КУКЛЫ

      Ожившая кукла — это неправильные слова. Куклы не оживают — это реальность застывает в куклах: придуманная, сказочная, идеализированная реальность.       Кукла — рассказанная и застывшая сказка, в которой воплощены все самые трогательные или тайные фантазии создателя. Но кукла всегда — всегда! — похожа на человека, на живого человека, конкретного, и помнить об этом должен даже не столько тот, кто создал ее, сколько тот, кто держит ее в руках, любит ее и нарекает ее именем. Ненастоящий как кукла       Он ненастоящий. Не потому, что искусственный (господибоже, куклы всегда искусственные хотя бы потому, что это всегда калька, повтор, добрая пародия), а потому что настоящих таких — не бывает. Потому что то и тот, кто настоящий, всегда живет сам по себе, вдыхает кислород так, как ему вздумается, и не станет потакать твоим желаниям.       Он — ненастоящий. Так думает тот, кто смотрит на него как на куклу. Не бывает таких глаз, не бывает таких губ смеющихся настолько тепло и совершенно, не бывает такой прозрачной чистой кожи и таких тонких правильных черт. Кто бы смог создать такое? Это не может быть настоящим.       Конечно, не бывает, потому что… — Ты плачешь? У тебя глаза красные!       Его широкие совсем не кукольные плечи вздрагивают, сутулятся, и Намджуну хочется не просто обнять — укрыть его как крылом, успокоить, хотя, вообще-то, это обычно его прерогатива. — Ноги болят, — фыркает он своим ненастоящим кукольным ртом, и кривится этот рот немного обиженно и совсем по-человечьи. — Сегодня ветер, у тебя так всегда, — кивает лидер понимающе и тащит из аптечки таблетку. — Ветер, да, — доносится ненастоящий кукольный вздох. А ненастоящие кукольные слезы катятся по гладкой щеке, цепляясь за пробивающуюся утреннюю щетину.       Он утыкается ненастоящим кукольным лбом в теплый пижамный бок Намджуна и всхлипывает. — Я так скучаю, Джуни, — ненастоящий кукольный голос приглушен мягкой тканью, ненастоящее кукольное сердце сжимается и замирает, потому что хочется вздохнуть поглубже, но комок в горле, который, вроде бы, должен уже растаять от слез, все еще где-то там сдавливает ненастоящую кукольную грудную клетку. — Ну почему я не могу поехать и увидеться с ним? — Ты знаешь, почему, да? — гладит Намджун его по ненастоящим кукольным волосам. — Знаешь же?       Он кивает совсем не по-кукольному, с совершенно некукольной дрожью, а ненастоящий кукольный кулак стискивает пижамную ткань. — Знаю. — Ничего, потерпи немного, хён. До осени осталось совсем немного, правда ведь?       И ненастоящие кукольные всхлипы постепенно стихают в складках лидерской мягкой пижамы.       Тишину разбивает резкий скрежещущий звук, и он вскидывает ненастоящую кукольную голову и прислушивается: — Стекло? — Не, — мотает головой Намджун. — Мелкие играли в настольный футбол, так что, думаю, расхерачили телевизор. Хотя… — Убью!       В ненастоящем кукольном голосе просвечивают стальные совсем человечьи нотки. — Если это телевизор, казню сразу всех, не разбираясь! — орет он куда-то в тишину комнат, и тут же немного злорадно ухмыляется, слыша торопливый топот. — Это всего лишь часы на стене, хёнушка, — доносится откуда-то со стороны входной двери голос Тэ. — Не вели казнить! Безупречный как кукла       У него нет изъянов. Сколько ни рассматривай, ни верти эту фигурку в руках, не найдешь ни одной ошибки в исполнении. Об этом все знают, это аксиома.       Его столько раз закаляли и обжигали, и вновь покрывали закрепляющей смесью, а потом обжигали и закаляли вновь, что он уже и сам не помнит, каким он родился.       И только Тэхён один знает, что внутри него — все та же мягкая глина, легко поддающаяся нежным пальчикам. Только Тэхён знает его изнутри, только его глиняная безупречная кукла допускает внутрь себя, поддается и тает под его прикосновениями.       И Тэхён прикасается. Каждый раз, когда чувствует, что внешний слой вот-вот даст трещинку где-то в том месте, куда, в который раз! , ударили больно намеренно или по неосторожности. Прикасается, согревает, проходится пальчиками по мягкой глине, возвращая ей былую форму, лечит. Изнутри.       Потому что снаружи — крепкая, закаленная, глиняная броня, через которую не пробиться никому.       