сольфеджио

      Солнце прожжённое палит под крышу, четырнадцатый день в этой коммуналке без света — зато с гитарой, в которой что-то задавленно дышит, так же, как Соловей от второй сигареты. Это если курить подряд, это если особенно хорошо, и если солнце, которое палит под крышу, по-особенному теплое. На Соловье розовые очки, и в его горле щекочет июль, а под пальцами струны горят: там что-то еще не готовое, но уже рвется взлететь. Из-под его руки в глупых фенечках вылетают ноты.       Скрипучее фа — ненастроенный голос.       Звонкое ми — непрошедший рассвет, ну, который на веках и в темных глазах. Вслед за этим рождается что-то, и пока эти струны не смолкнут, он не двинется и не вздрогнет. Тугарин смотрит: — Прекращай свой арт-хаус, — Соловью не обидно, ему смешно. За оконным стеклом внутрь бьются листья не то клена, не то каштана, ему не кажется — поздно, ему все кажется — рано, и листья бьются ветром в окно точно так же, как бился бы Соловей, будь у него крылья. Тут даже не нужно стараться.       С карманного календаря на стене осыпаются дни. Тугарин подал заявление на факультет ракетостроения, звучит, как детская скороговорка. Соловью восемнадцать, и он педагог, если поступит и если они решат, что так нужно. Соловью восемнадцать, и он не знает, что будет дальше. Смотрите: раньше все было проще, гадание на ромашках в мамином успокоительном чае, держать экзамены — сдал! — и говорить, мол, да ладно, мам, так ведь модно… Ходить на причал, кататься на лодке, бороться с рекой и течением, где два раза уже заносило, но еще ведь не унесло.       Соловей откладывает гитару. Ему кажется, что всем вокруг повезло, потому что у всех есть что-то помимо нот и остывшего чая.       А его от большой медведицы кроет, которой он раньше не видел. Как-то не привелось, а теперь она нависает, ползет по огромному звездному небу, полному нло и небесных фонариков. Может, это и не она: там что-то мигает, похожее больше на самолет. У Тугарина как-то все проще. Он часами чертит в блокноте, платит за коммуналку и делает важные взрослые вещи, до которых Соловью — как он думает — еще повзрослеть. По стене коммуналки расползаются трещины, а обои в цветочек отваливаются по углам. Их ест впалое солнце.       Короткое ля (уже в голове) — как брошенное весло.       И громкое си (все там же) — как падающие кольца.       У Соловья есть проблема — он не знает, чем хочет жить. Можно — молча смотреть в газету, молчаливо смотреть в обои, можно молча смотреть в рисунки, что исполнены солнцем и бредом. Они сушатся на балконе, и все блеклые, как один, потому что воды слишком много, а краски — хоть бы хватило. И на самом-то деле, зачем?       Вечером, около девяти, в коммуналке включается свет.       В кухне вдруг собираются все — старый сосед с коробкой шахмат, соседка с ребенком, которая варит суп, Тугарин, который вчера поступил (и это не радует, а печалит, потому что письмо Соловью еще не пришло), какие-то дети, которые спорят о книгах. Все кажется душным, во всем этом нечем дышать, во всем слишком много пошлости и всему Соловей не верит. Он не хочет быть педагогом, но он жадно желает быть.       Как же жаль, что жизнь не всегда справедлива.       Июльский полдень он проводит на крыше, откуда видно весь двор и того, кто выходит из пятого дома (второй подъезд). Он — будущий инженер и каждый полдень гуляет с огромной собакой, кажется, лабрадор. На Соловья с солнцем падает тяжесть небес, облаков, которые, разумеется, выше. В воздухе пахнет чем-то сентябрьским.       Соль — они сталкиваются на улице, Соловей неловко гладит собаку и говорит, что пора идти.       Фа — он рассказывает Тугарину, а тот советует всякое, что никак не применить.       До — это в приемной вуза, под вывешенными списками, где оба они — над чертой.       Ре — поцелуи, настолько быстрые, что их не заметит никто, и Соловей обретает какой-то смысл.       А в гитаре рождаются звуки. Это самое главное, и Соловей вновь уходит гулять на крышу, по покатым неровным склонам, крыша кажется перевернутой лодкой, то есть лодкой наоборот. Он держит Илью за руки, улыбается, словно довольный кот (там, у рыжей соседки, такой, зовут Елисей). И когда в душной кухне с распахнутым настежь окном собираются все, и когда чем-то тянет по-летнему, Соловей — в его комнате, на стол с чертежами все чаще ложатся листы акварелей. На последнем — нарисованы красные пятна, которые обозначают крышу, а Илье почему-то кажется, что обозначают страсть.       Соловей на рассвете курит и перебирает гитару. Илья говорит, что это вредно — курить, а еще, вроде бы, так говорил Тугарин, но на это не то чтобы все равно. Соловей выдыхает дым ему в губы и получает в ответ облачко белого пара — в августе холодно и по вечерам темно.       В августе звезды сыплются с неба, как крупные капли дождя. Вода у причала теплая, гладкая, и в ней можно увидеть себя, если хорошо присмотреться. Он лежит на досках спиной, и поверхность шероховатая, неприятная, но в ней еще слышится солнце. Но в ней еще слышится сердце, в ней слышится гул кораблей, в ней слышится шепот. Соловью хочется быть, потому иначе нельзя, не получится, невозможно.       До конца лета ему остается:       — пять безрассудных поступков       — около десяти ночей       — три неразгаданных странных сканворда в журналах Тугарина       — две недописанных песни       Соловей прокалывает себе ухо иглой, и на один безрассудный поступок становится меньше. Ему сначала чертовски больно, потом смешно, а потом Илья дарит ему огромные обручи-серьги, и все это обретает какой-то смысл. Так куда интересней, хотя и, черт побери, страшней.       Отдаваться Илье в его комнате в коммуналке (посреди рабочего дня, когда никого не должно быть дома) — тянет на два поступка. Это что-то еще незнакомое, слишком страстное, жадное, жаркое, это чертова грань безумия, за которой какие-то стоны, всхлипы, просьбы, укусы, царапины, слишком нужное, но банальное. Соловей кусает губы и упрашивает: «грубее».       Он потом врет Тугарину, что простужен, чтоб осипший голос и шарф на шее выглядел не нелепо; хоть немного, как нужно.       Разумеется, тот не верит.       С карманного календаря на стене осыпаются дни, Соловей — будущий педагог. В последний день лета на струнах висит вот что:       Фа, как собственный смех, который Илья слышит все чаще,       Си, как мерная мелкая ложка в огромном стакане чая,       Ля, как тихий дым в небо от собственных сигарет.       И длинное «до», как незримое будущее — которого нет.