Бараш писал стекло

      Бараш писал стекло. Резался им, упивался своей кровью, с любовью рассматривал ранки. Поломка жизней литературных персонажей стала смыслом жизни его собственной. Не то что мягко-пушистые романы про чинное распитие чаёв. Алая жидкость страданий была больше наполнена реальностью, чем эта розовая сопливая лужица. Вечная радость казалась такой плоской, вроде мазни, намалёванной неумелым малолетним художником, а вот гниль этого мира, боль и страдания — да, уродливы, как распотрошённое тело с частично обнажёнными костями, зато объёмны и представлены во всей полноте. Можно пощупать выступающий остов или помять оторванный от своего места орган. Ты можешь насладиться всем этим на полную… Только в рассказах Бараша основным блюдом была не буквально расчленёнка, а моральное выворачивание героев, гниение их душ, зловоние из ртов — от наглой лжи и от жестокой правды, что то и дело слетали с их губ. Он любил делать их не похожими ни на кого, и в то же время в персонажах с лёгкостью виделись черты давно знакомых ему животных.       А самое главное в горестных фантазиях — они позволяли забывать о собственных чувствах.       Однажды Бараш осмелился показать совсем маленькое творение Нюше, пережидающей у него дома дождь. Даже близкое к чему-то трогательно-красивому — о смерти несчастной хорошенькой девочки из неблагополучной семьи. Только Нюша, как прочла, ошарашенно забормотала, что пишет он какие-то ужасти и что ему срочно надо выйти подышать свежим воздухом, тем более, что дождик подходил к концу. Бараш неожиданно для самого себя смутился и растерялся; ему казалось, что, одаренный вдохновением, он сможет донести глубокую мысль даже до одержимой низменными желаниями поверхностной Нюши. Увы, вместо этого она показала, что граница между их мировосприятиями очерчена слишком чётко и что он зря сунулся на её территорию с детищем своей тонко настроенной души.       Нюша же, казалось, не воспринимала это как катастрофу. Она засмеялась и протянула Барашу копытце, чтобы вывести наружу, из пыльного обиталища его идей. Бараш правда увлёкся написанием и давно не гулял. Он боялся, что, если выйдет, вдохновение снова закапризничает и покинет его. И домой Бараш вернётся к недописанному черновику потенциального шедевра, который уже никогда не родится. Вернётся, чтобы оплакивать его и свою жалкую жизнь, сосредоточенную на исписанных листках. Нюша не поняла бы ничего из этого, она наверняка сейчас возмутится и его отказом…       Бараш стоял покрасневший, не знал, что ответить. Тогда Нюша взяла его за оба копыта и с улыбкой повела к выходу, идя спиной к двери. Она открыла дверь, завлекающе глядя на Бараша, приглашая его в мир открытого пространства, уличных игр, бега, встреч с друзьями… Тот подумал вдруг, что давно не видел, действительно, настоящей жизни; а как же тогда писать обличающие жёсткую реальность истории, как не отстать от времени и не застрять в описании отживших своё пороков вместо актуальных изъянов их маленького общества?       Бараш согласился, что ему нужно выйти. Ничего не подозревающая беззаботная Нюша выбежала из дома, он неуверенно спустился по лестнице на колючую мокрую травку. Потом поднял глаза — Нюша махала Крошу с его неизменными скачками и Ёжику, уже увереннее идущему в ногу с другом. Бараш предвкушал, как будет вглядываться в мордочки этого дуэта, выискивать на них самые отвратительные выражения — тупости, безрассудства, наглости у кролика и трусости у ежа (да, пожалуй, Ёжика он оценивал более высоко, к этому мягкому скромняге было мало в чём придраться, но и выдающегося он не показывал)…       Бараш заморгал. Это в своих давних друзьях — пусть порой и втягивающих его в странные ситуации, но всё же друзьях — он выискивает такие недостатки? Конечно, и родная мать может оказаться той ещё мразью, что наглядно показывал недавно написанный им рассказ об убийце своего ребёнка, однако не начал ли Бараш попросту видеть их лишь в чёрном свете — даже не злодеями, а просто омерзительными, но никому не вредящими ребятами? А стоили ли его произведения того?..       