Это лишь природное явление. Никто не может его остановить, не может противиться. Даже я... Весь этот мир — одна большая, огромнейшая ложь, но что я могу сделать, кроме как любить его? Ведь... Ведь ты жив в этом мире, не так ли? Ты счастлив? Счастлив, Одасаку? О чем твоя книга?..
Осознание того, что всё не так, неправильно, нереально — хотя куда уж реальней, черт возьми, это ведь тоже реальность? — приходит практически сразу. Мир кажется всё тем же, все та же Йокогама в её вечерних огнях, тот же Мори-сан, та же мафия, тот же вспыльчивый напарник. Тот же Дазай Осаму. Ему шестнадцать и, кажется, с этого момента все идет совсем не так, как должно. Все идет не так, и противиться этому он не может. И он берет под свое крыло совсем не того сироту, перекраивая жизнь Ацуши-куна, разрушая, но давая неопровержимый шанс Акутагаве на свет. Забирает Гин под своё крыло, не находит Сакуноске Оду в списках Портовой мафии. Внутри загорается надежда, что хоть что-то в этом мире делает его достойным существования. Всё совершенно не так, Осаму притворяется, что всё нормально, что всё так, как и должно быть, молчит, натягивая инфернальную улыбку, от которой Чуя кривится и зло сжимает кулак, словно желая напарника ударить, но лишь цыкает, отворачиваясь. Накахара видит его насквозь, сквозь все улыбки видит всю тьму внутри, всегда видит, что что-то с Неполноценным не так, и оттого с Чуей так сложно. С Одасаку проще. Но о том, что весь этот мир — ложь, Чуя узнать не должен. Изменения его не коснутся, не должны, Дазай напряженно думает об этом, пронзая темным взглядом спину напарника. А потом убивают Мори-сана. Это все лишь природное явление, словно цунами или землетрясение, он не может ничего изменить, не может противиться законам этого мира, сценарием, написанным кем-то на страницах книги. И, словно при землетрясении, земля уходит из под ног, когда он смотрит на гроб, на могилу, смотрит на пустое кресло. Смотрит на такой же как и у него, отрешенный, мертвый взгляд Накахары. Они стоят в комнате одни, в большом, панорамном окне сгорает в закате Йокогама, и так же сгорает что-то внутри Чуи, Дазай видит это. Ему невыносимо стыдно, когда Накахара молча переводит на него взгляд голубых глаз, кивая на пустое кресло босса. Они оба понимают, кто должен занять его после Мори, кто должен занять его, чтобы мафия, город были в безопасности. И лишь один из них знает, что покушение на главу Портовой мафии было неудачным, лишь один знает, что Мори Огай жив, что он не так далеко, с той лишь разницей, что теперь не глава мафии, а одного-единственного приюта. Осаму практически уверен в том, что должен был бы рассказать, но... "Иногда я задаюсь вопросом, не слишком ли далеко я захожу?" Чуя так рвется защищать его, своего, теперь уж, босса, что Осаму порой забывается, позволяет слишком многое, умиляясь зрелищу того, как Накахара разрывается на части от желания прикончить. И долга. И, быть может, чего-то ещё, что совсем не должно отзываться тянущей болью в тёмной, густой болотной жиже, что наполняет главу Портовой мафии. Но Дазай вновь смотрит в спину Накахары, обещая себе, что его это природное явление не коснется. По крайней мере... не столь сильно. Исполнитель оборачивается, прожигая босса прищуром голубых глаз. Всё равно что-то понимает, чувствует... С Чуей всегда так сложно. С Одасаку проще. Вот только дорогой друг в этом мире даже имени его не знает, сам того не ведая, занимая в планах Осаму одну из главных ролей. Нет, нет, не так... Он — центр всего. Так решил Дазай, эгоистично, по-детски упрямо, словно ребенок, нашедший единственный способ сохранить любимую игрушку. Он приходит в их любимый бар, заказывая виски и сидя в одиночестве. Напиваясь, глупо улыбаясь, бесконечно тёмным взглядом рассматривая каждую деталь. Он знает, чем закончится эта история, он не может противиться природному явлению, буре, он может лишь подчиниться... И его эгоистичное желание исполнится. Тьма, густая, обволакивающая, в нём торжествует, о, он никогда бы не смог стать "хорошим", эта простая истина клеймом отпечатывается на ребрах, когда он с леденящим душу спокойствием смотрит на то, как корчится у его ног Накаджима. Тонкая улыбка по бледным губам — Одасаку, ты же знал, что по-хорошему всё равно не выйдет? Покажи дьяволу путь к свету — и он нарочно оступится, закрыв глаза. Чуя вновь забирает его из бара, молча, не проронив ни единого колючего слова. Он так чертовски устал. "О чем твой роман, Одасаку? Одасаку?" Он ждёт своего дорогого друга в их любимом баре, улыбаясь мягко, заученно. И, казалось, всё внутри трясется от волнения, словно встреча спустя столько лет, словно увидеть вновь... — Хей, давно не виделись, Одасаку. Не рановато ли для выпивки? — Давно не виделись? Мы знакомы? — Сакуноске хмурится, и от этого все внутри Дазая заливается смехом и