Сам себе изгой

«Уровень безработицы растёт! Люди отказываются от официального труда». «Повторим старые традиции!» «Уровень воды в реках вновь повышается. Просим горожан сохранять бдительность». «Преступная организация «Акацки» отказывается оставлять страну в покое…»       Именно это гласили заголовки недавно вышедшего выпуска городской газеты, которую, за редким исключением, никто и не читал. Жителям с лихвой хватало того, что происходило в собственных дворах.       Солнце уже давно зашло, оставляя после себя лишь яркую изжелта-красную линию горизонта, которой совсем не хватало, чтобы осветить унылые заброшенные городские улицы. Люди здесь давно уже привыкли ко мраку, а глаза быстро приспосабливались к ночной темноте, ведь фонарей почти не было, порой даже приходилось вспоминать давно прошедшие времена и зажигать факелы, если уж совсем непроходимая темень накатывала, что случалось нередко.       Границы небольшого государства уже который год не могут ясно определиться, власть меняется раз за разом, но народ не обращает на это никакого внимания — большинство решило, что настала пора анархизма. Только творился, скорее, просто настоящий хаос, а не анархизм. Хотя должное подобию власти тоже стоит отдать: канализация, водопровод и электричество работали, пусть нестабильно и слабо, но жить можно было. Газеты выпускались, объявления висели. — Добей.       Ребёнок застывает от сказанных слов, они были брошены с таким резким приказным холодом, что, казалось, этой фразой можно отделять душу от тела — моментально, без заминки, незаметно для жертвы. Мальчик переводит остекленевший взгляд на своего отца, где-то в глубине души надеясь на то, что ему это просто послышалось. — Ч-что? — голос осип, пока из головы уже мигом пропали все мысли. — Ты услышал.       Итачи замолкает, неуверенно поворачивая голову вперед. Только недавно здесь, на этом забытом пустыре, была обширная перестрелка. Воздух, помимо городской гнили, пропитался вонью пороха и крови, слякоти, чужой боли, сырости. Нормального человека уже давно бы, как минимум, стошнило и лишило бы рассудка. Железно-солёный запах крови был особенно выражен, другие же рьяно смешивались друг с другом и дополняли его, окутывая всё вокруг, пропитывая всё живое и неживое своей гнилостностью и паршивой грязью.       Несчетное количество тел. Какие-то из них уже трупы, какие-то только на тонкой грани смерти, которая их непременно ждёт, отличается только оттягивание этого момента. Кто-то еще шевелится: жалко уползает с надеждой, волоча своё кровавое, жидкое и отяжелевшее из-за полученных ран тело. Выглядит отчасти смешно, отчасти грустно, отчасти мерзко, порою больно.       Мальчишку нетерпеливо толкают вперёд, вручая уже привычный холодный нож, тот, которым режут вовсе не овощи на салат. Этот нож для других целей, не совсем человеческих, но предназначенный как раз для людей. Он не мелкий — он острый, у него тонкое, крепкое, среднее по длине лезвие. Тяжеловат для среднестатистического десятилетнего ребёнка. — Давай, шевелись, — подгоняет Фугаку своего вмиг оцепеневшего сына.       Но Итачи всё еще не шевелится, хоть и неосознанно уже взял беспрекословно врученное ему оружие. Его беспощадно тренировали, с ребячества погружали в самые безжалостные ситуации, показывали поля боя и последствия насильной смерти. Он уже почти полностью привык видеть кровь, безжизненные тела, убийства; оторванные, уже начинающие разлагаться людские части. Но сам он не убивал, однако, теперь точно очевидно, готовили его именно к этому моменту.       Только сейчас, стоя посреди то ли десятков, то ли сотен будущих и уже настоящих трупов, он позабыл мигом все свои знания и навыки, тело отказывалось его слушать. Не было жалости, но было что-то другое, он пока не понимал, как описать это возникшее чувство. Он еще ни разу не брал на себя ответственность лишать кого-то жизни, хоть и понимал, что однажды и это его ждёт. Ведь надо помогать отцу, надо помогать семье, надо продвигаться по несуществующим званиям опытной городской преступной шайки, надо выживать. Только немного непонятно, зачем. Наверное, он еще до этого осознания не дорос, хотя ему и не давали о чем-то задумываться, а просто сказали, что так нужно делать.       