***
Гэндзи вспоминает, как в детстве его друзья и одноклассники начали общаться со своими соулмейтами, но его собственная кожа оставалась чистой — ни единого случайного пятнышка. На самом деле, он узнал об этом феномене достаточно поздно: когда ему было девять лет, мальчика, парта которого была рядом с его, учитель попросил встать и зачитать параграф из своего учебника истории. Правая рука мальчика оказалась на уровне глаз Гэндзи, и если бы Гэндзи был больше вовлечён в урок, то никогда бы этого не заметил. На руке начала появляться синяя линия, как волшебство, пересекая всё его запястье. Гэндзи завороженно смотрел, как линии рисовались, образуя изящные рукописные иероглифы. Эти иероглифы на катакане собрались вместе в единственное слово — сэндвич. Гэндзи пялился с таким неприкрытым удивлением, что когда мальчик закончил читать параграф и сел назад на своё место, он покраснел и взволновался. — Я спросил своего соулмейта, что она принесла сегодня на обед, — объяснил он. Гэндзи не понял, поэтому в тот же день после ужина он отправился к своему старшему брату — Ханзо — за разъяснениями. Тот гордо засучил рукав, демонстрируя рисунки, простирающиеся вверх и вниз по его правой руке. Ни один из рисунков не был особенно хорош. Лошадь. Пара человечков, держащих связку шариков. Квадратный дом с треугольной крышей и цветочное поле. Какое-то существо, похожее то ли на дракона, то ли на шмеля. И что Гэндзи запомнилось лучше всего — это сердце со стрелой, нарисованное прямо на запястье Ханзо. — Мой соулмейт не говорит по-японски, — пояснил Ханзо, — поэтому мы рисуем картинки. Хочу продолжить учить английский, чтобы мы могли встретиться с ним когда-нибудь. — Твой соулмейт — мальчик? — начал дразнить его Гэндзи. Ханзо покраснел от злости и смущения и вытолкнул брата из комнаты, со стуком закрыв раздвигающуюся дверь перед его носом. Гэндзи удивило, что такая важная часть жизни до сих пор была ему неизвестна. Родители отправили их в лучшую школу, наняли лучших учителей по искусству стрельбы из лука и боевым искусствам, заставляли тренироваться играть на сямисэне, пока пальцы Гэндзи не начинали болеть от перебирания струн. Но каким-то образом они забыли рассказать Гэндзи о соулмейтах. Когда Гэндзи убедился, что семья отправилась по постелям, он вытащил фонарик из сундука с игрушками. В его тусклом свете мальчик достал коробку с маркерами и провёл половину ночи пытаясь связаться со своим соулмейтом. Прямо на сгибе локтя он нарисовал круг внутри прямоугольника — японский флаг, чтобы дать понять о своей национальности. Потом нарисовал зелёного дракона, который растянулся на всю руку («Лучше, чем дурацкий соулмейт Ханзо нарисовал», — подумал он про себя), и меч, как один из мечей его отца, и робота с лазерным лучом, и дерево, всё в цветах вишни, как-то, что стояло в саду, и рыбу кои, как ту, что он кормил каждое утро в пруду мамы. Так Гэндзи и рисовал, пока не начал клевать носом, а глаза перестали открываться, только тогда он выключил фонарик и заснул, вытянув изрисованную руку вбок, как будто это ценное сокровище. Теперь-то соулмейт ни за что не проигнорирует его, с такой-то радугой из чернил, что он ему отправил! Следующий день прошёл без ответа, и последующий тоже. На третий день, когда Гэндзи отказался от купания, чтобы рисунки не смылись, отец, наконец, схватил его, орущего и брыкающегося, и потащил к ванне. У всех были соулмейты. В обеденное время одноклассники шептались и хихикали над руками друг друга. Соревновались, чей соулмейт ответит быстрее. По дороге домой в поезде Гэндзи замечал людей, проверяющих сообщения на своей коже. Он стоял у них над душой и читал послания, вроде «возьми яиц по дороге домой», или «не забудь, что у тебя завтра