Взгляд на память

"За весной будет лето, За безветрием — ветер, День сменяется ночью, Ночь утонет в рассвете, После смерти, наверное, Будет бессмертье… Солнце вылечит поле, Окроплённое кровью, Всё что помнит земля, Порастёт лебедою. Ливни скоро размоют Следы за тобою. Так невольно, Так спокойно, Затихает в груди колокольня, Безнадёжность храня, Застывает скалою. Так руби же с плеча" Ясвена — "Руби"

Первое знакомство со Вторым Золотым Ребёнком оставило Нумспа под глубоким впечатлением. В самом деле, когда уходишь на какие-то полчаса, сбросив на подчинённых заботу о шестилетнем мальчишке, чинно сидящем в клетке , в окружении сильных чёрных магов, и пребываешь в уверенности, что всё в порядке, а, вернувшись, видишь это голубоглазое недоразумение (в самом деле, как люди вообще додумались до идеи идеального ребёнка?), спокойно выходящее тебе навстречу, оставив за собой трупы, это запоминается. Хотя бы потому, что трупы — это не то, что ждёшь от шестилетнего ребёнка. И тем более от идеального ребёнка по мнению богов. Есть некоторый диссонанс между первым и вторым, знаете ли, для демона в том числе. — Я даже не знаю, что именно хочу спросить, — растерянно сказал Нумспа, настолько обескураженный, что даже забыл разозлиться. Или испугаться, на всякий случай. Пацан слегка улыбнулся: — Ты хотел усомниться в том, что я — дитя света. — Действительно, — кивнул демон. — Именно об этом я и хотел спросить: как? — Это суд, — спокойно отозвался ребёнок, которого, кажется, нимало не волновали мертвецы, оставшиеся за его спиной. — Суд над грешниками за их преступления. — И приговор… — Наказание, которое освободит их от вины, — поправил мальчишка, потом задумался и по-детски сморщил нос. — По крайней мере отчасти. Я пойду, ладно? Или ты меня остановишь? Нумспа устало потёр переносицу: — У меня ведь не получится? В прозрачно-голубых глазах появилось что-то, вызывающее глухую злость, медленно и тягуче клубящуюся в грудной клетке, резкое отторжение, яркую, как боль, жажду крови. Что-то похожее на… сочувствие? Сострадание? "Ненавижу", — впервые, со всей отчётливостью подумал Нумспа. До этого ребёнок был работой, заданием, которое нужно было выполнить. Помехой его хозяину. Он не мешал демону, потому что тот не верил в то, что какой угодно ребёнок — даже идеальный — может спасти человечество от тех демонов, что они выращивали в собственном сердце, открывая дорогу в свой мир таким, как Нумспа. Но… жалость он не собирался прощать никому. Жалости он не простил бы даже хозяину. Жалость означала презрение. — Ты что-нибудь придумаешь, — утешил его мальчишка, и прошёл мимо, ступая так тихо, что казалось, будто даже снег не сминался под его ногами. — А меня ты судить не будешь, да? — насмешливо и зло окликнул его Нумспа. — Не рискнёшь? — Я пришёл для людей, а не для демонов, — спокойно, не оборачиваясь, ответил Золотой мальчик. — И никто не судит за верность, трудолюбие и старательность. Бросил — топором в голову, гарпуном в межреберье, зацепил — и ушёл, спокойно оставив демона в прострации. "Что?" Нумспа присел и зачерпнул горсть снега в ладонь, чтобы растереть искристым, колюче-злым холодом лицо. Это мало помогало, но всё-таки он был в человеческом теле и это возымело определённый эффект. "Что он несёт?!" Нумспа лёг на землю и посмотрел в прозрачное, морозное полуденное небо, более тёмное, чем безмятежные детские глаза: — Не знаю, что вы там думали себе, когда отправляли его людям, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому из конкурентов лично, — но прислали вы сюда чудовище. Настолько жуткое, что мне даже неловко совершать такое героическое деяние, как избавление человечества от этого вашего монстра. Небеса, разумеется, молчали. Не важно, кто обращался к ним: люди или демоны — небеса молчали. Люди верили, что там их слышат. Или разочаровывались, убеждаясь, что их мольбы не достигают божественного слуха. Нумспа считал, что небеса всего лишь уверены, что сказали достаточно. Если посмотреть на Золотое дитятко, так они и вовсе сболтнули лишнего. А разбираться со всем, как обычно, старому демону, которому, вероятно, больше всех надо по мнению хозяина. — Несправедливо, — хмыкнул Нумспа, вспоминая умиротворённую безмятежность малолетнего палача. — Но надо ли мне с этим что-то делать, если я простой демон? Первый весенний дождь стучал по крышам, слишком холодный, чтобы нормальным людям пришло в голову гулять под ним, но золотое чудовище, разумеется, на подобное звание никогда не претендовало. — Слушай, ты уверен, что ты местный? — это не то, что должно было бы интересовать демона относительно воплощённой