Безупречная кукла растягивается на мятой постели, вытягивает с наслаждением свое безупречное крепкое, закаленное тело, поблескивая отлакированными боками. И Тэхён ложится рядом, обвивает его всеми своим теплыми конечностями, шепчет ласково ему одному известные магические заклинания, и мягкая глина расправляется и льнет к его знающим рукам. — У тебя волшебные руки, — шепчет безупречная кукла. — Руки художника и хирурга, знаешь? — Ты на удивление сентиментален для человека, только что отпахавшего четыре концерта, — фыркает Тэхён в вырез его безупречной кукольной рубашки. — Давай, поцелую, где болит? — Ты у меня болишь, — шепчет кукла и подтягивает его ближе к своим безупречным губам. — Ты весь горячий, посмотри-ка. Давай, сегодня я тебя буду лечить. — Боюсь, тогда у нас будет двое заболевших, — немного гундосит простуженный Тэхён. — Разве у нас когда-то бывало по-другому? Хрупкий как кукла       Иногда кажется, что он — фарфоровый. Потому что тонкий и искусно вылепленный. А еще потому что ломкий, хрупкий, вот-вот разобьется.       Он просыпается утром, улыбаясь новому дню своей фарфоровой кукольной улыбкой, и весь настолько лимитированный, эксклюзивный, коллекционный, что страшно упускать его из поля зрения.       Намджун так к нему и относится с самого момента их знакомства — как к хрупкому сокровищу, которое страшно даже трогать, с его-то, намджуновыми, талантами к разрушению, потому что разбить его — это будет непоправимо. Потому что смотришь на него — и кажется, что если он разобьется, то сразу в мелкую фарфоровую пыль.       Но потом он увидел, как умеет струиться совсем не фарфорово это произведение бисквитного искусства в пространстве, как его кажущаяся неподвижность взрывается фейерверком и раздвигает сам воздух вокруг себя, обдавая легким ветром все вокруг, и Намджуну стало страшно от того, какая в этой фарфоровой статуэтке заключена сила движения.       Он совсем не по-кукольному каждый день опрокидывает самые прочные представления о действительности. Он совсем не по-фарфоровому выдерживает такое давление и такие температуры, что дух захватывает, а они, кажется, закаляют его еще больше. — Остановись, господи, ты уже весь — одно сплошное потное пятно, — смеется в зале для практик Чимин, уже упавший с полчаса как в изнеможении и восторженно наблюдающий за этими летящими движениями. — Мне иногда кажется, что ты когда-нибудь сорвешься на взлете, упадешь и разобьешься. — Хуй вы дождетесь, — грубовато (как для куклы-то) ржет этот сгусток подвижного фарфора. — Я еще их всех перетанцую!       И, ведь, перетанцует.       Но есть кое-что, что действительно способно разрушить этот чудный, подсвеченный изнутри теплым блеском фарфор: если его тепло не долетает до того, кому предназначено, если не может согреть, если не справляется. Фарфоровая кукла помнит о своем предназначении: глядя на нее, люди должны улыбаться. Поэтому за многими слоями лака не увидать пористого бисквитного фарфора, не ощутить его сколов и шероховатостей — он ласкает чьи-то сердца одним своим существованием, и пока его существование хоть кому-нибудь нужно, он не сломается и не разобьется. Он когда-то сам для себя так решил, и так будет.       Но все равно каждый раз, когда Намджун смотрит на него, ему немного страшно: за его хрупкость, кажущуюся ломкость, за невесомость фарфора, из которого вылеплена вся его жизнь. Холодный как кукла       Почему-то тот, кто смотрит на эту куклу, думает, что, если к ней прикоснешься, руки обожжет ледяной холод. Будто эта кукла вылеплена изо льда.       Его кукольное лицо белоснежное и светится изнутри паутинками вен и прожилок. Он неприступен как ледяное изваяние. Он сторонится всего, что тепло, любого жара и любого огня, потому что тает намного быстрее и губительнее, чем все остальные куклы. Потому что все думают, а со временем стал верить и он, что, если когда-то вдруг растает, от него совсем ничего не останется.       Он давно и виртуозно научился сверкать кристаллами на солнце так угрожающе, чтобы никто не посмел подойти ближе, чтобы сторонились и не прикасались лишний раз. Потому что от неосторожных прикосновений больно, так что лучше уж совсем без.       