Энтомологическая булавка

Хинами проводит дрожащими ладонями по лицу, стряхивая ледяную воду обратно в раковину, поднимает взгляд на зеркало. В мутной поверхности со следами засохших брызг от зубной пасты и ещё не пойми чего отражается не только её осунувшееся серое лицо, но и ярким малиново-красным пятном — Это. Плащ со смешными ушами и нежный платок в цветочек совсем не вяжется с окровавленными бинтами и черными провалами вместо глаз. Хинами дёргается от неожиданности и громко охает, а свинцовая усталость моментально отступает. Осознание, что она не услышала чужого появления, что кто-то смог подобраться к ней так близко пугающими волнами накатывает с опозданием. Озноб становится сильнее, а горло сдавливают невидимые руки и дышать получается через раз. — Здравствуйте, — Хинами совершенно не знает, что ещё можно сказать и вообще позволено ли ей говорить. Вся верхушка Древа Аогири пугает её так сильно, что внутри всё сжимается в ледяной ком. Она предпочитает не находиться с ними даже в одном зале, не говоря уже о маленькой общественной уборной. Даже самые красочные рассказы об этой женщине не в состоянии передать и сотой доли её гнетущей ауры. Порой можно подумать, что её боятся даже больше Татары. — Привет-привет, Йоцуме! — Это подходит так близко, что приходится вжиматься животом в холодный мрамор раковины, однако это совершенно не помогает избежать чужих прикосновений. Хинами обнимают со спины, сжав ладонями плечи, а тонкая ткань капюшона прилегает к её лицу столь плотно, что можно почувствовать, какова она на ощупь. Чужое дыхание щекочет, а тело кажется слишком горячим. Это трётся об неё так недозволительно, словно они давние подруги и для них такое поведение вполне нормально. Она занимает всё пространство и будто бы затмевает собой и без того тусклый свет лампочки. — Тебя можно поздравить с боевым крещением, да? Звонкий голос отдаёт эхом в ушах, проникает в сознание, моментально оплетая его липкой паутиной, и разжижает всё внутри не хуже паучьего секрета. Это ведёт замотанным в бинты пальцем вдоль ключиц, размазывая воду и несмытую кровь. От неё несёт смертью, и всё вокруг пропитывается этим тошнотворно-сладким запахом. — Я не совсем понимаю… — Хинами пытается улыбнуться, но выходит лишь какая-то изломанная линия поперёк лица. Напряжение такое сильное, что начинает крутить позвоночник, паника нарастает, а у страха появляются малиновые контуры. Это улыбается так широко, словно делает это за них двоих. Её странные и чересчур откровенные прикосновения пугают, она разрушает границы с поражающей простотой. Её вопрос же вызывает острое желание спрятаться хоть куда-нибудь. Хинами очень сильно провинилась, и об этом узнали. Кровавые разводы и бледно-алая вода стекают вдоль всего тела, полосуя его ужасными линиями и пропитывая тонкое кружево черного белья. Чужие пальцы вторят каплям, повторяя их путь, вырисовывая замысловатые узоры, и едва ощутимо, так, чтобы даже царапин не оставалось, нажимают ногтями. Хинами смотрит на скользящие по её груди руки, потом на отражение в зеркале, и кажется, будто всё происходящее какой-то дурной морок. Сердце стучит так громко, что даже гулем не надо быть, чтобы услышать его. — Из маленькой серой мышки ты выросла в такую красивую, а главное, умную девушку, — Это ведёт пальцами вдоль бельевого шва, а после кладет ладони чуть выше солнечного сплетения. Как раз напротив заходящегося в безумном темпе сердца. — Уже такая взрослая, а врать так и не научилась. Наверное, мама тебе говорила, что так нельзя делать? Вот ты и не тренировалась, да? Журчащая вода, звук падающих с ладоней и глухо разбивающихся об пол капель, тикающие часы в третьей слева кабинке в мужском туалете, проезжающие мимо машины и подвыпившие люди, что заплетающимся языком обсуждают экономику. Если сосредоточиться на всем этом, то можно не заметить, как предательски дрожат колени и подгибаются вмиг ослабевшие ноги. Врать. Выдумывать. Вечно изворачиваться и прятаться за спинами других. Не желая того, подставлять всех вокруг, вынуждая лгать ради неё. Вымазывать одежду кровью, держать в руках трупы, чтобы напитаться хоть немного их запахом. Всегда быть на связи и согласовывать отчёты по