Справедливости, но если так рассуждать, то ему вообще не следовало бы здесь быть. Мальчишка удивлённо обернулся на его голос и улыбнулся, разглядев гостя. Нумпса слегка напрягся, потому что приятным его визит никогда ни для кого быть не должен был. Это противоестественно настолько, что даже демона, которого радовало, казалось бы, любое извращение естества, порадовать не могло. — Что позволяет тебе допустить мысль, что я могу быть из этих мест? — сарказм Нумспа определяет только по смыслу сказанных слов, потому что голос чудовища полон — отравленного — участия. — Я даже не похож на этих горян. — Если я спрошу, как ты здесь оказался тогда, ты ответишь? — Нумспа сел на ствол поваленного дерева, подогнув под себя правую ногу, и с изучающим, хищным любопытством принялся рассматривать пацана, который за прошедшие полтора года успел вытянуться, став нескладным и на вид до ужаса неловким. — Меня вроде как украли, — беззаботно пожала плечами воплотившаяся Справедливость, не спрашивая зачем это нужно знать Нумспа. Поразительная беспечность при общении с демоном, а, может быть, он просто знает каким-то своим способом, недоступным иным тварям, населяющим этот мир, что Нумспа спрашивает просто так. Ни для чего. Праздное любопытство смешное и стыдное, потому что любое действие должно нести выгоду. — Но мы поговорили об этом с монахами, и они поняли, что были не правы. — До того, как умерли или после? — он уже видел справедливость и правосудие в его исполнении. Логично предположить, что это был не единичный случай. — Ну что ты, почему ты сразу так плохо думаешь о них и обо мне? Их проступок можно было исправить, — ах, вот в чём разница... а было бы нельзя, и разделили бы монахи судьбу чёрных магов. Было бы смешно. — Так что они нашли моих родителей и пригласили их тоже переехать сюда. Но они крестьяне, и не пожелали покидать родную землю, успокоенные тем, что я жив, цел и меня не обижают. Мы переписываемся. — Они грамотные? — удивился Нумспа, помнивший, что лишняя образованность у крестьян не была в почёте. Чудовище пожало плечами: — Есть кому им прочитать мои письма. И кому записать слова. В самом деле, как Нумспа мог подумать, что подобные мелочи могли смутить это... человекоподобное существо? — Мне казалось, что первый ребёнок больше служил людям, а не запугивал их, — поделился воспоминаниями Нумспа. — Ужасно противный был, кстати. — Ещё хуже меня? — удивился нахал. — Тебя я ненавижу, — самым проникновенным шёпотом, почти сливающимся с шумом дождя, признался Нумспа, прижав ладонь туда, где у людей должно было быть сердце. — А тот просто раздражал. Пацан подошёл и сел рядом с Нумспа на промокшую, раскисшую землю, пачкая дорогую ткань одежд. — Первый пришёл помочь, пришёл отдавать и спасать. Те, что придут после меня тоже будут такими, — он не глядя поднял руку, собираясь, очевидно, коснуться демона, и не смог. Так же как Нумспа не мог дотронуться до него, чтобы оборвать такую мешающую, такую ненужную ему жизнь. Мальчишка поморщился и опустил ладонь обратно себе на колено. — Я не таков. — Ты пришёл карать? — Я принёс им суд, — в голосе его не было ни гордости, ни радости — только тусклое, непоколебимое знание. — Потому что они просили о нём, и боги их услышали. — Они хотели справедливости. К чему он спорит? К чему защищает людей перед воплощением света? Почему-то всё в присутствии странного мальчишки с прозрачно-спокойными глазами становилось странным и неправильным. Справедливость действительно такова? — Нет, — чудовище запрокинуло голову и посмотрело ему в глаза. — Люди никогда не хотят её. По крайней мере, большинство из них, чтобы они не говорили. Они жаждут суда и прощения себе, и суда и кары тем, кто причинил им боль. Они желают защиты от зла в чужом сердце, не видя его в собственном. Они звали, и я пришёл… Его речь становится каким-то заговором, речитативом, напоминающим тихий и гулкий, вибрирующий, ритм барабанов. В такт этому звучанию пыталось подстроиться сердце, и Нумпса оборвал его до того, как... он не знал — что. До того, как что-то... изменится. — И оказался не тем, кого они хотели. Тишина между ними полнилась звуком падающих капель и шелестящих листьев. Полнилась свежестью горного воздуха и прелостью мокрой земли. В ней больше не звучали гулкие шаманские барабаны голоса Справедливости. — Да. Я оказался не тем. От спокойствия в голосе, от безмятежности на лице золотого чудовища, от лёгкости, с которой он признал правоту Нумспа, сводило скулы. Хотелось свернуть эту тонкую, истощённую то ли постами, то ли равнодушием к себе, шею, как недобитому утёнку, попавшему под град. Из жалости. Той