Но больше всего он боится растаять от того огня, который бушует внутри него, заключенный в ледяной неприступной оболочке. А огонь этот рвется наружу — мыслями, словами, песнями, и его не удержать, потому что рядом всегда есть кто-то, кому именно этого огня не хватает, чтобы согреться. — Ты чего здесь? — шепчет ледяная кукла в ночи навстречу осторожным крадущимся шагам. — Поздно уже. — Я погреться, хён, — летит навстречу тонкий смеющийся шепоток, и Чимин проскальзывает под уютное одеяло и тут же впечатывается в его ледяное, покрытое кристаллами тело. И кристаллы наполняются отблесками внутренних фейерверков, и огонь, который был неподвижен под слоем льда, вырывается наружу. И ледяная кукла тает. Каждый раз как в первый раз — так, что больно от счастья. Тает весь без остатка, чтобы наутро снова начать отращивать ледяную броню.       Но это завтра, а сейчас — ночь, и нет рядом никого, кто мог бы сказать, что ледяная холодная кукла ведет себя неподобающе своему кукольному статусу. Сейчас — настойчивые и шальные руки Чимина, губы Чимина, шепот Чимина, и все это обжигает каждый сантиметр его льда, вызывая влагу на поверхность. Загадочный как кукла       Когда смотришь на него, восхищение мешается со страхом, потому что… как же так? Как? Как такое можно было создать? Чьей гениальной рукой было создано это творение? Какую невообразимую тайну вселенной вдохнул создатель в него?       Потому что то, что сияет изнутри сквозь эту загадочную улыбку, не поддается разуму и вызывает подозрение: а не было ли это ниспослано свыше?       Но его главная загадка в том, что эта кукла создала себя сама. По крупицам, по сантиметрам, по клеточкам — это вылепливалось и собиралось долго и мучительно, но не застыло неподвижно, и никто не может сказать, чем это станет в будущем.       Кто он?       Не эта ли кукла была свидетельницей самых странных заклинаний и жутких обрядов, иначе откуда в ней взялись и звучат все эти отголоски древних философий? Не эту ли куклу преследовали алхимики как древний артефакт, равному которому по силе нет и не будет больше на земле и за ее пределами? Не с этой ли куклой отправлялись знаменитые воины покорять города и цивилизации, иначе откуда в ней могло взяться столько устремлений и упорства?       Для чего он создан? На что направлена эта силища, которая покоряет сердца и разумы одним только взглядом, одной только россыпью слов?       Хосок улыбается, но и он, когда вглядывается в космос этих загадочных кукольных глаз, мешает в себе восторг и ужас благоговения, потому что окунуться в эту тайну до конца пока так и не может решиться. Его затягивает, он — на краю бездны, и держится на одном только страхе не выкарабкаться. Но. Не уверен, хочет ли выкарабкиваться.       Потому что тайна этих глаз — самое волшебное, что только могла подарить ему его жизнь. — О чем ты думаешь? — восторженно шепчет он и очерчивает кончиком пальца ямочку на щеке. — Знаешь… мне тут подумалось… А что, если кукловод держит куклу за ниточки не потому, что боится, что она без него не сможет. А вдруг, он боится, что кукла сможет без него — просто встанет и уйдет? Сможет ли он без куклы — вот, в чем вопрос.       И Хосок выдыхает восторженно, целует эту непослушную ямочку и чувствует волну благоговеющего страха перед этими мерцающими таинственными вселенными, которые плещутся в глазах напротив. Которые принадлежат ему, Хосоку, и от этого счастливо и тревожно одновременно: потому что владеть этим и вдруг потерять будет непоправимо. Красивый как кукла       Эта кукла красива до дрожи. До спертого в груди воздуха, до навернувшихся на глаза слезы. Она красива так, что на нее больно смотреть, но и глаз отвести тоже невозможно.       В этой кукле красиво все: от шапки волос до маленькой родинки на кончике носа, от глубоких как омуты глаз до трепетных губ, тянущихся в широкую открытую улыбку, от мерцающей золотистой кожи до плавных изгибов, вырисовывающихся под одеждой.       Красота этой куклы подвижна и изменяема, она циркулирует в каждой ее клеточке, и изнутри наполняет куклу даже больше, чем снаружи: красота обвивает ее сердце, эхом отражая мерное сердцебиение, красота концентрируется в ее глазах, создавая пленку, через которую все то, на что смотрит кукла, кажется невероятно красивым.       