In nomine Filii

— Однажды, — как-то раз говорит Чезаре Мигелю, — мы сдохнем в один день, ты и я. К-куртуазно. Бывший — с этого дня — кардинал безобразно пьян. Мигель не понимает, почему это куртуазно, но идея ему не нравится. В Чезаре робко поднимает голову слабость, но она тут же захлебывается вином. Мигель обещает себе присматривать за Борджиа повнимательней. Давно, в детстве Мигель из города Корелла заслушивался сказками, которые рассказывала ему мать. Там тоже все любили умирать в один день. Так себе финал. Так себе сказки. Чезаре отращивает бороду, чтобы скрыть не самый мужественный подбородок, и отпускает волосы ниже плеч, чтобы никто не вспомнил, что когда-то густая шевелюра была изуродована тонзурой. Он невыносимо ярок, даже в черном бархате. Он готов утопить в роскоши все вокруг себя. Он повсюду таскает за собой пышную свиту, золотые сервизы и смазливых пажей. Он так бежит от себя, что Мигель боится за ним не угнаться. Слабость, слабость, слабость. Тяжелое римское небо. Предчувствие смерти в Чезаре и мире вокруг. Коррида, победы, шлюхи. И все вокруг пахло бы розами, если бы так сильно не воняло дерьмом. Чужая смерть завораживает Чезаре. Особенно то, как легко она приходит по первому зову Мигеля. А у того все как-то нет времени понять, что все это неспроста. Однажды они убили Хуана, и Святой Град стал еще менее святым. Мигель тогда проглядел, как с каждым ударом ножа в братскую грудь Чезаре заглядывает в стекленеющие глаза герцога Гандийского и жадно, по-собачьи обмахивает языком пересохшие губы. Чье лицо он увидел тогда? Кого бросил в Тибр? От кого откупился родной кровью? С тех пор Мигеля мороз по коже дерет, всякий раз, когда он вспоминает о Хуане и о ненормальной надежде во взгляде Чезаре, и о том крае, на котором они стоят. Мигель впервые хочет перекроить мироздание, чтобы Чезаре не умирал. А Чезаре умрет и умрет паскудно, и сделать-то с этим ничего нельзя. Можно только отсрочивать неизбежное, быть рядом, убивать, откупаясь от жадной смерти, и шалеть от жирного привкуса гари на языке. Италия полыхает, дотлевают костры Инквизиции, и будь что будет. Чезаре никогда не ошибается, и если он сказал, что они сдохнут вместе, то так тому и быть. Вот только по малодушию своему Мигель эгоистично просит самого себя умереть чуть раньше, и, молясь, всегда пропускает «Во имя Отца» и «Святого Духа» - Сына ему достаточно. Чезаре прислоняется бедром к столу, роняет на пол нагрудник, весь в следах чужой смерти, и долго смотрит на Мигеля, пока тот не шагает к нему — как всегда слишком быстро — и не запрокидывает ему голову до хруста в шее. Мигель выше. И это упоительно — смотреть на Борджа так, сверху вниз. И вцепляться ему в волосы, принуждая задрать подбородок. И наблюдать, как расширяются зрачки, и выступает испарина на лбу. А потом просто наблюдать за самим собой, не ведая, что творят руки, и дуреть от того, как яростно бьется чужое сердце. Чезаре жесткий, но не угловатый, он словно впитал в себя дубленую кожу и сталь. От него разит гнилым мясом, паршивым смертельным душком. Мигель слизывает этот запах с его губ, щек, покрытых россыпью заскорузлых капель крови. За стенами шатра перекликаются часовые, по матерчатым стенкам пляшут тени, а внутри, в полной темноте, под визгливый аккомпанемент войны Мигель да Корелла окончательно сходит с ума, вбиваясь в жесткое, неподатливое тело Борджиа. Чезаре неудобно, под грудью у него — так некстати — наплечник. Металл впивается в кожу, сдирает ее, Чезаре хрипит, выворачивается, ерзает и тянется рукой к своему члену. Мигель перехватывает эту руку в запястье, почти выворачивая его из сустава, заламывает за спину под злую, площадную брань, которой не затыкаясь поливает его Борджиа. У Мигеля перед глазами плавают кровавые круги, голова кружится, запах прокисшего пота и не слишком чистого тела на секунду вытесняет вонь протухшей крови. И в попытке продлить эту секунду, растянуть ее хоть бы на бесконечность, он кладет ладонь на горло Чезаре и тянет, тянет его на себя, слыша, как тот хватает широко открытым ртом ускользающий воздух и с тихим хрипом изливается. Мигель проводит напоследок по взмокшей спине и отступает от него на шаг, чтобы не видеть, как Чезаре обмякает, почти сползает на пол и сидит там, прислонившись к ножке стола, широко раскинув ноги и ошалело мотая головой. Мигель не хочет этого видеть, равно как и дышать воздухом, вновь насыщающимся запахом смерти. Он поправляет ворот рубахи, склоняется над умывальным тазом и выливает себе на голову кувшин застоявшейся, тепловатой воды. Чезаре гадко скалится и тянется за штанами с видом человека, урвавшего еще немного жизни у высших сил. Ему все еще хочется по-простому набить морду, но Корелла находит в себе силы ограничится тихим, злорадным хмыканьем — день у Борджиа завтра будет не из легких. И все-таки они живы. Не слишком живы, по правде сказать, но лучше уж так. Сквозь узкие окна Флоренция и Рим выглядят одинаково гнусно. Серебряные молоточки в голове звучат так мелодично, что Мигель с трудом может сосредоточиться на вопросе какого-то там по счету палача. Никак не взять в толк, в чем именно он должен признаться. Это еще не смерть, по крайней мере — не смерть Чезаре. Он будет паскудным сыном шелудивой суки, если решит сдохнуть сейчас, когда у Мигеля уже почти не осталось ногтей на руках, а он молчит, потому что не теряет надежды стребовать с Чезаре сполна за каждую раздробленную кость и — конечно же — за каждый ноготь. Список удлиняется с каждым днем, новости доходят все реже и все более обнадеживают. Мигелю доводилось бывать рядом с замком Ла-Мота. Сбежать оттуда и остаться в живых мог только Борджиа. А ведь он еще сумел как-то добраться на сломанных ногах до Наварры. Мигель вдыхает запах горелого мяса полной грудью и, кажется, орет, но это уже все так не важно, потому что будь он дважды проклят, если Чезаре не передумал умирать. Борджиа все-таки берет грех на душу. Вокруг лопочут о засаде, о страшно изуродованном трупе, несут чушь и радуются. Где-то в Ферраре рыдает и мечется Лукреция, которую теперь никто не избавит от семейной жизни. Почти все счастливы. Мигель знает, что черта с два кто бы убил Чезаре, не попади тому шлея под хвост. Мигель не сердится — у Борджиа в общем-то был веский повод для самоубийства. Он машинально растирает еще ноющие от старых переломов пальцы и жалеет только, что Чезаре его опередил. Мигель думает о том, что настала его очередь подыхать.