В кармане

      В этом году сакура зацвела рано.       Накатани-сан качал головой, тёр переносицу и оправдывал красноту своих глаз аллергией, пока Такао незаметно дёргал уголками губ: очень силился не рассмеяться.       Мидорима улыбался тоже: он сдался ещё в тот момент, когда вышел утром из дома и увидел у ворот Такао, не по-праздничному взъерошенного, взмокшего и смешного.       — Сегодня пешком, окей? — неловко переступил с ноги на ногу он и вложил в ладонь Мидоримы брелок с дурацким оранжевым осьминогом, сегодняшним талисманом Раков. — У велика колесо прокололо. — Такао виновато пожал плечами, и Мидорима с трудом удержался от того, чтобы смахнуть с этих плеч лепестки сакуры и разгладить помятую чёрную ткань гакурана.       Накатани-сан начал речь со слов: «Много же крови вы мне попортили, наглые мальчишки!» — а закончил словами: «Я вами горжусь».       — Спасибо, что заботились о нас эти три года! — прочувственно воскликнул Такао.       Мидорима поклонился одновременно с ним — и эта спонтанная синхронность его совсем не удивила.       Первогодки и второгодки растроганно размазывали по лицу сопли и запальчиво обещали сделать всё и больше, чтобы семпаи могли ими гордиться. Парочка наглецов — одним из них был Кимура-младший — даже грозилась превзойти Поколение Чудес и Мидориму в частности. Такао одобрительно присвистнул, в порыве капитанской щедрости вытряхивая из школьной сумки булочки с якисобой — и когда только купить успел? Мидорима рассеянно мял в кармане податливого осьминога, наблюдая за просветлёнными лицами кохаев, трепетно прижимающих якисоба-паны к груди.       — По странному стечению обстоятельств я захватил с собой что-то лишнее, — серьёзно помахал перед его лицом нераспечатанной упаковкой Такао.       Мидорима перехватил её и подозрительно заметил:       — Это же анпан.       — Я и говорю, — активно закивал Такао, — странное стечение обстоятельств.       Анпан был вкусным, в меру мягким и сладковатым, но насладиться по-настоящему Мидорима не успел: Такао перегнулся через его предплечье, когда они выходили из спортзала, вцепился в булку зубами и чуть не подавился, когда Мидорима от неожиданности заехал локтем ему в грудь.       Они привычно обменивались подколами, петляли по школьным коридорам — и на торжественную церемонию чуть не опоздали.       Анпан поделили пополам.       Низкий голос не был монотонным: кажется, директор по-настоящему был вдохновлён тем, что говорил, — но Мидорима, как ни старался, не мог заставить себя прислушаться.       Актовый зал никогда не казался ему таким широким и тесным одновременно: толпа вчерашних школьников, учителя, родители — куча знакомых и незнакомых затылков и лиц — и Такао.       Такао сидел одним рядом ниже — их с Мидоримой разделяли три человека — и тоже директора не слушал. Он болтал закинутой на колено ногой, потирал ладонью шею, запихивал ладони в карманы гакурана, вынимал их и прикасался к шее снова. В спутанных волосах нежно белели лепестки: от весеннего фейерверка Такао так и не отряхнулся. Мидорима смотрел на него и сильнее сжимал брелок в кулаке.       Это было совсем не похоже на выпуск из средней школы. Мидорима не помнил, каким был в тот день его талисман, и не помнил, пышно ли цвела сакура. О тренере и кохаях вспоминать было нечего: он не искал с ними встречи, они не искали встречи с ним. В речь директора Тейко Мидорима вслушивался внимательно — но и её содержание забыл. Он помнил лишь скучающее зевание Аомине, безразличное чавканье Мурасакибары, нетерпеливое фырканье Кисе, холодную улыбку Акаши — и одинокую дорогу домой.       Мидорима знал заранее, что они скажут друг другу и в какие стороны разойдутся.       Мидорима смотрел на Такао — и не знал ничего.       