Метки

— С днём рождения тебя.… С днём рождения тебя… — прошептал слегка восторженным тоном Сэмми, зажигая свечи, что были плотным, но неровным полукругом расставлены на столе. В комнате зашелестел слабый поющий голос. Тихая песня отражалась от пустых стен и медленно, словно умирая, затухала в гудящей тишине. Шум ветра в щелях прогнивших стен и шипение старого радио, в котором едва можно было разобрать мелодию, перебивали дрожащий, одинокий голос, в котором был слышен слабый звон старательно сдерживаемых слёз. Вряд ли кто-либо ещё услышит эту тихую, незатейливую песенку, ведь вокруг не было никого, кто мог бы подхватить её простой и, казалось бы, весёлый мотив. Лишь одинокая тень, порождаемая десятком ярких огоньков, слабо маячила на стене позади. Дрожащая чернильная рука, словно дирижируя горящей тонкой щепкой, поддерживала угасающий, слабый огонь. Свечи таяли, шипели, затопляемые воском друг друга, на мгновение гасли и снова зажигались трепетным огоньком. Некоторые, почти истлевшие и доживающие свои последние моменты, не выдерживали лёгкого сквозняка и тихо навечно тухли, испуская на прощание тонкую струйку серебристого дыма. — С днем рождения, милый Сэмми. С днём рождения, тебя… Песня прервалась тяжёлым вздохом. Чернильный человек горько усмехнулся, взглянув на подобие праздничного угощения в виде миски супа, в которой плавали кусочки чего-то белого, и, оперившись локтями об столешницу, обмяк. Его голова повисла прямо над содержимым посудины. В мутной черной жиже отражалось пустое лицо без единого намека на выделяющиеся черты. Грязная, потрепанная маска в виде его божества была сдвинута на бок, открывая то, что осталось от прежних глаз. — Говорят, они были красивыми… — едва слышно произнёс композитор. — Какими же они были?.. Голубыми? Карими? Или серыми?.. Но теперь это были лишь пара впадин, покрытых слоем чернил, точно так же как и его нос и рот. От прежнего красивого лица ничего не осталось, кроме затянутых дымкой осколков воспоминаний и общих форм. Сэмми было противно осознавать, что это было его отражение, ведь оно принадлежало не тому человеку, которым он был, а грязному, мнительному монстру, что забылся в своей же вере, отказываясь смотреть на реальность трезво. -"Сэмми Лоуренс был если не великим, то хотя бы уважаемым композитором, что был способен руководить целым оркестром…» — подумал чернильный человек. — «А что теперь я? Что осталось от былого величия?» Сэмми поднял свою тяжёлую руку к лицу и внимательным, скорбным взглядом в неё всмотрелся. Вся липкая и черная, словно у кого-нибудь слизняка. Он приложил её к лицу и, закрыв глаза, едва слышно, очень медленно, прошептал: «Насколько же я жалок…» По щеке скатилась пара крупных капель, звучно разбившихся об ровную поверхность жидкости в миске. По комнате разнеслись негромкие всхлипы, что с каждым мигом становились всё громче. Сэмми крепко стиснул зубы, словно от нестерпимой боли. Спина чернильного существа нервно вздрагивала при каждом таком звуке. Спустя некоторое время Лоуренс замолчал, вытирая тыльной стороной ладони лицо. — Нельзя думать о подобном в такой день! — твёрдо сказал он себе, — Не сегодня, не в этот раз! Чернильный человек попытался выдавить из себя улыбку, но вместо этого разрез его рта скривился в дрожащую ломаную линию. — Да, Сэмми, сегодня твой день рождения… — словно пытаясь себя успокоить, пробормотал Лоуренс. На некоторое время он замолчал, будто ожидал какой-то реакции от невидимого гостя. Хоть какого-нибудь звука, хоть какого-нибудь шепота или шороха. Но ничего не произошло. Не дождавшись ответа, Сэмми закрыл глаза и снова тихо запел, но его песнь была похожа на жалобный, дрожащий стон, сопровождаемый скрежещущим аккомпанементом радио. Непонятно, как много времени так провёл Лоуренс. Медленно, голова сползала с рук, опускаясь на обшарпанную, грязную столешницу, пока его голос так же медленно затихал в монотонном скрежете радио. Неторопливым, тяжёлым движением Сэмми повернул голову. Взгляд его пустых глаз упал на источник шума. Протянув руку, он коснулся чернильными пальцами до миниатюрного, круглого рычажка на корпусе аппарата. Желая избавиться от монотонного звука, в котором утопал любой другой звук в комнате, Сэмми прокрутил его. Рычаг щёлкнул и радио, издав на прощание последний отчаянный вопль, затихло. Повисла сухая, давящая тишина. Лишь далёкий размеренный стук капель нарушал это вязкое безмолвие. Тяжёлый вздох эхом разлетелся по помещению. Сэмми повернул голову, и его взгляд упал на листы бумаги, что были небрежно разложены по всей поверхности стола и неразрывным полотном покрывали стены. И на каждом из них были одинаковые неровные ряды вертикальных чёрных линий. От некоторых чёрточек вниз вились тонкие змейки засохших чернил. Каждый день, в одно и то же время, по радио играла одна и та же до боли знакомая песня. И каждый раз, когда Сэмми её слышал, он ставил очередную метку. Он начал их делать с самого первого дня своего «заточения», в страхе потерять счёт времени. Сколько уже их? Десятки? Сотни? Тысячи? Больше, намного больше. — «Каждый мой день, каждый мой год, наполненный болью и отчаянием…» — подумал Сэмми, продолжая смотреть на метки, от числа которых рябило в глазах, — «Но всё же я запомнил этот злосчастный день, когда