Живой сон

Дорога из Диканьки обратно в Петербург заняла много, очень много времени. И нечем было занять себя Николаю Васильевичу, кроме как размышлениями, каковым не с чего было быть радостными. Думал он и об Оксане, которая так досадно погибла из-за своей сердечной к нему привязанности, и о Бомгарте, которому, по здравому размышлению, было совершено не место в полтавской глуши, отчего он и пил, и через что однажды тоже покинет сей бренный мир, и о Лизе, которая не то не захотела его убить, не то просто не смогла (уж слишком часто за время расследования Гоголь оказывался без сознания и слишком о многом мог только догадываться). Размышлял он и о Бинхе, который был порой тем ещё слепцом, но человеком истинно честным и порядочным. Впрочем, мысли о Бинхе, пожалуй, наводили на него меньшее уныние, чем другие думы: достаточно в Полтавской губернии творилось разной чертовщины, но всё равно черезчур спокойно на всё реагировал Тесак и шибко много знал; как бы и он не оказался колдуном. А ежели так, то жить Лексан Христофорычу ещё долго со своей правой рукой, только в другой губернии и под другим прозваньем, заделавшись купцом каким, али ещё кем. Сии размышления были, вестимо, чистой воды бредом уставшего разума писателя, вот только бред этот был куда как слаще мира вещественного. А ещё этот бред отвлекал от размышлений, предаваться которым Николай Васильевич себе запрещал: от мыслей о Якове Петровиче. Потому как, погружаясь в них, доходил он до выводов обидных, но казавшихся ему вполне обоснованными. Мыслилось ему, что, поскольку сам он предложил свою кандидатуру в поездку, напросился то есть, то сам он и виноват, так ведь и не врал ему никто напрямую, а всё, что было, сам он себе и напридумывал от живости ума, сам был рад обмануться в лучших чувствах. Да и чувств-то этих не было, и быть никак не могло. Не к этому щеголю, гедонисту и фармазону. Вот только как ни гнал от себя эти мысли господин Гоголь, а они всё равно возвращались, особенно последняя их часть и самая ненавистная: про чувства. Отступали они только тогда, когда разум Николая был так затуманен, что ни единая мысль в нём уже не отыскала бы дороги. Оттого он и пил, потому как не пить не мог. *** Домчавшись до Петербурга на перекладных в невероятно краткий срок, Яков Петрович с головой погрузился в отчёты и доклады по делу. Одному только графу Бенкендорфу докладывать пришлось трижды: сперва в частном порядке, затем официально, как начальнику третьего отделения, а после и вовсе в присутствии всего тайного общества. Но среди всех дел не отпускал его ясный взгляд пусть наивного и излишне скромного, но такого смелого, преданного и к тому же безусловно талантливого молодого писаря. И так он растревожил Гуро душу, что он не утерпел — возвратившись к себе после очередного заседания тайного общества, когда свет невидимого ещё солнца едва разбавил чернильный мрак ночи, вдруг развернулся и вышел прочь. Ему даже не пришлось сверяться с собственной памятью, ноги сами привели его в дом, где он однажды уже был. Всё строение было будто бы окутано тишиной, как ватой, слуги спали, нигде не было видно даже отблеска лучины, кажется, горел один лишь камин в господской спальне. Второй этаж — какая малость для дознавателя, побывавшего в самых различных и невероятных ситуациях, тем более что стены были украшены вычурной лепниной, композиционным центром которой являлся балкон, а часть пути удалось преодолеть с помощью старой липы. Балконная дверь тоже не являлась преградой тому, кто начинал свой карьерный путь от самых низов и в своё время изымал отмычки у всякого рода швали по несколько раз на дню. Воздух в комнате был особенно тяжёл, словно в ней жил давно больной человек, а запах, стоящий в ней, с легкостью помогал и определить захвативший хозяина комнат недуг — дипсоманию, или же длительное потребление spiritus aethylicus. Яков Петрович приблизился к постели спящего на боку и замер, вглядываясь в скрытые таинственным мраком черты дорогого лица. Хотя камин и давал ничтожно мало света, было видно, что многодневные возлияния не пошли Коленьке на пользу, впрочем, всё дело решалось холодными примочками, рассолом да бритьём, а в остальном он был чудо как хорош. Настолько, что Гуро не удержался и провёл по волосам Гоголя пару раз, а после и вовсе задержал локон в своей ладони. Почуяв незваного гостя, Николай открыл глаза, удивительно ясные и трезвые, и чуть охрипшим голосом произнёс: — Яков П-петрович? Вы мне мерещитесь? — Мерещусь, конечно же, Коленька, как же иначе, — отвечал Гуро, пока ладонь его прожила путешествие в чёрных, словно мрак малороссийской безлунной ночи, волосах писателя. — Яков Петрович! — отчаянно воскликнул Николай и, ухватившись рукою за талию своего нежданного визитёра, уткнулся носом ему в бедро и вдруг зарыдал. — Полноте, Коленька, голубчик, право, не стоит так убиваться, — Яков даже присел на постель, дабы не рухнуть, да и так было проще успокоительно поглаживать своё сокровище по трогательно вздрагивающим едва скрытым ночной сорочкой лопаткам, очерчивать изящные точёные плечи и перебирать шёлк волос. Да так занятие это его увлекло, что он и не заметил даже, как оказался лежащим поверх одеяла прямо в камзоле, а правая рука его обнимала трогательно прижавшегося к нему Коленьку, обвившего рукой его торс в ответ. — Яков Петрович, так вы исчезнете к утру, да? — чуть успокоившись, грустно спросил Николай. — Душа моя, уже и так утро, впрочем, не слишком ли много церемоний как для людей, лежащих в одной постели? — Яшенька… А в-вы, ты, ты же придёшь ко мне ещё? — Приду, голубчик, куда ж я денусь, но только если бросите свою пагубную привычку и прекратите священную войну против всего спиртного, до которого вы только можете дотянуться. Право, лучше б вы книгу какую написали, — только договорив, Яков Петрович понял, что разговаривает он с самим лишь собой, так как причина всех его треволнений последних дней уже мирно спала, уткнувшись в его грудь и счастливо улыбаясь. Так их и застал с утра Яким, пришедший проведать своего барина. Он тихонько вышел из покоев, а когда вернулся подать завтрак, то обнаружил лишь крепко спящего Николая да приоткрытую балконную дверь. Петербург заливало редкое для этих мест солнце. *** А в кабинете поместья графа Бенкендорфа напротив хозяина сидел типичнейший петербургский аристократ, каких много — немолодой, одетый по последней моде. А если что и выделяло его среди других посетителей графа, так это личный слуга — заика с южным говором и причудливого вида усами.