Он помотал головой. Ну вот, непривычный воздух уже поворачивает его в какую-то другую сторону. Но Бараш будет стойким. Он не предаст своё искусство… если только действительно не разочаруётся в нём.       Нюша, впрочем, не спешила подойти к Крошу и Ёжику поближе, вместо этого она повела Бараша в другую сторону. Тот покорился. По правде говоря, он был заинтригован, куда может затащить его эта свинья.       — Бараш! Ты чего такой… вялый? — воскликнула она, и Бараш пожал плечами на автомате. Играть в энтузиаста сейчас не хотелось.       Оказалось, Нюша направила его к бревну, на которое они ещё в детстве усаживались, чтобы проводить взглядами заходящее солнце. Но сейчас было не время для этого. Нюша хотела показать нечто другое. Об этом говорил её взгляд, сосредоточенный на чём-то определённом. Бараш попытался поймать его направление и наткнулся на радугу. Неужели именно это заинтересовало его, кхм, подругу? Разве Лосяш не объяснил им тысячу раз, откуда берётся это явление — правда, Бараш не очень помнил, в чём именно состояла его суть с физической точки зрения, но там определённо было что-то чёткое, сухо-научное. Совсем не соответствующее затуманенному взору Нюши, сидящей близко-близко и держащей его за копыто. Она будто уставилась на что-то волшебное, необыкновенное. И это казалось необычным уже Барашу. «Остались ещё в этом мире удивительные вещи. Глупость и наивность будут поражать меня бесконечно», — подумал он.       И всё же крошечная часть сознания, которая заставила задуматься о своих негативных ожиданиях от друзей, и в этот раз не смолчала. Она прошептала на ушко ласково: а ты присмотрись к этой радуге, подумай, может, забыл что-то важное, что раньше делало радугу чудом для тебя? Бараш отмахнулся: подобные вещи некогда восхищали его только в силу возраста. «Значит, ты теперь взрослый, да?» — «Ещё бы. Я поднимаю вовсе не детские проблемы в своих книжках, знаешь?» — спрашивал он сам себя и себе отвечал. Как же он соскучился по своим многострадальным героям, по бедняжке Элизабет и другим. Они определённо ждали его: такие же дурашки, визжащие из-за обычных подсвеченных капелек воды, или пошлые дураки-кроши, циничные обманщики-карычи и псевдозаботливые совуньи… Скорее бы подарить им все краски жизненных невзгод ещё раз — на этот счёт у Бараша была как раз припасена иная ветка развития уже описанных событий, в которой, однако, было невозможно спрятаться от трагедий и сердечных ран.       Копыто Нюши всё ещё удерживало его, пышное тело наваливалось на плечо. И всё-таки Бараш оказался крепким: он чувствовал себя по-дурацки.       Наконец он вернулся домой, пресно пожелав Нюше хорошего вечера. Достал лист с недописанной сценой и… расплакался.       Бараш устал от чёрствости, жестокости и несправедливости. Да, он сам творил это с персонажами, но сейчас огорошило пониманием, что иногда хочется просто их пожалеть и дать немного света… который будет сиять несмотря ни на что, а не перекроется очередными свинцовыми тучами ангста. Почему он не мог снова быть ребёнком, радоваться простым мелочам, видеть больше хорошего в мире? Почему стало тяжелее сочувствовать другим, почему его затягивает в болото мрачных историй, забирая его собственную историю, превращая её в биографию жалкого писателя, замкнувшегося в своей раковине и презирающего друзей? Бараш взял перо и срочно дописал, что Бетти получила записку от Марка, после чего они всё же смогли встретиться в назначенном месте. Письмо не потерялось, его не порвал вредный младший братец, похожий на Кроша… На душе стало полегче.       «Я дурак, — сказал он вдруг себе. — Надо было лишь немного разнообразить сюжет. А то расфилософствовался тут».       Бараш заулыбался, ухмыльнулся и даже расхохотался. Росинки слёз на глазах выступили лишь из-за смеха. Всё было пока нормально.       Бараш ещё не думал выбираться из гор стеклянных осколков, лишь немного их разбавить. Он посмотрит, куда заведёт его жизнь. И жалеть о том, что всё не так, как раньше, не будет. Пусть сожаление останется на страницах его рассказов…