миссии. Делать что угодно, лишь бы никто не узнал и не догадался. Страх за Аято куда сильнее, чем резко нахлынувшие воспоминания о родных. Маме и папе уже ничего не сделается, а Аято может пострадать. — Ой, кажется, нам не стоило поднимать столь щекотливую тему! — Это трётся носом о щёку, её дыхание холодит мокрую кожу. Она выше всего на пару сантиметров и такая же худая, но Хинами кажется, что на её плечах лежат не тонкие женские руки, а монолитные блоки, что на спину давит огромная гора, впечатывающая её в землю. — Прости-прости, мне так жаль! Тихие смешки подобны ударам под дых, очень хочется избавиться от чужих прикосновений и убежать от этой гнетущей ауры куда-нибудь очень далеко, но единственное, что Хинами остаётся — это кусать себя за внутреннюю сторону щеки, чтобы хоть как-то отогнать нахлынувшие воспоминания и собраться с мыслями. Сегодня слишком тяжёлый день, а туманные вопросы, от которых может зависеть не только её судьба, вгоняют в ужас. — Всё нормально. — Если повторять себе это почаще, то можно поверить, что «всё нормально», да, Йоцуме? Хинами не знает, как надо отвечать на такие вопросы: об этом не рассказывают друзья за чашечкой кофе (потому что их нет) и не пишут в книгах. Она не уверена, что у неё есть право на ошибку, поэтому лишь тихо соглашается. Кажется, если не вступать в спор и не оказывать сопротивления, то обидчик должен потерять интерес к жертве. Главное, продолжать делать вид, что всё хорошо и не происходит ничего из ряда вон выходящего. — Ну так что, расскажешь каково было впервые убивать? — Это гладит её по животу самыми кончиками пальцев, но кажется, что царапает острыми иглами, и Хинами невольно втягивает его. Даже отодвинуться некуда — со спины к ней плотно прижимаются всем телом. — Только не ври мне больше, хорошо? Чужие часы всё ещё отсчитывают секунды. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Сколько тебе осталось жить? А Аято? — Не так страшно, как оказалось. — Хинами смотрит в заляпанное зеркало, чувствуя, как невольно уменьшается от тяжести чужого присутствия — чёрные провалы вместо глаз внимательно наблюдают за ней. Журчащая вода сбивает с мыслей, а несмытая кровь жжёт кожу сильнее обычного. — Кажется, всё произошло слишком быстро, чтобы что-то осознать. Бессовестная ложь даётся с трудом: словно битое стекло выплёвывает. — Подробнее. — Приказ. — Твой словарный запас позволяет расписать каждую деталь. Отдай должное покойнику, сделай его смерть красивой. Это произносит последнюю фразу так игриво и нежно, а сама трётся лицом о плечо Хинами, словно уличный кот, выпрашивающий хоть что-то съестное. Коты безобидные, милые и куда приятнее. Они не вырывают голыми руками сердца. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Сколько тебе понадобится времени, чтобы собраться с мыслями? Как быстро кончится чужое терпение? На сколько назначена встреча с родителями? — Следователь. Мужчина. Точнее, молодой парень, его и мужчиной не назовёшь. Мне кажется, ему не было даже двадцати. — Начинать очень сложно: не хватает воздуха, язык деревянный, ворочается с трудом и, кажется, что слова приходится выталкивать из горла. Монотонные движение во время стирки рубашки успокаивали, отгоняли воспоминания на задний план, но сейчас картины произошедшего, словно назло всплывают в памяти. С каждым мгновением становясь всё чётче, словно проявляющаяся старая плёнка. — Парень с немного квадратным лицом, выше меня на голову, грузный. В его внешности не было ничего примечательного, только чёлку, пожалуй, я могла бы назвать забавной. Она была уложена в странные завитки или, может быть, волосы от природы такие, а, может, это какой-то модный тренд, и парни так делают. Я не знаю. — Перед свиданием с гулем обязательно проверь куинке, сделай укладку и надень своё лучшее кружевное бельё! — Это тихо смеётся себе под нос, но быстро замолкает, требуя продолжать. Хинами совершенно не смешно. Несмытая кровь разъедает кожу. — Он был очень бледным — это было видно даже при свете фонаря. Светлая кожа, светлые волосы, глаза, кажется, водянисто-голубые или серые, я не могу сказать точно. Очень похож на голубя, с которым пришлось столкнуться раньше. Тогда, ещё до прихода к вам, под