Еще с четырёх лет отец ему повторяет одну и ту же фразу: «Чтобы жить, нужны деньги. Чтобы были деньги, нужно убивать. Чтобы убивать, нужно быть сильным». И Итачи сразу запомнил эту фразу, сам того не осознавая повторял её в своей голове, в глубоком подсознании она звучала как некая надоедливая, но будто ценная мантра, насильно врывающаяся в детскую голову. — Я жду, — терпение отца подходило к концу, и ребёнок это отчетливо чувствовал.       Ему по жизни было важно различать родительское настроение и настроение окружающих, это как инстинкт, который развит не у каждого. Способность, которая практикуется неосознанно, параллельно остальным.       Нельзя больше медлить.       И он не смеет медлить. Оцепенело подходит к своей первой жертве, которая смотрит на него снизу вверх своими полными страха глазами, взгляд бешено бегает то на отца мальчика, то на него самого. Мужчина, ему около двадцати пяти. Человека неистово трясет. И Итачи видит это — ему и самому страшно, только внешне это почти незаметно. Успокоив дрожь в руках, которые давно уже в холодном поту из-за адреналина, мальчик теперь чуть увереннее держит нож, чувствуя в своей груди безумное, громко бьющееся сердце, даже кажется, будто оно скоро само собой прямо сейчас остановится от такого темпа, не выдержав этой новой нагрузки. Всё-таки странно всё это. Его первое убийство. Убивать, оказывается, тоже страшно. Может, страшнее, чем быть убитым. Ведь с этим грузом придется жить и дальше, он будет изнурять воспоминаниями.       Глубокий вдох. Далее — как учили. Присесть перед жертвой, схватить одной рукой затылок головы за волосы и приподнять. Только хочется закрыть глаза. Нет, Фугаку даже в этом мраке заметит такое ослабление. Нельзя. Руки снова дрожат, но вторая уже подносит острие к горлу какого-то человека. Вроде, он из их клана, Итачи всех не помнит, а потому поднимает неуверенный вопросительный взгляд на отца. — Плевать, ни одного из участвовавших или свидетелей в живых быть не должно.       Мальчик вновь возвращает взгляд на будущий труп. Смотрит. На лице соклановца всё продолжает играть одна эмоция — страх, но в глазах всё еще кажется слабая надежда. Человек смотрит в глаза своей пришедшей смерти, всё забывается, кроме как остро обострившееся желание жить. — П-по-пощади, — совсем тихо произносят дрожащие губы.       Фугаку развязно, без слов, пинает это тело куда-то под и так уже поврежденное ребро, отчего изо рта человека вырывается с кашлем вонючий склизкий сгусток крови. Из-за этого действия шея сама еще ближе приближается к подставленному ножу, прямо-таки нарываясь на него. Итачи мигом рефлекторно отдергивает руку, за что теперь уже его крепко хватают и трясут за плечо — Фугаку наклоняется к сидящему на одном колене сыну. — Мне нужен сын, мужик, убийца, а не сопливая тряпка! — с гневом рявкнул отец, пока его глаза наполнялись пока что терпеливой яростью. — Или ты собираешься в итоге выглядеть так же жалко, как и эти недомерки?! Так докажи, что являешься достойным моего отцовства! Сколько сил я в тебя вкладывал все эти годы?! — истошно хриплый шипящий крик.       В организм от отцовского бешенства ударяет еще больше адреналина, руки дрожат куда заметнее, теперь контролировать их еще сложнее. Сжимая зубы, сковываясь всем телом, ничего вокруг уже не слыша, ребёнок делает одно единственное отточенное на тренировках движение — с нужным давлением делает аккуратный разрез поперёк упругого жаркого горла. Дрожащей рукой порез выходит не совсем ровный, не совсем целостный. Жертва теперь хрипит и задыхается. Живая. Недостаточно сильно, недостаточно ровно. Крепкая кожа. — Еще, — недовольно и рассержено шипит сквозь зубы Фугаку.       Тёмный разрез, из которого хлещет водопадом такая же тёмная липкая кровь, оказался недостаточно глубоким. Нужно было надавить еще сильнее, придется резать по тому же месту и во второй раз. Это уже плохая работа. Это еще тяжелее. Кровь брызжет, человек пытается брыкаться, он еще живой, он еще чувствует боль, он еще в сознании, пусть и, скорее всего, уже под шоком. Он понимает, что через несколько секунд покинет этот мир с таким ужасным бессмысленным концом.       И Итачи, находясь будто уже не в сознании, делает это сильнее, пока истошно дрожащие и поднятые руки жертвы не падают, рот пока что еще тёплого тела раскрывается в немом крике. Глаза потухают, а кровь забрызгивает мокрый асфальт и держащие нож ледяные дрожащие руки ребёнка. Нож выпадает в эту лужу человечьей жидкости. — Хреново, — оценивает отец работу, рассматривая получившийся кривоватый разрез. — Ладно, дальше. Поторапливайся, у нас ещё много работы, — напоминает Фугаку, кивнув на выпавший нож, так как его следовало бы поднять. Гнев отца поутих, но напряжение было совсем не лёгкое.       