Наше поле боя

Помню лет пять назад к нам в школу пришли солдаты. Тогда только начинались военные действия, в страну вторгались, велись активно перестрелки и бойни (даже в нашем классе было двое беженцев). Те двое мужчин были одними из первых, кто вернулся. Вернулся и пришел к нам, беспечным и юным, со своим опытом и воспоминаниями. Я не помню, что они рассказывали, к чему нас призывали. Помню старшеклассников, которые все время кидали свои нелепые вопросы, шутили, смеялись и помню тех мужчин — им было совсем не смешно. Мы не говорили о самой войне, мы были лишь кучкой детей перед ними — ещё не понимали, что происходит, в нашем городе все было мирно, а то, что брали штурмом Донбасс и ещё кого-то... Это было далеко от нас, всего лишь одна из новостей в бесконечной ленте, мы просто не придавали этому значение. Я сидела в первом ряду, лицом к лицу с этими взрослыми мужчинами (военными) и вспоминала все те истории, которые рассказывали бабушки и дедушки. Я подняла руку, маленькая и глупая, совсем не понимающая тогда, кто передо мной и зачем. Я подняла руку и спросила: — А страшно убивать? Меня обругали, настроение мужчин резко изменилось, они назвали меня выскочкой, бестактной маленькой выпендрежницей. Мне было так неловко и стыдно, я ведь даже не поняла тогда, что именно сказала. Но теперь я вспоминаю это, спустя столько лет, когда моего отца снова зовут на войну и думаю, страшно ли ему было? И понимаю, что да. Да, черт возьми, до дрожи, до сцепленных в безнадёге зубах. Я не имела права спрашивать тогда у тех мужчин это. Убийство — это не выстрел и падение, это не показнная потеря на экране телевизора. Убийство — это даже не грех. Я не знаю, что это, я никогда не убивала, но я видела смерть и она была не где-то на поле боя. Она была напротив меня, в глазах моего отца, моего героя, который всегда был самым сильным, самым стойким. Он сжимал мою руку, такой неожиданно сентиментальный, смотрел в сторону и просто сидел, молча перебирая мои пальцы. Я уже была взрослой, я осознавала, но не понимала. Не пойму и сейчас. Мой отец пересматривал советские фильмы про войну и я знала, сидя рядом с ним, что он там был сам, лично. И за плечом у него был автомат, а может и винтовка, и обязательно у него был нож. Они теперь, спустя столько лет, лежали в чехлах у нас на шкафу, затупившиеся, но все ещё холодные и тяжёлые. Я с любопытством их разглядывала и гладила, они были красивыми и живыми. Не просто сувениры или подарки — на них были потёртости, шрамы, на них жили воспоминания. Мой отец не купил их на курорте, он принес их домой, с войны. Мой отец вернулся, с ним вернулись его друзья и я их видела — они были все странными, с заржавевшими шестерёнками, с выломаными под корень рычажками. Их словно переклинили и забыли починить, и они вернулись такие — сломанные, вынужденные самостоятельно разбираться со своими поломками. Не у всех были силы заново себя собирать, чинить и снова жить. Они помнили то, что оставили там, за спиной. Они помнили место, из которого смогли вернуться. Они помнили и тех, кто вернутся оттуда не смог. Мой отец всегда был хорошим. По сравнению со строгой и властной матерью — он был добрым, спокойным, тихим и любящим. Стискивал меня в своих медвежьих объятиях, ломая мне по пути кости и говорил всем нам всегда. Говорил, как любит, как готов за нас убить кого угодно. Я только потом, когда выросла, поняла — это потому, что он умел ценить до того, как потерял. Он знал это чувство, когда жизнь просачивается сквозь пальцы и безвозвратно утекает. Он знал, что такое война. Он не хотел, чтобы знали и мы. Он хотел, чтобы все, кто был ему дорог... чтобы мы были живы и здоровы, он готов был разбиться в лепешку, лишь бы с нами, его семьёй, все было хорошо. Я все ещё помнила, как спросила тогда, глупая и маленькая, страшно ли убивать. Отрежь бы мне кто тогда язык, я не имела права это говорить. Я не была на войне, я ее не видела, мои друзья — тоже. Мы знали, что она есть и что она рядом. Мы знали, что это совсем близко, вот, в соседнем городе, ещё чуть-чуть и выстрелы ворвутся в нашу мирную жизнь. Мы не принимали то, что можем ощутить все это на себе. И наши отцы, те, кто ещё много лет назад сражался на той войне, они не хотели, чтобы мы узнавали и понимали это. Мой отец сжимал мою руку, смотря пустым взглядом на телевизор, где шел советский сериал и в его глазах я видела то, что понимать не должна. Там были воспоминания, потому что он там был. Потому что это кино и то, что говорили по телевизору, все это было чушью. Меня это сердило, словно эти люди пытались насмехаться над моим отцом, над теми, кто вернулся оттуда, отвоевав не страну — свой мир. А потом я читала об этой войне в книгах и вдруг понимала, что люди совершенно не знали, что это такое. Но я не грустила, а радовалась, смотрела на своего отца и думала, что и не нужно им понимать. Я вспоминала, как в моменты прорывов, когда мой отец принимался не вспоминать, а поминать те времена, как он учил меня драться. Показывал захваты, как выламывать рукопожатием пальцы, как правильно отбиваться и мне это так нравилось. Я с восторгом и, может, малым раздражением (у меня часто не получалось и папа постоянно меня исправлял) вставала в стойки, проводила удары и захваты, пыталась быть крутой и сильной. Я была маленькой и не придавала этому значения. Иногда папа начинал показывать мне приемы и быстро отдергивал себя. Он говорил, что это опасно и я не должна это применять, это вызывало у меня досаду, я хотела это знать, хотела быть сильной и крутой. Через года он рассказал мне, что его учили драться не в школе, а прямо на войне. И в тех боях не было места чести — удары были подлыми и безжалостными, те захваты и взмахи были смертельными и их учили не для развлечения. Эти техники отец принес с собой как должное, потому что сам их выкроил за время сражений. Потому что ему пришлось научиться (он ведь выжил и выжил благодаря ним). Я смотрела в телевизор, где в новостях говорили, что страна истощается — пришел кризис, цены росли, как бешеные, у людей не было дома, работы, еды. Я сжимала зубы, когда меня наставляли — учись и катись из этой страны, уходи куда угодно, но живи. Я была достаточно взрослой, чтобы это понять и мне было страшно. Потому в фильмах я не принимала войну как эпичное сражение — я ее осознавала, я хваталась руками за плечи и жмурила до рези глаза. Я была юной и не должна была этого понимать. Мой отец не ушел на войну, но хотел. И когда я поняла, что шел он туда снова только ради нас — мне ставало так страшно, ужас пробивал мой позвоночник, застревал рыданиями в горле и я отчаянно не хотела его отпускать. Я сжимала его руку в ответ и улыбалась так, как только могла. Я была у отца и хотела, чтобы он это знал. Я доказывала ему, что он может за нас не только сражаться, но и жить. И я хотела этого. Чтобы он наконец забыл, что такое война. Я вспоминаю те пять лет назад, когда не прикусила язык и смотрела с непониманием на тех солдат и мне все ещё стыдно, хоть они наверняка уже и забыли меня. Я вспоминаю все и хочу, чтобы у других это было не воспоминанием, а лишь знанием, вычитанным случайно из книги.