мостом, я отсекла ногу и руку тому следователю. Кажется, что я даже слышала, как кагуне входит в мягкую плоть, и она лопается, как хрустят кости, а брызги крови заливают всё вокруг, и как она толчками вытекает из обрубков. Тот мужчина был слишком безумным, похожим на маньяка из фильмов. Этот же парень по сравнению с ним — просто ребёнок. — Картинки в голове Хинами сменяют одна другую. Сознание словно накладывает ситуацию из прошлого на сегодняшний бой. Мандраж становится сильнее, а в голове противным скрежетом звучат предсмертные слова. Только вот сегодня некому было её защищать. — Ещё и форменный белый плащ… Они же такие неудобные и непрактичные. Словно голуби заранее надевают погребальное кимоно. Мне иногда кажется, что следователь по гулям — это не профессия, а клеймо прокажённого. Самолично звать свою смерть, постоянно держать в руках мёртвую плоть и бездумно убивать всех без разбора: невиновных, слабых, женщин, детей и всё это вместо того, чтобы жить обычной, нормальной жизнью… — Хинами переводит дыхание, чувствуя, что ещё немного — и начнёт задыхаться. В ушах стучит так сильно, что она не слышит ничего вокруг, руки сводит от напряжения. Она не плачет только потому, что слёз больше не осталось. — Он сам искал смерти и нашёл её в твоём лице. Помогаем всем страждущим найти своё счастье. Хороший вариант оправдания, мне нравится! — Это накручивает мокрую прядь на палец, внимательно следя за ней через зеркало. От пристального взгляда всё тело прошибает насквозь и мурашки бегут вдоль позвоночника. Говорить, что она не оправдывается — бесполезно. Хинами уже и сама не уверена в том, какой именно смысл вкладывала в эти слова. — Мы отделились от остальных и ушли в глубь парка. Он разговаривал со мной. Точнее, пытался, я даже не уверена, что это можно назвать связным монологом. Гуль, давай поиграем, гуль, ты будешь моим новым куинке, гуль, как хорошо, что я наткнулся именно на тебя, мне будут завидовать, да ты женского пола, маска нужна, потому что ты уродина, вы все уроды и куски дерьма, вас надо уничтожать, будешь хорошей девочкой — и я убью тебя быстро. И всё в таком духе. У него в голосе было очень много азарта, и для мне это показалось странным. Кажется, что это могла быть его первая миссия или одна из первых. Парень явно относился к тому типу самоуверенных людей, что хотят выделиться и поэтому хватаются за дело, не подумав. Он несколько раз говорил о моем кагуне как о своём будущем оружие. Словно, уже примерялся, как именно оно будет лежать в руке. — На этих словах в области какухо начинает противно ныть, и Хинами словно чувствует вновь этот оценивающе-жадный взгляд. Голова раскалывается от напряжения. — Мне не было страшно, точнее, пока длился наш бой, у меня просто не было времени бояться. Я не знаю, сколько мы сражались — кажется, что не больше пары минут — но я была измождена, как после полноценной тренировки с Наки-саном. Уже потом, когда всё закончилось, на меня нахлынули усталость, растерянность, осознание, что именно произошло, страх за собственную жизнь, мысли о том, что можно было закончить бой по-другому. — Ты хотела его пожалеть и отпустить. Ая-яй-яй! — Это несколько раз шлёпает её по ягодицам так сильно, что боль моментально разливается по всему телу, и бёдра начинают гореть. Хинами дёргается от неожиданности и тихонько взвизгивает. — Ну разве хорошие девочки так поступают? У хороших девочек не бывает окровавленной одежды. Хорошие девочки не вступают в Аогири. И уж точно не убивают, даже в целях самозащиты. Хинами гладят по спине, и шершавые бинты неприятно дерут нежную кожу. Кажется, что позвоночник стирают в пыль и наждачкой проходятся по оголённым нервам. Она сама сейчас фактически обнажена и непростительно открыта, выставлена на обозрение с вывернутыми наизнанку мыслями перед совершенно чужим ей человеком, что приводит её в ужас. Чересчур откровенно, а потому до безумия жутко. — У этого парня был обычный куинке для ближнего боя: средней длины прямой одноручный меч, напоминающий боккэн. Мне ничего не стоило держать его на расстоянии. Я пыталась его вымотать, подловить, найти брешь в защите, а он постоянно метил мне в область шеи и головы. Мы не стояли на одном