всё превратилось в ад…» Сэмми встал и подошёл к другой стене, занавешенной изорванной тканью. — Сколько я уже здесь торчу?.. — слабым, полным отчаяния голосом прошептал он, дергая штору. С тихим шелестом ткань сдвинулась с места, открывая ещё одну полностью исписанную стену. К его горлу подступил неприятный, горький ком, отчего стало трудно дышать. Черта к черте… Они плотными рядами заполняли всю поверхность от пола до потолка. Настолько их много, что любой, кто решился бы их сосчитать, провёл бы несколько долгих вечеров в монотонном подсчёте. Зачем он продолжает учёт этих потраченных дней? Сэмми сам не мог назвать причину. Скорее всего, это уже просто вошло в привычку. — «Зачем я это делаю?» — начал крутиться голове болезненный вопрос, от которого становилось дурно. Чернильный человек поднял голову и тихо пробормотал. Его голос больше походил на невразумительный шелест. — Может быть, я хотел создать по воспоминаниям образ другого меня? Лучшего меня. Совершенного меня… Сэмми замолк, нервно дергая низ ветхой шторки. Независимо от того, что с ним произошло, Сэмми упорно пытался сделать из себя что-то наподобие образа человека, следы славы которого до сих пор хранят прогнившие стены. Награды, почетные грамоты, пластинки: на всём этом мелкими, но при этом яркими, словно светящимися буквами было выведено имя композитора. Даже надпись на стенде у входа говорила, какое значимое место он имел. Это всё не могло принадлежать жалкому, подчиненному монстру, что окончательно опустился, утопая в своей дикой вере, слишком слаб и безволен для этого. — «Но меня ли?» — эта мысль, словно лезвие, полоснула разум Лоуренса, — «Кто я? Кто он? Он знает себе цену. Он силён и независим. Он нужен другим. Он идеален. Но кто я?.. Я безликий монстр!» — загорелось вдруг в сознании чернильного человека. Из уст Лоуренса вылетел нервный смешок, перерастая в надрывистый, истерический смех. Его голова медленно опускалась, а руки сжимались в кулаки. — «Я не он. Я не могу быть им. Я никогда им не был. Я НЕ ОН!» — повторял, как безумец, Сэмми, в то время как его охватывало такое чувство, как если бы всё то отчаяние, что он пережил за эти тягучие как чернила отметок, дни, сложилось и в одну минуту излилось беспощадным градом на его хрупкий разум. Именно отчаяние чувствовал в этот момент Сэмми, глядя на исписанные доски, что стремительно перерастало в ярость. Оно ломало всё у него внутри, перерастало в ярость, смешанную с обидой. Сэмми перестал что-либо видеть. Всё расплылось, оставив в поле зрения только лишь одинокий образ. Он словно насмехался над ним, словно говорил: «Кто ты такой, чтобы считать себя мной?». Бездна безумия вновь открылась и манила погрузиться Сэмми. Нет! Они одно целое, они не могут быть настолько разными, но в глубине души чернильный человек знал, что ему до «прошлого себя» далеко как до луны. Разум Сэмми Лоуренса наполнялся слепой яростью, рвущейся обрушиться на что-то. Метки. Именно метки предстали перед освирепевшим существом. Каждая из них знаменовала день страданий. Каждая была, в глазах, Лоуренса, самим этим днём. Приговор для них был уже вынесен их судьёй-создателем. Стены содрогнулись от ударов, полных ненависти и злобы. Целыми рядами они скрывались под жирными полосами чернил, сливаясь в одну большую кляксу. - «ИСЧЕЗНИТЕ, ИСЧЕЗНИТЕ, ИСЧЕЗНИТЕ!» — истошно вопил внутренний голос в голове Сэмми. Против кого он вёл этот бой? Не знал в этот момент и он сам. Удары ослабли, и мелкие слезинки выступили на глазах Лоуренса, что стремительно уничтожал своими дрожащими руками всё то, что могло напомнить ему о единственном прошлом, которое он мог однозначно по праву назвать своим. Наконец, его ярость потухла. Сэмми обмяк и, тяжело дыша, осел на пол. Ослабевшая рука соскользнула со стены и безвольно повисла вдоль тела, напоследок оставив жирный отпечаток, что смешался с общей кляксой. — Не хочу помнить этого. Не хочу помнить этого себя! — прошептал он хриплым, низким голосом. Лоуренс вдруг издал нервный смешок, и, с настораживающей улыбкой произнёс: — Хе-хе.… Впустую.… Хе-хе.… Так пусть исчезнет. Хе.… Хе-хе. Всё пустое…в пустоту. Хе… Сэмми сидел на полу, прислонившись лбом к холодным доскам, и тихо, сдавленно смеялся. Он смеялся над всем: над этим проклятым и забытым Создателем местом, над своим прошлым «я» и над нынешним. Сознание Лоуренса стало пугающе ясным. Он развернулся спиной к стене стёртой истории и обнял колени ослабевшими руками. Его взгляд бесцельно блуждал по комнате, пока не упал на место, где он до этого «праздновал» свой день рождения. Тем временем жизнь теплилась только в одной из свечей, в то время как остальные захлебнулись в воске своих же собратьях, либо же были потушены слабым сквозняком. — Я помню, как слышал, что если на свой день рождения загадать своё самое искренние желание, при этом задув свечу, то оно обязательно когда-нибудь сбудется… — медленным шёпотом изрёк пророк, — Если так, то… Сэмми Лоуренс приблизился к пламени так близко, что на глянцевой, чернильной оболочке резво играл яркий блик. Желтоватый язычок слабо колыхался в нервном дыхании композитора. — Я желаю, чтобы всё стало, как раньше. Я желаю выбраться отсюда, — Сэмми дунул на огонёк. Свеча с тихим шипением потухла, погружая пространство в плотную тьму.