самой, чей призрак жил в Нумспа — памятью — полтора года, питая его ненависть. — Не тем, кого они хотели, но тем, кто был им нужен? Если уж он не мог понять зачем защищает людей перед справедливостью, то зачем он оправдывает Справедливость перед ним самим, Нумспа был не способен понять тем более. Возможно, дети просто не должны быть столь понимающими и снисходительными по отношению к миру. Они должны быть детьми. — Думаешь, боги настолько милосердны? — в голубых глазах заискрилось весёлое и какое-то рассеянное удивление. — Я думал, ты их не любишь. Нет, я не тот, кто им нужен, я только тот, кого они заслужили. Было в этом что-то. Смесь смирения и высокомерия, признания своей ограниченности и гордыня. Яд, который должен был отравлять изнутри, но почему-то смотрел глазами чище родниковой воды. В самых чистых и красивых водоёмах нет жизни... Нумспа молчал несколько секунд, а потом почти положил ладонь на макушку своего чудовища: — Людей можно только пожалеть. — Я не умею, — соврал мальчишка. А, возможно, и нет, возможно, он действительно не умел жалеть людей, в отличии от демонов. Делало ли это демонов в его глазах лучше или хуже? Нумспа не хотел спрашивать, не хотел слышать ответ. — Я тоже. — Я заварил тебе чай, — не открывая глаз, сказало медитирующее чудовище, когда Нумпса появился на пороге его комнаты. — Пей и не отвлекай меня ещё десять минут, хорошо? Всё, что демон думал об этом существе, которое с каждым прожитым месяцем, не то что годом, портилось характером, можно было вместить в один тяжёлый — как мировой хребет — вздох. Исключительно потому, что слов нужных ещё не придумали. Даже среди тех, которые не произносят в приличном обществе. В любом случае это общество Нумспа приличным не считал. Так что он молча сел на одну из валяющихся на полу подушек и пододвинул к себе фарфоровый чайничек. Сказать по правде (что он, разумеется, не часто делал), ему никогда не нравилась кипячёная трава, но за годы знакомства со Справедливостью привык к её терпкому вкусу. — Опять несладкий? — Я же попросил… — поморщился пацан. Так родители досадуют на малых детей для которы пять секунд тишины — уже долгий срок, и это смешно, если вспомнить во сколько раз Нумспа старше. — На столе посмотри. В отличие от чая, мёд Нумспа нравился. Ярким, насыщенным вкусом, легко маскирующим какие-нибудь невинные — или не очень — примеси. Нет, он не пытался отравить чудовище, это было бессмысленно, но ведь на нём мир не заканчивался, верно? Иногда казалось, что Нумспа себе об этом напоминает. — Ты опять думаешь о чём-то странном, — пацан открыл глаза и внимательно посмотрел на демона. — Мёд — это солнце и лето, а ты что придумал? — Мёд — это золото, и как за любое золото, за него убивают… — За что только в мире не убивают, — вздохнула Справедливость, даже не пытаясь спорить. — Почему бы в этот мир не прийти тому, кто воплотит в себе миролюбие? От него наверняка было бы гораздо пользы и добра, чем от меня. — Если следовать твоей логике: его никто не просит и не ждёт, — фыркнул Нумспа, отправляя в чашку четвёртую ложку мёда и получая ни с чем не сравнимое удовольствие от вида бесстрастно-перекошенной (плохо мальчик умеет притворяться, и рук вон плохо, он бы его подучил, но ведь не станет учиться паршивец…) физиономии чудовища, наблюдающего святотатство, не иначе, над благородным сбором лучших горных трав. — Но я думаю, что его рождение бессмысленно, потому что он просто не выживет. Даже если я не буду вмешиваться. Но я буду, разумеется. — Меня всегда радует твоя скромность, — ядовитой змеёй укусил Золотой ребёнок. Вот только-только расслабишься и начнёшь получать удовольствие, а тебя раз – и в добродетели носом натычут, в добродетели, как котёнка в лужу. Это что, месть за надругательство над его бесценной травой? — Ты всегда помнишь, что мир не вращается только вокруг тебя. — У меня хозяин есть, — подсказал Нумспа, если мелкий забыл. Тяжело считать себя всемогущим, когда тебя регулярно вызывают на ковёр для отчётов. — Ах да, этот, — небрежно отмахнулась главная головная боль демонов за последнюю дюжину лет. — Он мне не интересен. И если бы Нумспа сейчас кто-то спросил, он бы не смог ответить, что именно испытал: зависть по отношению к тому, кто не интересует это чудовище, а, значит, сохранил здравый рассудок, или чувство превосходства, ведь кому в преисподней нужно душевное здоровье? — Зато ты ему очень интересен. — Нет, просто мешаю, — возразило чудовище, тоже не лишённое определённого сорта скромности, забирая из его пальцев ложку со стекающим с неё мёдом, и положило её в собственную чашку. — Что ты так смотришь? Нумспа