месте и часто передвигались, но это я поняла уже после всего произошедшего, пока мы сражались у меня не было времени на анализ. В голове крутилось лишь «уклоняйся», «быстрее», «откройся же ты». Мы ушли очень глубоко в парк. Я немного ориентируюсь в нём, раньше с одним моим другом мы ходили туда пару раз. Поэтому, наверное, мне было немного проще, чем тому следователю. — Хинами замолкает и отводит взгляд от зеркала: чёрные провалы уже выжгли в ней дыру невероятных размеров. Вновь ополаскивает руки, рассматривает свои ногти — на безымянном пальце правой руки есть небольшой заусенец, нужно срезать — и выключает воду. Оттягивает продолжение рассказа как может. Это её не поторапливает, только трётся щекой о плечо, мягко гладит живот и бёдра, едва переходя на внутреннюю сторону и задевая резинку трусов. Её прикосновения пугают. Хинами ждёт, что эти руки в какой-то момент раздерут её на части. Без замешательства и замедления просто порвут её от паха до подбородка, так, чтобы вся требуха упала на грязный пол, чтобы всё вокруг залить кровью, выломают ей ребра с противным хрустом, по одному, так чтобы об боли уже нельзя было понять, что происходит. А потом под её жалобный скулёж Это будет шептать какие-нибудь милые глупости на ухо, может быть, даже откусывая от него по кусочку, и медленно сжимать её сердце, пока не раздавит его окончательно. Хинами видела работу Это лишь мельком, но этого было достаточно, чтобы её стошнило. В Аогири не прощают неповиновения. Хинами ждёт, что ладонь в бинтах пробьёт дыру в пояснице и пальцы, что смертоносней любого куинке, вырвут её какухо. Это будет откусывать от окровавленной плоти по кусочку, пачкая лицо и всё вокруг, а потом начнёт скармливать ей собственную плоть. В зияющей ране будет виднеться оголённый позвоночник, и его раздробят на части под всё те же неспешные рассказы, чтобы потом кинуть Хинами в лицо мелкие кости с ошмётками налипшего на них мяса, нервов и стекающего ликвора. Громкий безостановочный смех Это разнесётся волнами по округе, пугая животных и людей, сея, подобно ей самой, безумие и хаос. Но ничего этого не происходит, и Это всё так же прожигает в ней дыру, терпеливо гладит и тихонько напевает незнакомую мелодию. Ждёт. Раз-два. Раз-два. Раз-два-три. Сколько тебе осталось куплетов? — Всё произошло совершенно случайно и слишком быстро. Вот, мы дерёмся, кажется, этому бою не будет конца, а потом ты не успеваешь даже глазом моргнуть — и уже всё… И не понятно: то ли ты победил, то ли это предсмертные галлюцинации. Там в парке есть небольшой участок с имитацией всяких культурных достояний других стран. Есть Биг Бен, и Эйфелева башня, и Статуя Свободы... Была, то есть Статуя Свободы… Мы… Точнее тот голубь… Так получилось, что он в тот момент преследовал меня. — Слова даются тяжело, дерут горло, и произносить их очень страшно — она фактически признаётся в своём бегстве, просто облачая его в туманные фразы, но сути это не меняет. — Он бежал по Великой Китайской стене, она почти три метра в высоту. Очень невыгодная позиция: на одном месте не постоишь, спиной не повернёшься, заденешь стену — крошка, пыль и кирпичи полетят в лицо, и можно потерять следователя из вида. Я растерялась и не знала, что делать, а в голове была такая каша. Казалось, что мыслей миллион, но при этом нет ни одной. А потом он прыгнул... Хинами только сейчас замечает, как на автомате выстукивает незамысловатый ритм ногтями о край керамической раковины в такт тихой мелодии, что всё ещё напевает Это. Она обнимает за плечи, дышит в шею, прижимается к бёдрам, и кажется, что методично, кусок за куском, забирает у неё из под контроля собственное тело. — Я уже видела, как лезвие куинке с чавкающими звуками входит мне ровно между бровей, пронзает насквозь, так, чтобы разрезать надвое. Слышала, как дробится мой череп, а мозги почти что живописно разлетаются во все стороны и с характерным хлопком падают на гравий. — Перед глазами вновь появляется бледное лицо с не то водянистыми, не то серыми глазами, кривым оскалом и диким желанием убить. Холодное лезвие куинке уже входит в её плоть. — Хинами-чан, ты явно пересмотрела аниме. — Это убирает слипшуюся тёмно-бордовую прядь за ухо и мягко