Расфокусированный взгляд Итачи обращается то на свои руки, то на валяющийся рядом нож. Окровавленные грязные руки — теперь эти руки несут страшный грех. К липкой крови на них теперь быстро цепляются грязь и пыль. Вскоре эта кровь засохнет, будет неприятное сухое ощущение. Лучше бы эти руки вообще не чувствовать, не смотреть на них, не думать о них, но это чертовски сложно. Нужно двигаться, нужно продолжать. И он продолжает. Фугаку мысленно подсчитывает, сколько «недомерков» уже убито.       Второй разрез выходит уже ровнее, но старшему Учихе всё еще не нравится. Его сын должен быть идеален, и делать он всё должен так же идеально. Иначе же это не его сын.       Ребёнок, спустя семь трупов, уже не ощущает себя, он действует, просто совершает эти повторяющиеся движения. Его сознание просто повергло в шок, который не даёт ни единому чувству проступить.       Рука дрогнула только под горлом одной жертвы — тоже еще совсем мальчишки. Он знал его, они общались когда-то. В глазах этого создания надежды и глупой веры больше всего. Здесь Итачи всё-таки не смог не зажмурить глаза. — Тебе не единожды придётся с таким сталкиваться, — Фугаку мрачно замечает закрытые глаза сына.       Итачи усилием воли открывает их вновь, пытаясь смотреть куда угодно, только не вниз, не в эти молящие глаза.       «Просто действие», — повторяет он сам себе.       Челюсти сжаты до безумной боли, на которую никогда не обращается внимание в этой его жизни. Плоть ребёнка существенно отличается от прошлых, взрослых. Разрез выходит более чем глубокий — тело умирает мигом, может, даже ничего не успев почувствовать. Падает хлипкой тряпичной куклой, распластываясь по земле в своей же расползающейся лужицы тёмно-алой крови.       Не оборачиваясь, сильнее сжимая зубы, он идет к следующему полуживому, пока в глазах всё еще стоит ужас. Где-то в голове всё еще что-то вопит: «это был такой же ребёнок, как ты, с тем же правом на жизнь, а ты её забрал». Внутри что-то резко переворачивается.       Десятый, восемнадцатый, двадцать третий… тридцать пятый… пятидесятый труп. Фугаку считал. Осталось совсем немного, как ему казалось.       Итачи не соображал. Он уже не замечал ничего: ни этих испуганных глаз, ни хрипов с воплями, ни своего окровавленного обличья. Чётко выполнял не свою задачу. Сегодня он робот, которого решили запрограммировать на эту грязную работу — иначе он себя никак описать не мог. Это ли из него лепили все прошедшие годы? Ради этого ли отец «столько сил» в него вкладывал? Наверное, да. Судя по удовлетворённо наблюдавшему Фугаку.       Последний, восемьдесят восьмой разрез выполнен максимально быстро и ровно. Последнее мёртвое тело влажно падает на остальные с весьма характерным противным хлюпающим звуком.       Фугаку внимательным взглядом проходится по «полю боя», проверяя, точно ли никого не осталось. Вроде нет, да если и есть эти единицы, то долго им всё равно не осталось — задохнутся в этом смраде или сдохнут от потери крови, а утром придёт зачистка. Так называли группировку, которая убирала мёртвые тела с улиц, а если повезёт с оплатой — кровь тоже отмывали. Кстати, вот с оплатой этим ребятам очень даже везло, так как их услугами пользовались довольно часто простые городские жители, не желая видеть рядом со своими домами мертвяк и вдыхать гниль. — Как и ожидалось от моего сына, — отчетливо произносит Фугаку, прикрывая глаза и ожидая, когда сын спрячет оружие за пояс и подойдёт к нему. Это происходит довольно быстро. В темноте не видны затуманенные и безжизненные, холодные глаза ребёнка.       Они идут куда-то, Итачи уже всё равно на окружающий мир — он пытается вернуть в рассудок свой собственный мир. Хотя, может, ему сейчас лучше так и побыть отрешённым? Мысли о содеянном подождут до дома, если они до него сегодня дойдут вообще.       Да, вроде путь лежит всё-таки до дома, хотя ничего и никого вокруг пока что не было видно.       