не был уверен, что можно считать большей заслугой: заинтересовать его хозяина или начать мешать ему. — Ты не пьёшь сладкий чай. Нет? Счастливая улыбка на поллица могла бы ослепить: — Не думал, что ты запомнишь, — разве это повод так радоваться? — Да, обычно не пью, но ты ведь пьёшь. Нумспа рассеянно замер и удивлённо посмотрел в безмятежные, искрящиеся беззаботным весельем глаза: — Не предполагал, что являюсь для тебя примером для подражания. — Потому что ты им и не являешься, — пацан сделал первый глоток и задумался, на некоторое время потеряв связь с реальностью. — Но мне интересно понять. — Понимание есть стремление к тождеству, — скучным голосом напомнил ему Нумспа, которому стало от сказанного… неуютно. Неправильно и тревожно. — Не боишься уподобиться? — Я не ведаю страха, разве ты не знал? — он просто не стал отвечать, это было абсолютно очевидно. Просто проигнорировал вопрос, отделавшись неубедительной отговоркой. Понимание и принятие всегда шли плечом к плечу, как сёстры, держащиеся за руки, два рукава одной реки… О чём чудовище думает? — Беспокоишься обо мне? — ах да, вот о чём — о том, как бы побольнее укусить. — О том, как тебя убить. Хозяин ругается, знаешь ли. — Да, это проблема, — кажется, мальчишка расстроился. Нет, серьёзно что ли? В такие моменты Нумспа особенно ярко вспоминал, как сильно ненавидел он этого ребёнка, как страстно желал уничтожить его. — Наверняка должен быть способ без трапезы какой-нибудь гадостью, верно? — Именно его я и пытаюсь придумать или найти. Если бы Нумспа знал, что это может быть, он бы уже завладел этим, и дыхание, бессмысленно охлаждающее сейчас чай, остановилось бы. Справедливость, голубоглазая и безжалостная, покинула бы этот мир. — Ничто в этом мире не может причинить мне вреда, — напомнил мальчишка. — Я знаю это лучше тебя. — Тогда, может, тебе стоит поискать за пределами этого мира? — в его голосе — ленивое, размышляющее любопытство, как будто он разгадывает детскую шараду, а не ищет действенный способ своего убийства. Что-то холодное, не имеющее название сворачивается в пылающих адским жаром внутренностях Нумспа в ответ на этот голос, на зло, озвученное им. — В моём мире тоже нет ничего подходящего. Если бы что-то было — он бы давно нашёл. Нет, на самом деле, для него бы нашли другие и отдали ему бы на тарелочке с голубой каёмочкой. Любой демон помог бы, не важно даже, подчиняющийся хозяину или вольный охотник за удачей, или даже его враг — любому мешал этот ребёнок, у которого с самого рождения его предназначением было уничтожено детство. И в этом, иронично, люди оказались так же безжалостны, как демоны. Никто не видел в мальчишке, пытающемся с помощью мёда понять демона, ребёнка — только чудовище. А Нумспа, как и в первую встречу, не видел от него никакого вреда. Сколько лет уже Справедливость в этом мире? Люди не меняются так легко, по одному лишь мановению волшебных рук, пусть даже руки эти — божественные. — Тогда, может быть, следует поискать в том мире, откуда… пришёл я? — тонкую нить сомнения в голосе Нумспа не смог бы не услышать, даже если бы хотел. Колебания, сомнения — вот те слабости, за которые легче всего ловятся человеческие души. Если нашёл щель в обороне, сколь угодно тонкую, то рано или поздно проникнешь внутрь, не лезвием, так ядом. Но сомнения чудовища были иного толка: он знал только этот мир, и тот, которому со всей отчётливостью принадлежал (будь иначе, Нумспа бы давно убил его, но будь иначе — в этом не было бы никакой нужды), никогда не видел. Вот теперь и сомневается, можно ли говорить именно так. Можно. Так — можно. Но разве можно говорить это? — Мне туда не попасть, — с трудом выдавил Нумспа из себя. Это была идея обладающая определённым потенциалом и ею стоило поделиться с хозяином. Но его начинало мутить при одной только попытке осмыслить то, кто именно подсказал её. Холод внутри пульсировал сильнее и больнее. Нумспа игнорировал его, будто и не было ничего. — Ты что-нибудь придумаешь, — голосом, полным веры в него, подбодрило чудовище. — Или твой хозяин. Должен же от него быть какой-то толк, верно? — Верно, — бездумно согласился Нумспа, и только потом понял с чем именно. А впрочем, не всё ли равно, если Хозяин об этом не узнает? Так же, как он не узнал ни об одной из их встреч за эти годы, прошедшие с момента побега мальчишки из его плена. — Нравится чай? Почему-то сейчас это показалось очень важным. Почти таким же важным, как идея поискать оружие в мире богов и светлых духов. — Сладкий, — предельно логично отозвалась Справедливость, и Нумспа так и не смог понять было это "да" или "нет". Иногда с