Покаяние

      Вся моя жизнь — сплошное страдание, непрекращающаяся пытка, в которой я сам себе палач и инквизитор. Моя жизнь — череда нескончаемых трагедий; игрища шутницы Мельпомены*, которая своей тяжелой палицей, обмотанной плотной кожей, обсыпанная шипами, не прекращает бить по голове раз за разом, смеясь над этой глупой, нелепой драмой… В момент, когда пальцы мои с невероятной злостью, слепой, тупой яростью смыкались на горле собственного брата, я вновь мучительно страдал. Я ужасно страдал, когда уходил и оставлял его на холодном, мерзком, заблеванном полу; невероятно страдал, когда смотрел на тонкие разветвления на собственных ладонях, на эти мелкие переломанные линии, и видел в них не просто засохшие багровые следы — видел в них несправедливую, унизительную боль. Понимал, что отныне руки мои по локоть в его крови. Понимал, что теперь от этого никогда не отмоюсь. Глупцы те, кто считают, что время способно вылечить. Оно раздавит тебя, изувечит и измучает, поиздевается и выбросит, а ты, как наивный идиот, верящий в эту нелепицу, будешь лежать, рыдать и ждать, когда станет лучше. А лучше тебе уже не станет. Никогда. В день, когда я причинил боль самому родному и любимому существу в своей жизни, внутри меня что-то сломалось. Я больше не мог воспринимать себя так, как воспринимал раньше. Я смотрел на собственное отражение и видел лишь нескончаемое уродство, гниль. Ощущалось, будто теперь по моим венам течет грязь, а на месте глаз образовались глубокие чернильные впадины от горьких, горьких слез. Каждый день тело мое покрывалось все новыми и новыми ранами. Но жалко себя не было. Ничуть. Думалось, что физическая боль может притупить душевную, что если я возьму этот нож и изуродую себе горло, руки и лицо, что если буду окунать пальцы в святое масло, а потом жечь их, мне полегчает. Но от осознания того, что я почти ничего не чувствую, становилось еще паршивее. Я ненавидел себя. Ему было больно, а мне — нет. Он от боли рыдал, а я совсем будто не ощущаю ее. Казалось, будто я умер еще тогда, с его последними криками и плачем. Лучше бы так и было. В смрадной душе поселилось скопление склизких трупных червей; беспокойные опарыши белой кашей копошились в груди, пожирая мою душу, плоть изнутри, создавая липкий хаос, холодную, вонючую, мокрую неразбериху. Имею ли я право на прощение?.. Когда я слышал, как он, оказавшись рядом со мной, начинает опять плакать, остатки моего мертвенного сердца разрывались на мелкие кусочки. Я не мог видеть его трясущихся губ, дрожащих, мокрых от слез ресниц, пунцовых, горящих щек. Я не мог вновь и вновь слышать эти всхлипы и наблюдать, как нервно пальцы его перебирают край рубашки, как они оказываются у волос и бесполезно пытаются зацепить мешающие пряди за ухо. — Мне так жаль, — тихонечко шептал я ему, прижимая беспокойную голову к груди, обнимая и звонко целуя. Он толкался. Выставлял робеющие ладони вперед, отталкивал меня от себя, создавал дистанцию; но я ее каждый раз упрямо сокращал, не давая ему выбраться из моих удушающих, будто змеиных объятий. Я позволял себе непозволительную близость, прикладываясь сухими губами к его щекам и по-настоящему искренне просил прощения. Он же брезгливо воротил нос от меня, накрепко сжимал красный рот и болезненно смыкал веки, не желал не просто видеть меня — ощущать рядом, чувствовать прикосновения, слышать, слушать. И тогда я, наполненный бледно-желтым бессилием, падал перед ним на колени и умолял. Произносил слова неразборчиво, неясно, глухо, утыкаясь носом в горячую кожу, которую можно было ощутить даже сквозь ткани одежды. Я хватался за руки, за его нежные, теплые руки, и целовал их. Прижимал мокрые ладони к своим щекам и ласкался так, словно бы это была последняя в моей жизни ласка, словно пытался выжить из этого хоть что-то — хоть какую-то любовь, хоть какую-то нежность. — Я бы так хотел все исправить, — опускаясь еще ниже, я обхватывал его за колени, за голени, за лодыжки и покрывал поцелуями босые ноги, — очень хотел бы… А брат стоял неподвижно, обнимал себя за плечи и устремлял мокрые глаза вверх. — Прости меня, — плакал я, задыхаясь, перебирая обожженными, изрезанными в кровь, загрубевшими от шрамов руками ткань штанин, — Прости. Я долго шептал его имя как мантру и молил лишь об одном, но он предательски молчал, не издавал ни звука, не двигался. Мой каменный ангел, мой безмолвный, обессилевший титан, мой стойкий оловянный солдатик, прояви ко мне милость и даруй прощение, дай надежду на искупление и долгожданное покаяние. Позволь справедливице Немезиде** стать с тобой одним целым. Возьми плеть и меч, ножи, лезвия и огонь и изувечь: протащи холодный металл по коже, изруби и изожги те руки, что причиняли когда-то тебе боль. Ты мое солнце. Мой свет. Моя единственная надежда на исправление. Только ты можешь помочь мне избавиться от этих ржавых цепей. Лишь ты. Прошу, умоляю. Помоги мне.