупинки снега, три месяца назад скопившиеся во вмятинах на этой бумаге, после того как она угодила в сугроб и до того как ее поднял Леви. Трепещущими руками я поднес лист к лицу и закопался в него носом: парень не врал о том, что всюду таскал его с собой. Каждая строчка пропахла его пронзительно-сладким одеколоном. На пожелтевшую поверхность с моих ресниц упала слеза, смазав чернильные буквы. Я машинально оглянулся на дверь, которая несколько секунд назад затворилась за Леви, и подорвался с места, точно ошпаренный. Не надел даже куртку, несмотря на то, что на улице стоял студёный март. Я бежал с мыслями, что на сей раз не упущу шанс признаться ему, что соберу наконец наши разбитые сердца по осколками. — Леви, стой! — запыхавшись, кричал я. Низкая фигура, чуть не завернувшая за угол, остановилась. Я сощурился, чтобы убедиться — да, он не успел далеко уйти. Я снова ринулся бежать, обнимая себя за плечи и смертельно боясь, что Леви не станет меня ждать и скроется. Ноги остановились, только когда расстояние между нами сократилось до трех метров. — Все-таки иногда идеи Эрвина, кажущиеся мне абсурдными, бывают полезными, — я улыбнулся. — Без этого предложения ты бы так и не рассказал мне, да? — Я бы нашел способ, — Леви обернулся ко мне и, запустив ладони в карманы, смерил меня оценивающим взглядом. Да, я предстал перед ним в не лучшем свете: посреди узкой улицы, сжавшись от холода, стоял нелепо лыбящийся парень без верхней одежды и с капельками слез в глазах. — Точно. Ты ведь упрямый и хотел, чтобы я был таким же, — тяжело дыша, вспомнил я. Леви сощурился, словно не понимая, к чему клонил этот странный человек напротив. Мои окоченевшие ладони стиснулись в кулаки. — В таком случае я им буду! — Эрен, ты ведь понимаешь… — хотел было что-то сказать Аккерман, но я прервал его оглушительным возгласом: — Заткнись! — юноша замолк по приказу и расширил глаза, уронив удивленный вздох. — Ты прав, я постоянно сомневаюсь. Не было ни одного дня, когда бы я жил без сожаления, — в моем голосе появились стальные нотки. — Но с этой минуты я не буду ни о чем жалеть. И молчать от неуверенности тоже не стану. Так что, — я набрал в рот побольше воздуха и выпалил: — Леви, я люблю тебя! Казалось, этим криком парня чуть не снесло — как будто на него обрушилась сокрушительная буря. Даже если бы он захотел завернуть за угол, его ноги бы мгновенно подкосились, не позволив ему пройти и метра. На сей раз он оказался в моей воле. — И даже когда ты три дня подряд называл меня бестолочью и обращался с моими стихами, как с мусором, — рассуждал я уже спокойнее, — даже тогда я не переставал тебя любить. — Но, — Леви хмыкнул, — так не должно быть. Я шумно выдохнул и зашаркал к нему, став еще ближе. — И без тебя знаю, — буркнул я, отведя взгляд в сторону. — И поэтому… вот справедливая расплата, как и было обещано. Леви и моргнуть не успел, как в его лицо со всей силы врезался мой кулак. Айкнув от боли, он схватился за нос, из которого потекла алая кровь, и укоризненно взглянул на меня. — Это тебе за то, что назвал меня неотесанным идиотом! — гневно разъяснил я, подавшись вперед. — И следил за мной! И… и… Я был готов перечислять причины ударить его вечность, потому что складывал их на отдельную полочку в голове после каждой встречи с ним, после каждого воспоминания о нем. Но поток моих обвинений прервался неровным, хриплым смехом. — Т-ты чего? — недоверчиво изогнул бровь я, заметив, что Леви пошатывается от смеха. — Я же вроде не по голове тебя ударил. Юноша продолжал заливаться беспрестанным хохотом, втягивая носом кровь и не отрывая руки от лица. Сказать честно, меня позабавила такая реакция на боль и мое признание, так что я тоже расплылся в неуверенной улыбке. Скоро придя в себя, Леви поправил воротник, испачканный кровью, и фыркнул: — Твоя сестра и то бьет сильнее.