детьми так сложно… Ещё сложнее, чем с чудовищами. — И скажи после этого, что ты не мудак! — Нумспа ворвался в комнату для медитаций голубоглазого монстра, мало заботясь о том, что его визит могут заметить. Сегодня — сейчас — это его вообще не волновало. Даже возможные объяснения с Хозяином меркли на фоне этого… этого… — Я никогда ничего такого не говорил, — вздохнул "этот" и потушил курильницы с благовониями. Видимо сразу понял, что просить сегодня подождать десять или сколько там, минут — бесполезно. — Пошли отсюда, а то провоняешь. Мелочная забота в его исполнении выглядела изумительно естественно и так же потрясающе зло. А ещё он действительно никогда не говорил, что не мудак. Наверное, потому что Нумспа так его никогда и не называл до этого момента. Чудовище протянуло руку, определённо собираясь взять его за ладонь, но остановилось на половине движения. Они не могли коснуться друг друга: в этом и демон, и Золотой ребёнок оставались равны в каждую их встречу. Нумспа почувствовал как злость — обида, но в этом он бы не признался никогда — раздиравшая его изнутри, успокоилась, погасла до привычно тлеющих углей, и пошёл за коридору следом за воплотившимся в смертном божественным чудом, прикрыв глаза, чтобы не видеть изученную наизусть — раздражающую — фигуру, ориентируясь только на звук шагов. Это же храм… древний настолько, что с ума сойти можно, если быть человеком, представляя сколько раз в нём читали отвращающие зло молитвы. — Почему я могу сюда входить? — так не должно было быть, ему стоило давно об этом задуматься. Не могут вековые молитвы монахов быть настолько бессильны против него, иначе зачем они вообще нужны? — Потому что я рад тебя видеть, — как что-то само собой разумеющееся ответил мальчишка (разве он уже не вырос? сколько ещё Нумспа будет видеть в нём ребёнка?), заставив подавиться любыми уточняющими вопросами. Это та правда, которую он знать — слышать — не хочет. — Так же как и ты меня. А этого — тем более. — Я не хочу тебя видеть. — И именно поэтому всегда приходишь? – мальчишка улыбался. Для того, чтобы понять это, не нужно было смотреть на него — достаточно было слышаться голос. — Ты сегодня злишься. Всего лишь констатация очевидного, но Нумспа знал, что это — вопрос. — Твои монахи украли у меня из-под носа кинжал! — Это не я, — тут же открестилось от всего чудовище, мгновенно понявшее суть претензии. Кто бы не понял, верно? Нумспа не хотел ему верить. Он бы ему никогда не поверил никому другому, но ложь — та же скверна, что и кровь. Прими Золотой ребёнок её, и Нумспа не понадобился бы даже освящённый кинжал богов, чтобы выполнить задание. — У них нашлись какие-то свои провидцы, которые что-то такое увидали и рассказали им. Вот они и побежали спасать меня от всего плохого в твоём лице. Надо было тебе быть поосторожнее, что ли. — Поучи меня ещё! — Легко, — улыбнулся паршивец. — Например, могу поучить тебя хорошим манерам. — Намекаешь, что я не поздоровался? Они вышли во двор, где, на удивление, никого не было, и сели на деревянную ступеньку. — Нет. Я намекаю, что ты за столько лет так ни разу и не представился. Я знаю кто ты такой, но как тебя зовут? Нумспа застыл каменным изваянием. Сколько лет они знакомы? Сколько лет они уже они ведут свои бессмысленные разговоры? Почему пацана именно теперь заинтересовало его имя? — Я тоже не знаю твоего. — Ты знаешь все, какие знаю я. В этом ответе не было ничего — абсолютно — кроме бесконечного спокойствия и терпения ко всем глупостям этого мира. Они были настолько полными и безбрежными, что Нумспа почувствовал, как в нём просыпается жажда крови: яркая, сильная, почти ослепляющая. Он знал много способов, какими можно было бы убивать монахов, не догадавшихся дать ребёнку имя, оставив его только функцией. Это не то, что должен был чувствовать демон. Это не то, что должен чувствовать убийца по отношению к своей жертве. Это не то, о чём кто-либо — и особенно чудовище — когда-либо должен был узнать. Никогда. И никто. Так для всех будет гораздо лучше. — Это не нормально для человека. — Они не считают меня человеком. Было ли это оправданием или осуждением? Нумспа не знал, несмотря на все годы их общения, он всё ещё не понимал, что думает Справедливость о мире вокруг и людях его окружающих. Они не считали его человеком, да, и были в этом подобны демонам. Единственно, чего Нумспа не знал, были ли они в этом подобны ещё и богам? — Разве они правы? — Тебе это важно? — у голубых, почти прозрачных глаз странное, непонятное ему выражение. — Я не знаю. — Сардо Нумспа. — Значит, Сардо? Нумспа хотел бы спросить, как мальчишка выбрал именно ту часть