Лихорадка

Август 1503 года, спустившийся с холмов, принес туманы и лихорадку, а в уплату взял всего ничего — жизни и планы. Мигель сидит у кровати Чезаре и отрешенно смотрит в плотно задернутые шторы, за которыми все катится к чертям. Бодро так катится, стремительно. Чезаре болен, и это страшно, потому что Борджиа был последним человеком, кого могла затронуть болезнь. В комнате душно. Дым благовоний и чадящая лампадка, призванные отогнать недуг, делают только хуже. Едкий запах щипет глаза, из углов тянет ладаном и могилой. Спаситель на распятии над кроватью — точная копия задыхающегося Чезаре, с той лишь разницей, что Спаситель выглядит глумливо: Мигель почти слышит гаденький смешок. На улице что-то с грохотом разбивается, Корелла вздрагивает, в балдахине кровати чудится какое-то шевеление, дым в пламени свечей мечется, как неупокоенная душа. Господь молчит, и тогда Мигель не выдерживает, срывает занавеси с карниза и распахивает окно, впуская густой римский воздух. Лампадка отправляется на улицу, а следом за ней благовония, распятие, молитвенник и маленькая икона. Становится свежее, и Чезаре отпускает судорожно сжатый ворот рубахи, обмякает на отсыревших, слежавшихся простынях. Мигель берет его на руки и несет к огромной бадье, стоящей в углу комнаты, стараясь не смотреть на выпирающие ребра и мешки под глазами, усаживает на дно — слабые пальцы пытаются ухватиться за бортики — и опрокидывает на него ведро холодной воды. Чезаре стучит зубами, ему холодно, ему жарко, у него кружится голова, а глаза слезятся, но он упрямо мотает спутанными волосами и делает знак Мигелю подать еще воды. А потом еще и еще, вода наполняет ванну до краев, проливается на пол, и Мигель чувствует ее ледяную свежесть сквозь подошвы сапог. Он поддерживает шею Чезаре, поливает из пригоршни голову. Вода стекает по сбившимся в колтун волосам, путается в отросшей щетине, а Мигель думает, что за все это время непрерывной резни в охваченной огнем Италии, в разоряемых городах, среди интриг, отравлений, заговоров он не встречал зрелища более ужасающего в своей беспомощной жалкости. Чезаре хрипит, жадно глотает стекающую по лицу воду и пытается выбраться из бадьи. И Мигель несет его обратно в кровать, терпеливо ждет, пока Борджиа затихнет и только тогда позволяет себе задремать в кресле. Во сне он видит башню, черную от времени и пожаров, страшную в своей неподвижности. Мигель стоит у самого подножия, превозмогая панический ужас, гладит бурые потеки на шершавых камнях и смотрит, смотрит вверх, где на чудовищной высоте, вонзаясь в беснующиеся небеса, блестит венчающая башню тройная тиара и, не в силах вынести отчаянной пляски света, он опускает голову. И только тогда замечает, что камни крошатся под пальцами. — Что-то ты плохо выглядишь, — слабый шепот с кровати врывается в сон, и Мигель подскакивает с кресла, чтобы встретиться взглядом с иссушенной пародией на человека, еще недавно нагонявшего ужас на всю Италию и пару-тройку приграничных стран. Его сейчас не узнала бы и монна Лукреция. — Скотина ты, — с чувством говорит Мигель, стараясь не рассмеяться от облегчения. — Не понравилось в аду? Чезаре устало прикрывает глаза и проводит рукой по сухому лбу. На ладони остаются клочья шелущащейся кожи. — Именно, — отвечает он, и в голосе слышатся прежние язвительные интонации, в былое время не предвещавшие ничего хорошего собеседнику. — Нам надо отправить туда всех этих ублюдков. Мы еще им покажем, Мигель, мы им покажем.