утром встреча», или простое «я тебя люблю». Няня, которую нанял отец для присмотра за ним и Ханзо, когда сам он задерживался на работе, не ходила никуда без ручки, воткнутой в заплетённые волосы, чтобы когда её соулмейт напишет, она могла бы ответить немедленно. Гэндзи казалось, что он был единственным человеком в мире, кто был одинок. Когда он подрос, а все его попытки снова и снова проваливались, Гэндзи начал терять надежду. Хранить свой постыдный секрет и притворяться, что он не был в подавленном состоянии, становилось всё сложнее и сложнее. Когда ему было одиннадцать, на литературе им дали задание написать хокку, которые они потом смогут отправить своим соулмейтам на их руки. Гэндзи отказался что-либо сдавать и просто получил оценку ноль. Когда ему было четырнадцать, он начал интересоваться девочками своего возраста, но когда он звал какую-либо на свидание, она никогда не казалась заинтересованной. Они ходили вместе к игровым автоматам или в кино, но каждый раз он получал то же напоминание: «Я гуляю с тобой только пока не встречу своего соулмейта». С каждым днём Гэндзи ощущал себя всё больше и больше покинутым и разочарованным. В итоге отец Гэндзи наконец заметил. Как он мог не заметить? Чем старше становился Ханзо, тем больше он был одержим сообщениями на руке. Его соулмейт, казалось, отвечал немедленно, не важно какое было время суток, а Ханзо теперь почти свободно говорил по-английски, так что у них получались целые разговоры на этом языке. Расстояние между братьями возросло вплоть до того, что Гэндзи едва мог находиться с Ханзо в одной комнате. В итоге патриарх Шимада однажды позвал Гэндзи в свой кабинет и прямо спросил, связан ли Гэндзи со своим соулмейтом. Гэндзи запомнил этот момент, как самый неловкий за всю его жизнь. — Нет у меня соулмейта! — всхлипнул он, и слёзы нахлынули. Тогда он был подростком — слишком взрослый, чтобы плакаться отцу, и теперь отец понял, насколько отчуждённым Гэндзи себя чувствовал. Он считал себя изгоем. Уродом. А Ханзо был идеальным, и его счастливые отношения с соулмейтом делали только хуже. — Иди сюда, мой Воробушек, — сказал отец, раскрыв руки, чтобы обнять сына. Гэндзи плакал у него на груди, как ребёнок. — Не стоит плакать. Ты ещё молод. Возможно, твой соулмейт пока не родился или не научился читать и писать. Разница в возрасте не такая уж и редкость. Некоторые культуры и религии запрещают писать соулмейтам, пока они не подрастут. Просто дай ему немного времени. Невозможно было найти утешения в словах отца. В конце концов, Гэндзи потерял надежду.***
Дзенъятта позволяет Гэндзи плакать. Ведь это невинная боль, которая рождается от надежды и тоски, а не из-за негативных эмоций, как которые он принёс с собой в тот первый день прибытия в монастырь. Дзенъятта понимает, что иногда сами по себе слёзы приносят исцеление. Поэтому он не говорит ничего, просто придвигается ближе к ученику, раскрывая руки и предлагая ему плечо, чтобы поплакать. Гэндзи скидывает одеяло и бросается в объятия Дзенъятты, их металлические тела соприкасаются с тихим звоном, перекрывая рёв бури. — Я простил брата, — говорит Гэндзи, — и научился принимать своё новое тело. Но не важно, сколько времени прошло, я не могу перестать скучать по соулмейту. И думаю, что где-то там он гадает, почему же я перестал ему отвечать. Может, он думает, что я умер? Или разлюбил его? Гэндзи никогда не озвучивал свои страхи, и наконец сказав это, сделал их такими настоящими. Любовь всей его жизни, его судьба, его вторая половина может поверить в то, что по какой-то причине он разлюбил его. — После того, как доктор Циглер спасла мне жизнь, — Гэндзи впервые говорит Дзенъятте то, чего никому никогда не говорил, — месяцами я смотрел на