Они с трудом вынырнули из толпы: некогда общие одноклассники поочерёдно вешались на них и зазывали то в кафе, то в караоке — кто-то даже намекнул на вечеринку с алкоголем у себя дома. Мидорима не успевал отказывать, за него это делал Такао: отшучивался, ловко увиливал от объятий — и всё это время цепко держал Мидориму за руку. Тяжесть и жар его хватки ощущались даже сквозь плотную ткань рубашки и пиджака.       — Аттестат потеряешь, балда.       Такао растерянно похлопал глазами на свёрнутую в трубочку бумагу в ладони. Пальцы, стискивающие предплечье Мидоримы, резко разжались. Такао запихнул аттестат в сумку, нервно поправил ремень на плече — и глубоко вздохнул.       За главным корпусом было безлюдно и прохладно, глухие стены здания облупились — в отличие от фасада, их реставрировать не спешили, — и Мидорима вспомнил, насколько Шуутоку старая школа и как незначительно для неё всё это: очередной выпуск, запутавшиеся в чужих волосах лепестки сакуры…       — Я бы и не подумал поступать сюда, если бы не ты, — вдруг фыркнул Такао и вздёрнул подбородок. Его глаза, изучающие, насмешливые, щурились словно от солнца — хотя Такао стоял в тени.       Мидорима молча спрятал левую руку в карман брюк и нащупал плюшевые щупальцы. Такао покачнулся с пяток на носки и обратно.       — Впрочем, если бы я узнал, что встречу тебя здесь, тоже ни за что бы в Шуутоку не поступил. Пошёл бы в Сейхо… или в Сеншинкан.       В груди плеснуло холодом, но Такао не позволил неправильно себя понять: примирительно улыбнулся и шагнул навстречу.       — Хорошо, что я не узнал, Шин-чан, — легко признался он.       Его правая ладонь легла Мидориме на надплечье, медленно, уничтожающе медленно сползла ниже — и вцепилась во вторую пуговицу гакурана. Показалось — в сердце.       — Что ты творишь? — с трудом выдавил Мидорима. Язык лип к нёбу и не слушался.        Такао крутил пуговицу, не отрывая, и смотрел куда-то ему в шею.       — Ну, не жадничай, Шин-чан, это всего лишь пуговица, — наконец хмыкнул он. — Ты что, хотел оставить её на память какой-нибудь красотке? Минако-чан?       Кто такая, к чёрту, Минако-чан и почему ты называешь её красоткой, хотел возмутиться Мидорима. Но вслух сказал:       — Это дурацкая традиция, разумеется.       — Да, — согласился Такао. Его рука дрогнула. — Дурацкая.       Нитки треснули. Мидорима зажмурился на долгие пять секунд и крепко стиснул брелок в кулаке. Но сердце скакало, толкалось — и всё-таки было на месте.       Такао опустил голову, отросшая чёлка упала на ресницы. Пуговица сияла тёмным золотом на фоне его светлой ладони. Большой палец бережно обвёл её по краю.       — Эта традиция такая же дурацкая, как и эти три года, что я провёл с тобой и баскетболом, — сказал Такао тихо. — Классно было. Я хочу оставить всё это себе. Если честно, я хочу оставить себе даже больше.       Он быстрым воровским движением спрятал пуговицу в карман и коснулся освободившимися пальцами собственного воротника.       — Если ты тоже хочешь, — запнулся он и, оттянув воротник, то ли кашлянул, то ли усмехнулся. — Если тебе тоже мало, — провёл он пальцами ниже, — я могу поделиться.       Свою пуговицу Такао оторвал одним движением, резко и даже как-то зло.       Мидорима долго сверлил взглядом протянутую ладонь, и его горло тоже запекало злостью.       — Мне это не нужно, — сказал он наконец.       Ладонь мгновенно сжалась в кулак. Опустилась.       — А, — отозвался Такао уязвлённо. — Вот как. Ну да. Конечно, не нужно.       Его раздосадованно опущенные плечи и отведённый в сторону взгляд были непривычными и неправильными. Это злило. Такао казался потерянным, и от этого потерянным Мидорима чувствовал себя.       — Мне это не нужно, — раздражённо пояснил он, — потому что я, разумеется, не собирался прощаться. Ни с баскетболом, ни с тобой.       Такао еле заметно дёрнулся, но голову так и не поднял. Переносица зачесалась. Мидорима вытащил левую руку из кармана, поправил ровно сидящие очки и облизнул пересохшие губы. Слова давались вязко и тяжело.       — Мне вчера написал Кисе, — медленно продолжил он. — Звал поиграть в стритбол на выходных. Я хотел пойти с тобой, Такао. А ты… предлагаешь заменить себя куском пластмассы?       Такао резко вскинулся: его глаза распахнулись ошеломлённо и широко, рот открылся и закрылся — беззвучно, как у рыбёшки, — и превратился в тонкую линию. Дрогнул.       Тело Такао тоже дрогнуло — и сложилось пополам.       Он ржал, ржал, как придурошный, до слёз, а глаза округлял уже Мидорима. Такао проскулил:       — Слушай, Шин-чан… Шин-чан, какой же ты идиотина, я не могу!       Мидорима задохнулся бы от возмущения, если бы не был так растерян.       — Ты совсем не понял?.. О боги! — Глаза Такао влажно сияли. — Да я тебе в любви признаваться пытаюсь!       Воздух застрял в глотке мокрым смятым комком. Такао смеялся, смеялся, смеялся… Мидорима стоял, оглушённый признанием, и боялся дышать.       — Чёрт тебя возьми, Шин-чан, — Такао длинно выдохнул, проморгался, помотал головой. — Ладно… — Он небрежно подкинул пуговицу на ладони и поймал её в кулак. — Ладно. Проехали.       Такао замолчал — воздух прорезала острая тишина. Отрубило даже отзвуки выпускного веселья за толстыми школьными стенами. Даже далёкий свист ветра над пустой крышей.       Только сердце Мидоримы грохотало — где-то там, между первой и третьей пуговицей пиджака.       — Ты всё ещё хочешь пойти со мной на стритбол? — глухо спросил Такао.       Мидорима приоткрыл губы и судорожно втянул воздух. Колючий холод оцарапал язык и нёбо. Рука Такао дёрнулась. Он собирался спрятать пуговицу в карман брюк — но Мидорима, не успев осознать себя, перехватил его запястье.       Кулак Такао разомкнул сам, поверженно и бессильно. Мидорима накрыл его ладонь своей. Ему послышалось, как Такао тихо и пристыженно всхлипнул. Ладонь была грубой, горячей и мокрой, в точности как там, на площадке, когда Такао передавал ему мячи — и давал пять после удачных трёхочковых бросков.       Твёрдая неровная пуговица, зажатая между их ладонями, определённо должна была расплавиться — но плавились только щёки Мидоримы, когда он запихивал эту пуговицу в свой карман.       Раскрытая опустевшая ладонь Такао нелепо замерла в воздухе. Нелепее был только тот факт, что Мидорима не мог оторвать от неё взгляда. Не находил в себе сил. Наконец Такао поднял вторую руку. И уронил в ладони лицо.       Мидорима закусил щёку: как бы ни старался Такао спрятаться, его уши отчётливо пылали.       — Да блин, Шин-чан, — беспомощно выдавил Такао, растирая щёки. — Блииин.       Блин, согласился мысленно Мидорима. И вслух согласился тоже:       — Да. Я всё ещё хочу пойти с тобой на стритбол.       Голос всё-таки дрогнул. Такао медленно опустил ладони и поднял голову. Посмотрел Мидориме в глаза — прямо и открыто.       — Аукцион щедрости закончен, Шин-чан. Ты только что упустил свой единственный шанс от меня избавиться.       Мидорима фыркнул и отвернулся. Было невыносимо смотреть на счастливую улыбку Такао. На его красные щёки. На блестящие жёлтые глаза. На вновь запутавшиеся в волосах бледно-розовые лепестки. Горло уязвимо перехватывало, и губы дрожали. И всё-таки Мидорима сказал:       — Пошли, Такао.       И они пошли — одной дорогой.       В школьной сумке лежал аттестат. В левом кармане — осьминог, в правом — пуговица.       Но важно было не это.       Вытащив из кармана ладонь, можно было перехватить тёплые пальцы Такао.