гладит шею, как раз вдоль сонной артерии. Она явно чувствует нервно учащённый пульс, смеётся над чужим страхом, а может, даже упивается им и желает продлить её мучения. Её прикосновения жгут не хуже засохшей крови, очень хочется отшатнуться, оттолкнуть руку, но слишком страшно даже дёрнуться. Думать о том, что будет, когда она закончит свой рассказ ещё страшнее. — Убить, покалечить, обездвижить, оглушить — не имеет значения, надо было просто действовать, сделать хоть что-то. В тот момент я вообще ни о чём таком не думала, перед глазами стояла картина, как меня рассекают на две части, и кагуне само метнулось вверх. Оно никогда раньше не было таким быстрым и подвижным, словно управляла не я... То есть я, но как-будто на совершенно ином уровне, — Мандраж становится сильнее, и колени предательски подгибаются, чужая ухмылка отравляет и не даёт успокоиться, дезориентирует. Это не даёт ей сползти, она поддерживает и вжимается в неё всем телом, желая не только видеть и слышать, но и чувствовать. — Я покромсала парня на несколько частей, когда он был всего в метре от меня. Руки с куинке были первыми — они отлетели на пару метров, — а потом его разрезало поперёк туловища. От бедра до рёбер. Он даже ничего не успел сообразить и почувствовать, на лице был всё тот же безумный оскал, а белый плащ уже пропитывался кровью. Это ведёт ровную линию, имитируя рану, что нанесла следователю Хинами. Царапает так сильно, что остаётся неглубокая, почти сразу же заживающая ссадина, но кровь успевает пойти. Это размазывает капли по белому животу, а потом подносит ладонь к губам Хинами. Не намёк, а прямое указание, от которого внутри всё скручивается в морские узлы. Хинами послушно подаётся вперёд и проводит языком по пальцам, слизывая кровь и стараясь не задевать бинты. Отвратительный вкус меркнет по сравнению с ужасом. Это прижимает пальцы к губам Хинами и размазывает остатки крови по её лицу, проникает пальцами в рот и зажимает между ними язык, замызганная ткань неприятно дерёт. Собственная кровь горчит так сильно, что сводит язык, а тошнота и желчный привкус моментально подкатывают к горлу, спазмы проходят по всему телу. Её не тошнит только потому, что нечем. В голове с непростительной иронией проскальзывает мысль, что её почти вывернуло на приблежённую Татары. Наверное, это было бы самым дерзким поступком в её жизни. — Продолжай, — Это убирает ладонь только после того, как её вылизали дочиста, и вновь кладёт на живот. Мокрая ткань и плоть неприятно липнут и холодят кожу, Хинами передёргивает от отвращения. Собственную бледность не может скрыть даже жёлтый свет дешёвой лампочки, а размазанная и подсыхающая кровь похожа на ржавчину. — Крови было очень много. Брызги мощными потоками заливали всё вокруг. Всё было почти как в шоу фонтанов, а я была похожа на Керри из одноимённого романа. Кровь попала в глаза, дезориентировав, сделав весь мир красным, и я не успела отскочить — разрубленное тело упало сверху, повалив меня на землю. Его лицо уткнулись мне в грудь, он сжимал меня обрубками рук за плечи, тянулся ими к шее с таким отчаяньем, словно это могло спасти, кровь хлестала во все стороны, её так много попало мне в рот, что я чуть не захлебнулась, глаза жгло, и они начали слезиться, невозможно было ничего рассмотреть. — Ты, он, звёздная ночь, изысканные деликатесы и незабываемое шоу. Ох уж эта юношеская романтика! — Мечтательно произносит Это, вновь гладя солнечное сплетение и задевая грудь. Очередная издёвка, которую Хинами молча проглатывает. — Я начала брыкаться и оттолкнула его так сильно, что парень, наверное, несколько метров пролетел. Кишки, печень, почки, желудок — всё это кровавым месивом залило меня и растянулось по земле. Он хрипел, дёргался и проклинал весь наш род, по его подбородку текла кровь, глаза налились красным и были на выкате. Он умирал почти так же, как и тот следователь из прошлого. Умирал, но тянул ко мне то, что осталось от рук и говорил, что убьёт. Наверное, хотел вцепиться в горло и разодрать его. Нижняя часть туловища содрагалась в конвульсиях между моих разведённых ног. Я чувствовала, как ошмётки органов скользят по телу, как толчками вытекает кровь, пропитывая одежду, как она