сообщения, которые он писал мне на здоровую руку. Он старался связаться со мной, пытался понять, почему я перестал ему писать. Но без моей правой руки, на которой я писал, я был не способен ответить. Мне пришлось смотреть, как он теряет надежду. Я видел, как его сердце разбивается, и ничего не мог сделать, чтобы прекратить это. Гэндзи протягивает левую руку, ту, которая под слоями одежды всё ещё из плоти и крови. Закатывает рукав, показывая бледную чистую кожу. Гладит предплечье кончиками пальцев, пока слёзы капают с его подбородка на грудь Дзенъятте. — Я так старался написать ему, что вырезал слова на руке настолько глубоко, что Торбьорну пришлось сделать мне новую руку. Я даже пробовал поменять руки, чтобы писать на той, которая у меня ещё есть. Но ни одно из сообщений он не получил. Мне не нужна снова связь между нами, я просто хочу передать ему единственное сообщение. Что я его люблю. И что никогда не переставал его любить и не перестану. Не хочу, чтобы он чувствовал себя одиноким или недостаточно хорошим для меня. Дзенъятта поднимает руку и гладит тёмные волосы Гэндзи. За все месяцы, проведённые ими вместе, Гэндзи никогда не был таким разбитым. Омнику больно видеть ученика настолько расстроенным. — Он не чувствует себя таким, Гэндзи, — говорит Дзенъятта, стараясь утешить его. — Соулмейты просто так не перестают любить друг-друга. Он понимает, что иногда случается что-то, что разрывает вашу связь. Люди такие хрупкие. Наоборот, он счастлив, что когда-либо тебя знал. Любовь, которой вы делились, не важно, как быстро она пролетела, была чем-то, что дало ему почувствовать себя цельным и умиротворённым. Займёт какое-то время, чтобы он исцелился, но он всегда будет помнить твои сообщения. Вам обоим повезло, что вы были друг у друга. Теперь Гэндзи рыдает. Он никогда не плакал так открыто, даже когда испытывал те чувства после боя с Ханзо, отнявшем его правую руку. Наличие того, кому можно доверить свои страхи, никак не помогало. Даже наоборот, как будто плотину внутри него прорвало, и всё то горе, что он сдерживал, выплёскивается наружу, затапливая его. — Как вы можете такое говорить, учитель? Как можно быть таким оптимистичным? Дзенъятта мгновение молчит. Они сидят, обнимая друг-друга, в комнате тихо, кроме рыданий Гэндзи, жужжания их механических тел и рёва снежной бури за окном. Когда омник начинает говорить, от его слов у Гэндзи захватывает дух: — Я тоже потерял своего соулмейта.***
Гэндзи выяснил, что он не единственный, у кого нет соулмейта. Когда он был подростком, он начал тусоваться с такими же другими, и среди друг друга им всем нашлось место. Они были группой бунтарей — устраивали вечеринки, принимали наркотики, купленные на деньги отца Гэндзи, и занимались незащищённым сексом. Все они были половинами целых душ, и эти их глупые действия воспринимались как компенсация того, что они не были полноценны. Особое значение для Гэндзи имело то, что тут девушки были легкодоступны. Встречаясь с ними, трахаясь с ними, разбивая им сердца — всё это помогало ему забыть о своём одиночестве. Его семья беспомощно наблюдала, как он отворачивается от них. Он помнит ночь, когда всё изменилось с абсолютной ясностью. Точнее, он помнит следующее утро. В ту ночь он был настолько пьян, что едва мог сложить слова в предложения, а реальные события затуманились в памяти. Его компания была на вечеринке в доме у одного из членов. Там была новенькая девушка, тусовавшаяся с ними впервые. Гэндзи помнит, что она прекрасна: с длинными ногами и большими глазами, но точность этого воспоминания сомнительна. Когда он подсел к ней, невзначай положив руку на её бедро, она улыбнулась, посмотрев на него взгядом, полным отрезвляющей печали, и призналась, что её соулмейт