его имени, которым его никто не называл. Он всегда только Нумспа: для хозяина, для подчинённых, для жертв и врагов, даже для себя. И это легко скатывающееся с детских губ "Сардо" ему слышать непривычно и неловко, он хочет запретить, исправить на правильный вариант… — Да, — определённо, ничто в их общении не было "нормальным", так зачем начинать теперь? — Здорово. Так что с кинжалом?... — Аджанти, — вздохнул Нумспа. — Он называется Аджанти, и его украли твои ручные собачки. Следующий час он, к собственному удивлению, рассказывает Золотому мальчишке о том, как они с хозяином искали доступ в другой мир, какими путями добывали информацию об Аджанти, и каким головокружительным приключением была его добыча. А потом в самом конце случились эти проклятые монахи. Как всегда, не вовремя. — Даже мне обидно, — вздохнула предполагаемая жертва пропавшего кинжала. — А я ведь только слушал. Разумеется, разница была только этом. Как обычно, боги, кого вы прислали и уверены ли вы в том, что не промахнулись? — Лучше вообще молчи, — поморщился Нумспа. — Зачем я сюда пришёл, а? Мне сейчас к разговору с хозяином готовиться надо, а не языком с тобой попусту молоть. — Тогда тебе действительно лучше пойти к нему поскорее. — Не хочу, — нахохлился Нумспа, противореча сам себе. — Твои собачки всё испортили, пусть они и идут об этом рассказывать. Поганец улыбнулся: — Помолиться о твоём благополучии? — О, ради всех падших богов, нет! — Нумспа потянулся дать ему подзатыльник, но мальчишка уклонился, не разрушая иллюзии, будто его действительно могли ударить. Деликатный. — Мне для полного счастья только персонально внимания богов и не хватает. — Как скажешь, — чудовище помолчало несколько секунд. — Приходи через месяц, хорошо? — Ты в первый раз назначаешь время, — удивился Нумспа. Обычно, он приходил, когда ему в голову взбредало. — И что это значит? Мне не появляться здесь месяц? Или обязательно появиться через месяц, а? — Придёшь? Нумпса замолчал, разглядывая застывшего, как натянутая тетива, мальчишку. Кажется, таким напряжённым и отчего-то взволнованным он видел его впервые. И было до боли любопытно, что такое понял или придумал этот подарок богов, но демон знал, что спрашивать бесполезно. Даже если что-то и ответит, это ничего не объяснит. Всегда, когда прозрачное весеннее небо в глазах Золотого дитя превращалось в обманчивую гладь тающего льда — его ответы объясняли столько же, сколько объяснило бы молчание. А, возможно, ещё меньше. — Хорошо, — согласил Нумспа, и усмехнулся, почувствовав, как расслабилась спина мальчишка, как напряжение покинуло его тело. — Но только в этот раз. — Да, — кивнуло чудовище, и он услышал не произнесённое "этого будет достаточно". – Спасибо. Почему-то, на секунду показалось, что он подписал своим согласием приговор. Глупое ощущение. Спустя месяц в этом, будь он неладен, храме и его окрестностях ничего не изменилось. Нумспа пнул камешек, попавший под ногу, и тот полетел в сторону мальчишки, спокойно сидящего на самом краю обрыва. Не похоже, что за это время произошло что-то важное из-за чего ему стоило явиться сюда именно сегодня. И всё-таки, он, как настоящий дурак, а не демон, сдержал обещание. — Любуешься рассветом? — Лесом, — голубые и прозрачные, как лёд, глаза посмотрели на него со всей безмятежностью мира. — Он похож отсюда на мягкий ковёр, да? Нумспа вздохнул и сел рядом. Невозможно долго злиться на него. И нет, вовсе не потому, что у этого Золотого дитя какие-то особенно умиротворяющие свойства или сокрушительное обаяние, как же, обаяние у этого чудовища абсолютно по-рыбьи спокойными глазами. Просто, чем дольше бесишься в его присутствии, тем больше чувствуешь себя дураком. А это никому не нравится, и тем более демонам. — Испачкаешься, — чудовище улыбнулось и неопределённо махнуло рукой. Кажется, снова остановился на полпути, вспомнив, что не сможет тронуть его ни за ладонь, ни за плечо. — Молчи уж, — проворчал демон. — Между прочим, первый со мной разговаривать отказывался, ты знал? — Следующий тоже откажется, — пообещал нахал и рассмеялся. — Но, я думаю, это не совсем справедливо с их стороны: игнорировать того, кто просто выполняет приказ. Нумспа почувствовал, как внутри по рёбрам заскреблось раздражение. Привычное, въевшееся не просто под кожу — в кости за эти годы. Он не выносил снисхождения, ему не нужно было оно, тем более с барского плеча пай-мальчика. И тем более ему не нужно было... Нумспа привычно отказывался давать имя тому, что хотел отрицать. Это было удобно. Удобнее, чем смотреть в глаза правде, ненужной демонам. — Мы враги, — медленно, как камни, уронил