хлюпает от каждого нашего движения. — Ты добила его или ждала пока сам сдохнет? — Я не нарочно слизывала стекающую по лицу кровь, пока он смотрел на меня с таким бешеным желанием убить, что в животе всё переворачивалось. Он всё хрипел и хрипел. Шок от всего происходящего и запах свежей, горячей крови, такой сладкий вкус, от которого почему-то выворачивало… Я не могла пошевелиться и просто замерла. Не надолго, всего полминуты, но всё это время… Его хрипы, стоны, рваное дыхание, булькающие звуки из горла… Это всё было таким громким, просто оглушающим, мне казалось, что даже моё бешено трепещущее сердце перестало работать. Ничего не слышала, кроме его предсмертных хрипов. И даже когда он умер и его губы больше не шевелились, хрипы всё ещё раздавались в моей голове. Они были словно скрежет по стеклу. Хинами замолчала, тяжело выдохнув. В горле саднило, во рту всё ещё была неприятная желчь, всё тело чесалось и зудело, а от напряжения кружилась голова. Смотреть в зеркало было слишком страшно, а не смотреть — бесполезно. Даже не подымая глаз, она чувствовала скользящий по ней взгляд, чувствовала, как с неё слой за слоем снимают кожу. Тишина выкручивала нервы и дробила сознание. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Время вышло? — Ты знаешь, что ты очень красивая и милая девушка, даже почти не глупая, а через пару лет станешь и вовсе неотразимой, если, конечно, доживёшь? — Это задаёт риторический вопрос — в её голосе слишком много веселья, — а после, сжав ладонь на подбородке, вздёргивает голову Хинами, заставляя посмотреть в зеркало. — Но в тебе нет ничего. Пустоцвет. Нет стремления выжить: то, что ты стоишь сейчас тут, а не валяешься, разрубленная надвое, чистая случайность, твоё желание помогать гулям высосано из пальца, причины, по которым ты вступила в Аогири, не имеют веса и больше похожи на детскую истерику, а все твои мечты и стремления не стоят и десяти йен. Каждая фраза как пощёчина. — Невероятный слух, уникальное кагуне, образование, прошлое, что может стать отличным топливом, малыши Аято и Наки готовы тебя обучать — и что по итогу? Всё в пустую. Ты как отравленная земля, на которую сколько ни лей воды, сколько ни кидай семян, она не даст не то что плодов, а даже чахлой рассады. Ты тратишь наше время и ресурсы, ты не приносишь пользы даже самой себе. Хинами-чан, если ты не можешь помочь даже себе, то разве сможешь помочь хоть кому-то? Это давит ей на уголки губ, тянет их вверх, заставляя изобразить жалкое подобие улыбки. — Ну что ты, не надо расстраиваться. Ты же не виновата, что родилась бесхребетным ничтожеством, которое смирилось со своей участью и совершенно не готово меняться. Никто же из твоих друзей никогда не осуждал тебя за слабость, да? Они, наверное, говорили тебе, что всё будет хорошо, и делали всю грязную работу сами, да? Прикрывали тебе глазки в самые страшные моменты и затыкали ушки, чтобы ты не слышала криков, да? — Я не бесхребетная…Учусь… Пытаю... Раз-два. Раз-два. Раз-два-три. Твоя песенка спета. — Клеверу не стать сарраценией. Бабочке не превратиться в шершня. Это разворачивает её к себе, давит на плечи, вынуждая ватные ноги подгибаться, и нависает сверху. Её замотанное в бинты лицо так близко, что их носы фактически соприкасаются, а дыхание касается на губ, словно невесомый прощальный поцелуй. Это проводит языком по её щекам, собирая слёзы, проходится самым кончиком по краям глаз, едва задевая роговицу и слизывая из уголков влагу. — Нужно лить кровь врагов, а не слёзы. На твоём личике она смотрится куда лучше, нежели сопли беспомощности и это отвратительно потерянное выражение. Ну, либо сделай нам всем одолжение и покончи жизнь самоубийством, чтобы никому не пришлось марать руки о такое ничтожество. Так хоть от тебя впервые польза будет. Хинами безвольно оседает на холодный пол, малиновый плащ размытым пятном удаляется, стремительно уменьшаясь и почти забавно подрагивая торчащими ушами. Гнетущая аура и тошнотворно-сладкий запах смерти никуда не исчезают, всё так же давя на плечи. В голове смешиваются предсмертные хрипы и проклятья молодого следователя, незатейливый мотив неизвестной песни, что напевали во время её рассказа, и тихое «я смогу».