Красивая кукла восторженна и впечатлительна, она смотрит на мир своими красивыми, широко раскрытыми глазами, и не видит в этом мире ни одного изъяна. Она так вдохновлена этим миром, что смотреть в зеркало на собственную красоту кажется ей занятием совершенно неинтересным. — Идите скорее сюда, — кричит кукла, — Посмотрите, какой красивый сегодня Чимини в этой голубой рубашке. Он же как ангел, это что-то невероятное! — Гукки, малыш, у тебя золотые руки, господи, — восхищается кукла, рассматривая карандашный набросок макнэ, — Ты должен показать это Джуну, уверен, тебя ждет великое будущее! — Хосоки-хен у нас просто волшебный, — виснет кукла на уставшем и вымотанном Хоби. — Мне никогда в жизни не стать таким же плавким и изящным… — Мин Шуга гений и чемпион, победил сегодня он! — носится красивая кукла по комнате, обнимая очередную премиальную статуэтку, вокруг смущенного Юнги. — Ах, хён, — шепчет красивая кукла Сокджину, — если бы у меня была возможность, я бы поставил тебя на табуретку и всю жизнь любовался. — Так, — отмахивается Джин, — не заговаривай мне зубы, а лучше скажи, кто из вас зашвырнул на шкаф последнюю пачку салфеток. Иначе я точно кое-кого сейчас поставлю на табуретку и заставлю ее достать с риском для жизни. — Вау, — восхищенно усаживается у ног лидера красивая кукла, обнимая Джуна за коленки. — Разойдитесь все! Я хочу присутствовать при рождении шедевра.       Намджун смущается, мнет в руках блокнот и карандаш, но глаза красивой куклы так красиво мерцают таким красивым предвкушением, что ямочки расцветают на щеках лидера, а на белом листе начинают появляться первые строчки.       Эта кукла великолепна. Как жаль, что эта красота просачивается на поверхность лишь частично и видна не каждому. Но Чонгук знает, что, если прижаться ухом к груди куклы и послушать, можно услышать бушующий океан такой красоты, описать которую просто невозможно. Как марионетка       На куклу смотрят по-разному. Вдохновленно — на ее красоту. Удивленно — на то, как она похожа и не похожа на человека. И немного разочарованно — на нити, которые привязаны к ее рукам. И думается, что где-то там за куклой стоит кукловод, который взмахнет рукой — и кукла сделает шаг туда, куда ей прикажут.       Но у этой куклы нити оборваны. Потому что эта кукла уже давно ведет себя сама.       Самый первый шаг дался ей нелегко — наверное, тяжелее, чем любой другой кукле в мире. Она переступала своими крохотными кукольными ножками, удерживая шаткое равновесие там, где, казалось бы, удержаться невозможно. Она ранила босые ступни о миллионы осколков, оставшихся на этом полу от миллионов других кукол, боясь пораниться и понимая, что не пораниться здесь невозможно.       Эта кукла помнит каждый сантиметр помоста, по которому ей пришлось пройти, но нити, волочащиеся за ней, до сих пор впиваются в запястья и ранят иногда очень больно.       Юнги берет эти крохотные кукольные ладошки в свои и легонько целует красные натертые полосы. Он гладит босые пяточки, стирая пальцами битое стекло. Он не может просить куклу быть осторожнее, потому что когда-то кукла выбрала свой путь, зная, каким битым стеклом он усыпан. И пока кукла ведет себя сама, она с этого пути не свернет.       Кукла, танцующая на битом стекле, — это самое трепетное и самое прекрасное зрелище на свете. И если разглядеть, где заканчиваются оборванные нити, можно увидеть, следы ее шагов, проделанные с каким-то некукольным, человеческим упорством.       Юнги не может предотвратить каждый новый шаг упрямой куклы, и он просто расчищает каждый новый сантиметр для ее шага от битого стекла, смахивая самые крупные осколки, раня руки. — Не нужно, — гладит его израненные руки кукла и плачет. — Разве «любить» — это не значит «носить на руках»? — смеется Шуга и успевает подставить ладошку под следующий шаг.       У витрины, в которой выставлены куклы, всегда две стороны. С одной стороны витрины можно разглядеть красивые бархатные подставки, крошечные, но мощные лампы, которыми подсвечена их красота и изящность, можно долго разглядывать их плавные линии и немного пугающую схожесть с оригиналом. А с другой стороны витрины, в тени приглушенного света стоят те, кто подарил этим куклам свое имя, те, чьей калькой когда-то стали эти куклы.       Если не очень пристально вглядываться, то можно и не разглядеть эти оригиналы, стоящие за копиями. Можно не увидеть настоящих живых лиц и пульсирующих живых чувств за фарфором, глиной и тряпичными одеяниями.       Если не сильно вглядываться, то можно и не разглядеть оригиналы.       Но оригиналы есть всегда.