Нумспа слова в повисшую между ними тишину. Напомнил то, что им обоим не стоило забывать. Особенно мальчишке. Хотя, казалось бы, какая демону разница? — Это не зависит от приказов. — Разумеется, — короткая змеиная насмешка скользнула по губам Справедливости. Такое согласие было хуже спора. Нумспа попытался ударить — подзатыльник, ничего особенного — но, конечно, не смог даже коснуться. Они существовали в разных мирах, в разных измерениях, и их совместное пребывание на земле — всего лишь многолетняя иллюзия, в которую только люди и могли верить. Люди вообще неплохо это умеют — верить. — Ты не сможешь меня коснуться пока я не приму в себя твой мир, — кажется, в голосе Справедливости было… сожаление. Снова. — Кинжал это исправил бы, — то ли проворчал, то ли ответно уколол Нумспа. — Да, Аджанти может меня коснуться, — рассеянно кивнул мальчишка. — Спасибо, кстати, что не забыл. Нумспа зло щёлкнул пальцами и откинулся назад, улёгшись на пыльную, остывшую за ночь землю. Он неплохо умел составлять слова в предложения, были виртуозы и получше него, у всех свои таланты, но тем не менее, нельзя сказать, что в искусстве риторики он был плох. Однако, что отвечать на эту благодарность было непонятно. Ему не следовало приходить сюда. Начать с того, что это вообще могла быть ловушка, и кто тогда будет во всём виноват? Правильно, он сам. Но даже если и нет... Бессмысленный разговор, бессмысленная встреча, которая только отнимает время, которое он мог бы потратить на более полезное дело: на поиск кинжала, например, вместо того, чтобы сидеть тут, болтая с мальчишкой, едва разменявшим первые полтора десятилетия. Что ребёнок может знать о мире? Что любой человек может знать? Все они ограничены своими возможностями и недолговечностью, никто из них не может сказать ему что-то новое. И всё-таки он снова здесь, снова разговаривает с этим ребёнком, на которого люди смотрят как на божественное чудо, посланное им для их удобства, но суть которого на самом деле — чудовище. В который раз они разговаривают? Нумспа сбился со счёта несколько лет назад. — Где твои няньки? — на самом деле ему не интересно. Няньки всегда "где-то" и никогда не мешают их встречам, и не стоит задумываться о талантах Справедливости к дрессировке людей. Бесполезные мысли. — Меняешь тему? — мальчишка неопределённо махнул рукой. — Молятся. Ждут чудес. Ждут, когда я принесу им справедливость. — Я слышу в твоём голосе сарказм, — это, пожалуй, впервые. Обычно он говорил о своём предназначении и вере монахов спокойно. Почти равнодушно. Он больше походил на неподвижное озеро, которое не в состоянии потревожить даже взмах хвоста, обитающей в глубинах рыбы. — А я в твоём — попытку воззвать к моей совести. Нумспа закрыл глаза и досчитал до пяти. Разве мальчишка позвал его сегодня для этого? — Я ведь не смогу тебя ударить, да? — в его голосе почти звучит надежда, отнятая у демонов на заре времён. — Увы, — Золотой ребёнок лёг рядом, так что Нумспа мог почувствовать тепло его тела, как будто большая собака, бесконечно доброжелательная, лежала рядом. Со второй, видимо, куда как более кусачей. — Ты собираешься убить меня? — Как только достану кинжал, — пообещал Нумспа с той убедительной проникновенностью, с которой отцы обещают свозить малыша на ярмарку. — Достать его из другого мира оказалось проще, чем найти в этом? – от насмешливого сочувствия в негромком юношеском голосе хотелось отряхнуться, как от воды. — Это просто вопрос времени, — прищурился Нумспа. — Я найду его, и твоей силы не хватит, чтобы остановить меня. А сил твоих нянек – тем более. Они оба знали, что чудовище никогда и не пытался его останавливать или как-то мешать. Но что с того? В любой день всё может измениться, верно? Всё должно будет измениться, когда Нумспа получит оружие, которым действительно сможет убить его. Как только из их общения исчезнет безопасность... исчезнет и всё остальное. Наверняка. Правда ведь? — Пожалуй, — согласился мальчишка, и Нумспа почувствовал, как рядом с ним что-то упало. Он повернул голову, медленно, так медленно, как только это было возможно, потому что внутри, в переплётённых с вечным пламенем внутренностях тугими кольцами свивалась ледяная змея. Как давно она поселилась в нём? Как долго он игнорировал её существование? Но даже самое медленное движение в какой-то момент заканчивается, и Нумспа увидел кинжал. Не какой-нибудь первый попавшийся кинжал, нет, это был Аджанти. Проклятый — благословенный богами — кинжал из другого измерения, которым можно убить даже идеального ребёнка, пришедшего в мир, чтобы сделать жизнь людей лучше. Так считали люди. И