перестал отвечать, когда ей было одиннадцать лет. — Можно твой телефон? — спросил Гэндзи, нетронутый её историей. Они не смогли найти ручку, потому она достала помаду из своей сумочки и написала цифры на его правой руке. Остаток ночи был размыт в его памяти. Гэндзи думает, что они могли обжиматься до конца вечеринки. Не имеет значения, чем всё это закончилось. Он вернулся домой и вырубился на футоне. Только на следующее утро, когда Гэндзи снимал пропитанную пивом одежду, он случайно заметил знак вопроса, написанный чёрными чернилами на левой руке. Все планы на день были забыты, Гэндзи спешно схватил ручку, и, всё ещё голый, рухнул на пол проверять, действительно ли его соулмейт где-то там. Привет? Ты там? Я ждал всю свою жизнь знакомства с тобой. Меня зовут Гэндзи. Мне семнадцать лет. Я живу в Японии. Годы до этого момента Гэндзи считал, что вся концепция соулмейтов идиотская и придумана для того, чтобы люди чувствовали себя одинокими. Он насмехался над Ханзо, который писал целые любовные письма на своей руке. Он прекращал общаться с друзьями детства, когда их отношения с какой-то, казалось бы, выдуманной личностью со временем становились глубже. Но в эту минуту, сидя здесь, сердце Гэндзи преисполнилось затаённой надеждой. Он хотел того же. Он отдал бы всё в мире, чтобы этот знак вопроса был настоящим. Ответ пришёл на языке, состоящем из странных линий и завитков. Ничего невозможно было распознать и уж тем более прочесть. Но это не важно. У него был соулмейт. Наконец-то, после ожидания длиною в жизнь. Гэндзи помнит эту воодушевлённость: ни одно из чувств, которые он когда-либо испытывал, не было и близко таким сильным. Тихо плача в одиночестве в спальне, Гэндзи взял ручку и нарисовал на предплечье сердце. Ответом была улыбающаяся рожица. У него определенно есть кто-то! Всего лишь сколько-то секунд хватило, чтобы понять, почему все так одержимы этим чудом. Быть с кем-то связанным — самое прекрасное в мире чувство. Его сердце было столь переполнено радостью, что казалось, что оно вырвется из грудной клетки. Он не знал ни имени соулмейта, ни его пол, ни даже язык, на котором он говорит, но его любовь к нему была самым ярким и захватывающим ощущением. Он нарисовал сотни сердечек, покрыв всю руку от локтя до кончиков пальцев. По причине языкового барьера, как было у Ханзо, Гэндзи пришлось общаться с соулмейтом рисунками. Хоть это и мешало им по-настоящему узнать друг друга, Гэндзи всё равно был безумно счастлив, что ему и в голову не приходило расстроиться из-за этой трудности. Он узнал, что соулмейт был мальчиком, как и он сам, но это было всё, что он смог узнать. Ему стало стыдно за то, что он дразнил Ханзо за его соулмейта мужского пола, поэтому Гэндзи решил держать при себе открытие о своём соулмейте. И, конечно же, он не мог рассказать никому из своих новых друзей — у всех них не было солумейта. Никто бы из них не понял его. Распорядок дня был установлен быстро. Обычно утром по дороге в школу Гэндзи тратил около часа на разговор с соулмейтом, прежде чем тот исчезал на добрую часть дня. Когда он возвращался домой из школы, как правило после обеда, соулмейт также возвращался, уже до конца ночи. Гэндзи понимал, что вероятно есть разница во времени и предполагал, что соулмейт занят школой или работой, так что он был терпелив. Ждать несколько часов следующий символ было ничем по сравнению с тем, что ему пришлось ждать всю жизнь. Гэндзи должен был готовиться ко вступительным экзаменам в колледж, но каждый раз, когда он ходил в школьную библиотеку в первые несколько месяцев, он листал учебники по языкам, изо всех сил стараясь найти тот, на котором говорит соулмейт. Этот язык не похож на любой из азиатских, может быть это арабский? Кириллица? Неспособность разобрать надписи соулмейта сводило Гэндзи с ума, особенно потому, что английский Ханзо улучшился, и он мог всё лучше и лучше понимать своего соулмейта: месяцы сменялись годами, и языковой барьер доставлял всё меньше хлопот. Соулмейт Гэндзи использовал рисунки для общения — утешал, когда Гэндзи не везло, праздновал с ним жизненные победы, подбадривал, когда он сомневался в себе. Соулмейт был позитивом в его жизни. Гэндзи даже в самых страшных кошмарах представить не мог, что что-то может положить конец его счастью.***