разрывается на части. Разбивается, со звоном шарика льда в бокале виски, когда Осаму щелкает по нему пальцем. — Нет. Мы видим друг друга впервые. Впервые сидим в этом баре, впервые пьём здесь, впервые знакомимся с тобой, Одасаку. Яда и отчаяния в усмешке юноши достаточно, чтобы удивиться тому, как он этими, отравленными губами пьет свой виски и еще остается жив. Правда одна — Дазай Осаму мёртв с того самого момента, как Ода интересуется, что за прозвище использует его собеседник. С той секунды, как Осаму беспечно заливает товарищу о твёрдом тофу, о том, что знает, что Сакуноске выбран для награды начинающего писателя за свой роман, о том, что Одасаку совершенно точно должен написать свою историю. Друг говорит о том, что сомневается в своих силах. А после — вопрос о причине этой встречи, а после — о мафии, а после — достает пистолет. Дазай смотрит на оружие с легкой, нечитаемой улыбкой. Всё внутри напряжено, словно струна, что вот-вот порвётся, ведь Одасаку... — Тебе ничего не угрожает. Я бы никогда не подумал бы о том, чтобы устроить тебе западню. — Знаешь, мы были друзьями... в другом мире. ...Ведь Одасаку был единственным, что видел в нём хоть что-то хорошее, пусть такового и не существовало. Так как был слишком добр. Так как... с ним было так легко. — Не называй меня "Одасаку". Нет причин для того, чтобы враг обращался ко мне так, — тон Сакуноске настолько холоден и резок, что Осаму дернулся, словно от удара, смотря на него, словно побитый щенок. Взгляд бегает по обстановке бара, пытаясь зацепиться хоть за что-то, словно за спасительную соломинку. И в эту секунду капризный ребёнок внутри Дазая разразился рыданием. Но он давит это, стараясь скрыть как можно глубже внутри себя, давит это ни с чем несравнимое чувство одиночества. Придя на встречу с другом, гениальный манипулятор, глава Портовой мафии, не учел того, что Сакуноске Ода пришел на встречу с врагом. — Это было... ужасно, — голос его тих, сдавлен, словно на плечи этого, заигравшегося ребенка лег непомерный груз реальности. — Это действительно было ужасно. Сражаться с Мимиком без тебя, занимать место Мори-сана после его убийства, делать из всех врагов и расширять организацию. Всё это было для того, чтобы в этом мире... — остаток фразы растворяется в тяжелом вздохе. Внутренние рыдания были задушены. Это ни к чему, это бахвальство, нытье, тонкий, жалкий писк о том, что... "Всё это было для того, чтобы в этом мире ты был счастлив. Ты был жив. Ты написал свою книгу, исполнил свои мечты." Такое глупое, капризное, эгоистичное желание исправить хоть что-то. Самую главную несправедливость, когда по его вине умер тот, кто этого не заслужил. Но, черт возьми, как же тяжело дышать. Вдыхает поглубже, произнося на выдохе: — Я позвал тебя сюда, чтобы попрощаться напоследок. Жизнь, в которой у тебя есть человек, с которым ты можешь попрощаться, — действительно хорошая жизнь. Я желаю лишь того, чтобы хотя бы кто-то чувствовал в себе боль расставания. Разве это неправильно? Одасаку долго молчит. Отвечает что всё, должно быть, правильно. Дазай давит в себе ироничную улыбку, что сейчас так некстати — он говорит о боли расставания человеку, что видит его в первый раз в жизни. Какая глупость. Боль чувствует лишь сам Осаму. Но на лице его — едва заметное облегчение. Пора уходить, оставаться здесь и дальше... нет смысла, не так ли? — Пойду я, наверное, — Дазай встает, молча смотря на пистолет, переводя темный взгляд на дорогого друга. — Если будешь стрелять, вперёд. Только… Если простишь мне мой эгоизм... Не мог бы ты застрелить меня не в этом баре? Где угодно, только не здесь. Сакуноске прячет пистолет, от чего-то подчиняясь просьбе юноши. Тот лишь выдавливает блеклую улыбку, произнося тусклое "спасибо". — Прощай, Одасаку. Это имя — соленая горечь на языке. А, быть может, лишь привкус металла из прокушенной губы, в тот самый миг, когда дверь бара Люпин закрывается за ним навсегда.***
Стоя на крыше, пустив весь мир на самотёк, исполнив своё эгоистичное, упрямое, детское желание, Дазай блаженно улыбается. Ацуши и Акутагава едва ли справятся со спасением этого мира, но Осаму не брезгует переложить это бремя на их плечи. Накахара едва ли простит ему всё это, и всё же... Он так устал... — Это тот мир, в котором он жив и пишет роман. Я не могу позволить этому миру исчезнуть. Худое тело покачивает ветер, стоя на самом краю, Дазай Осаму улыбается, прикрыв глаза, словно вот-вот и получит самый желанный подарок. Свободу от этого мира.Наконец-то это произойдет... Момент, которого я так долго ждал. Единственное, о чем я жалею... Я не прочту его роман, когда он будет написан. Одасаку, Одасаку, расскажешь мне? Когда-нибудь... На той стороне. Ты прочтешь мне свою книгу? Я буду ждать...
Подхваченное ветром, тело падает вниз. В закатных лучах Йокогамы слышен хриплый вскрик.