демоны. Нумспа до сих пор было интересно: считали ли боги так же? — Какого?!... — у Нумспа даже слов не нашлось. — Ты здоров? Он бы пощупал лоб, чтобы измерить температуру — это должна быть горячка, горячка объяснила бы всё — но не мог коснуться его. Ни чтобы причинить вред, ни для чего ещё. — Я — справедливость, — не отрывая прозрачный, спокойный до мертвенности взгляд от неба, медленно, почти нараспев проговорил — напомнил то, что Нумспа никогда не забывал — мальчишка, и бровью не поведя в сторону вскочившего демона. — Но справедливость заключается в том, что люди могут и должны сами делать выбор и отвечать за него. Перед собой, перед близкими, перед своим народом и перед небом. — С твоей смертью из мира исчезнет справедливость, — обхватывая кинжал за рукоять, напомнил Нумспа то, во что верили монахи храма и его хозяин. Месяц… он просил месяц на это? — Так говорит твой господин? Монахи с ним в этом солидарны, — с коротким смешком озвучил его мысли мальчишка. — Они не правы. В каждом человеке есть справедливость, так же как любовь, добро, сострадание, воля, мечта и умение прощать. Но они не научатся быть самостоятельными, если с ними останусь я. А чтобы стать по-настоящему сильным, нужно научиться опираться на себя. И стать опорой для близких. Согласись, было бы обидно лишить их этого шанса из-за меня. Сардо, ты странно смотришь. Ты обещал меня убить, ты помнишь? Это было не обещание — мог бы сказать Нумспа. Это была угроза. Это должно было быть именно ею. Но он не спорит. Спорить с мальчишкой сейчас нет ни сил, ни желания. Пусть... ладно, пусть сейчас будет так, как он хочет. Рукоять покалывала пальцы древней магией, а может это смесь волнения, облегчения и сожаления от того, что он не сам добился поставленной цели. Не от того, что цель достигнута, определённо. Ничего странного. Ничего. — Значит, по твоему так правильно? — Не знаю, — мальчишка снова улыбнулся и теперь всё-таки посмотрел ему в глаза. — Но это будет справедливо: все получат то, что им и должно. Люди — долг отвечать за себя самостоятельно, я — свободу, а ты… — Награду за выполненное задание. — Одиночество, — то ли возразило, то ли подтвердило его слова Золотое дитя. — И даже я не могу сказать справедливо это или нет, Сардо. И Нумспа ударил. Он действительно подписал приговор, когда согласился прийти сюда сегодня. Если бы он знал… чтобы он сделал? Он метил в сердце — быстро и надёжно — но рука ли, мальчишка ли дёрнулся, и лезвие угодило в живот. Мучительная, ненужно долгая смерть. Ледяная змея внутри отравляет его ядом: состраданием. Холодные, детские пальцы обхватили его за запястье, отбрасывая все остальные чувства в сторону. Это в первый раз, когда мальчишка, чудовище, рождённое смертными и благословлённое богами чудо смогло коснуться его руки. — Верни кинжал монахам, хорошо? — голос бесцветный от боли, но спокойный и ровный. Как всегда. Необычное дитя: от рождения или воспитания и возложенных на него ожиданий? — Наверняка, он станет какой-нибудь тайной святыней… утешительным призом. — После того, как оборвал твою жизнь? — Нумспа иногда был бессилен понять человеческую логику. Ему бы в голову не пришло. — Какая разница? Я его касался, он омыт моей кровью… Хорошая святыня. Кого будет заботить, что он принёс мне смерть? Ты меня слушаешь, Сардо? С трудом, слишком для этого... злился. Серьёзно, что ли? — Почему ты можешь меня касаться? Всегда ведь… Чудовище улыбнулось: - Я принял в себя предательство, пусть даже оно было справедливо. Ты… принял мою дружбу… тш, не спорь, никогда не спорь с умирающими. Да… И вот мы встретились в мире людей. Всё просто, Сардо, всё всегда так просто… Нумспа молча, не вырывая руки из ослабевших пальцев, закрыл закатившиеся глаза. Дружба, да? Свобода? Он посмотрел на кинжал в своей руке, окровавленный, хищный… грязный. Только люди могли сказать, что кровь очищает что-то, смывает что-то. Он — демон — знал, что она годится только на то, чтобы пачкать собой всё. Что ж, люди говорят, что последнюю просьбу друга нужно исполнять, и Нумспа не жалко. Если мальчишка хотел отомстить им, связавшим его своими желаниями до самой смерти, подсунув как святыню проклятое оружие, способное оборвать жизнь следующего Золотого ребёнка, значит, так тому и быть. Одиночество… Одиночество — это покой, так что зря мелкий беспокоился. И мог обойтись без прощального подарка. Но так или иначе, Нумспа чувствовал, как светлеют его глаза. Маленькая, ненужная человечеству Справедливость, оставила ему на память свои глаза. Взгляд. Что ж, будет интересно посмотреть на следующую тысячу поколений и нового Золотого ребёнка его глазами.