— У омников могут быть соулмейты? — спрашивает Гэндзи, и на мгновение грусть на его лице сменяется удивлением. — Конечно, — отвечает Дзенъятта. — Обычно мы используем этот факт в качестве аргумента нашего равенства. Если у нас может быть соулмейт, разве не должна у нас быть и душа? — Но вы потеряли своего, Учитель? Дзенъятта кивнул: — Я был только-только собран, когда он начал мне писать. И мог ответить только на непальском. Не думаю, что он смог понять. Он исчез весьма внезапно. Думаю, что он умер. Вот почему я знаю, что твой соулмейт не винит тебя. Его боль такая же, как моя. Гэндзи подозревал, что на такой огромной планете по статистике должно быть распространено, что соулмейты говорят на разных языках. Для тех, кто говорил на одном языке с соулмейтом, волшебство связи между ними должно быть как дар. Для него же, как и для Дзенъятты, это было проклятьем. Гэндзи снова вспоминает те дни, когда он лежал в лазарете Овервотча, пытаясь научиться пользоваться новыми конечностями. Соулмейт продолжал отправлять ему бесчисленное количество слов и рисунков, на которые Гэндзи не был способен ответить, но самый душераздирающий момент — когда соулмейт идеально написал по-английски: ПРИВЕТ? Гэндзи заплакал. Всё это время они оба могли говорить по-английски. Он мог спросить его имя или где он живет, так много деталей могло выясниться. Но всё же он узнал это, когда было слишком поздно. Гэндзи жалко Дзенъятту, но судя по пульсации лампочек у того на лбу и гудению в груди, учитель не скорбел. Если он когда-то и горевал из-за исчезновения соулмейта, то теперь смирился с этим. — Наверное, это немного утешает меня. Спасибо, Учитель. — Я рад, — отвечает Дзенъятта. Гэндзи опускает взгляд на руку омника. По его коже бегут мурашки. — А как вы писали своему соулмейту, учитель? Ваша рука не из плоти. — Так же, как и ты, Гэндзи, — отвечает Дзенъятта. — Но тем не менее, я был осторожен и использовал ручки со смываемыми чернилами. Гэндзи смеётся. Дзенъятта отстраняется от него и направляется к небольшому столу, где Гэндзи сложил в стопку свою коллекцию книг. Омник открывает верхний ящик, берёт перо ученика и погружает его в почти замёрзшие чернила. — Вот, — говорит он, предлагая перо и руку Гэндзи. Гэндзи глубоко вдыхает. Это не мелочи, когда тебе разрешают написать чьему-то соулмейту. Но он думает, раз уж соулмейт Дзенъятты перестал отвечать, то нет причин для того, чтобы отказаться. Гэндзи держит руку Дзенъятты в своей правой кибернетической руке и берёт перо левой. Секунду он решает, что написать, прежде чем просто рисует сердце: такое же, какие он отправлял своему соулмейту многие месяцы назад. Чернила легко ложатся на руку омника: так же, как и на его собственную. Гэндзи удовлетворённо улыбается и возвращает перо учителю. Дзенъятта и не двигается, чтобы забрать перо. Он становится очень неподвижным. Гэндзи замечает краем глаза: толстые чёрные линии появляются на его собственной левой руке. Он всматривается, как воссоздается форма сердца, идеально повторяющая такую же на левой руке Дзенъятты. Губы Гэндзи растягиваются в болезненной улыбке. И снова его глаза наполняются слезами, когда Дзенъятта обнимает его.