Семье Учих повезло немного больше, чем среднему гражданину — своя двухкомнатная квартира была, которую Фугаку смог удержать в своей собственности, когда только наступали тяжелые времена. Но это единственное, что их отличало от остальных. Большинство домов превратились в какие-то бараки, где каждый был готов перерезать друг другу глотки за пару квадратных метров. В остальном же почти у всех было всё одинаково: почти неработающее электричество, почти всегда только холодная вода, ободранные тонкие стены и едва стоящая мебель. Это было нормально, так как вот что-что, а магазины для ремонта или мебельные салоны… это сейчас явно было не главным беспокойством. В основном люди больше беспокоились из-за недостатка питьевой воды и провианта, ибо везти всё это было попросту неоткуда — каждый выкручивался как мог. В действительности, «везло» с оплатой как раз только нелегальным организациям, из-за чего люди и уходили со своих привычных рабочих мест, понимая, что смысла в этом нет никакого.       Квартира Учих была расположена на первом этаже, балконов не было ни у кого в доме. Порой, в одном помещении уживалось по нескольку семей, скидываясь на оплату. — Тц, — цыкнул Фугаку, несколько раз раздраженно брякая по выключателю, — опять света нет, задолбали.       Затем он молча, даже не разуваясь за ненадобностью, уходит вглубь помещения. Видимо, к Микото, если она дома. Итачи сначала медленно спускается вниз по закрытой входной двери, оседая на пол. В голове так пусто. Ни одной мысли. Но, он уверен, скоро они налетят с немыслимой скоростью, разрывая голову до боли. Слышатся очень тихие шаги. Другой бы человек их не услышал, но не Итачи, который если и не слышал их, то всё равно ощущал. — Нии-сан, — робким шепотом зовет своего старшего брата Саске, неуверенно переминаясь с ноги на ногу метрах в четырёх от братца.       Глаза Итачи в ужасе округляются, пока сам он неосознанно вздрагивает, не поднимая опущенной головы.       «Ребёнок. Саске еще ребёнок».       Он сегодня убил своими собственными руками шестерых детей — запомнил каждого. Это были ни в чем не повинные дети, они просто оказались не в то время и не в том месте. Он не может вот так просто посмотреть на Саске. В душе что-то очень сильно сжимается, что-то очень невыносимо горькое. Он точно увидит в братике тех детей. До чего же больно.       Тут же он чувствует от себя запах с места расправы. Он такой же: грязный, железный, гнилой, больной запах, смертельный.       Сейчас накатывает осознание всего содеянного.       Саске всё же решается на то, чтобы подойти к нему ближе, чувствуя, что с Итачи что-то не так, что-то изменилось. Старший чувствует исходящее от самого себя напряжение, умоляющее всевозможные силы о том, чтобы Саске быстрее просто ушел в комнату и оставил его в одиночестве, в тишине.       Но нет, этот мелкий уже тут, протягивает руку к плечу Итачи, которую тот сразу же резко ударяет и так же рваным движением поднимается с пола, забегая в ванную комнату и запирая дверь на защелку. — Нии-сан..? — еле слышно непонимающе проговаривает Саске, так и оставаясь на месте, теперь уже не решаясь идти за братом.       Мысленно проклиная себя за то, что сразу не прервал разговоры младшего, Итачи бросается к раковине, поворачивая голову к маленькому высокому окну, чёрт знает зачем установленного в ванной. В это квадратное стекло заглядывала яркая луна, прямо на Учиху, который смотрел на неё в ответ. Затем он вновь отвернулся к старой раковине, над которой висело такое же небольшое старое зеркало, в которое не было никакого желания смотреться, но сейчас туда было приковано всё внимание.       При этом грёбаном насмешливом лунном свете Итачи прекрасно видел себя. Он был весь в засохшей крови и липкой грязи. Его начало трясти, он судорожно дрожащими руками нервно пытается включить в раковине воду, запоздало понимая, что крутит сторону горячей воды, которой, конечно же, нет. Руки всё меньше слушаются, а потому не сразу находят вторую сторону, отвечающую за холодную воду. Дыхание учащается, срывается, сбивается нахер, одним носом становится дышать тяжело, поэтому эта задача полностью переходит на ротовую полость, из которой сейчас и так вырываются непонятные нервные звуки на выдохе. То ли смех, то ли плач. Это что-то среднее. — Чёрт! — срывается на крик Итачи.       Ледяная вода наконец-то слабой струёй стекает из заржавелого крана, жалко ударяясь о саму раковину и громко стекая в трубу. — Да крутись же ты!       Он со всей дури на максимум поворачивает выбешивающий скрипучий рычаг, пока вода не усиливается. Хочется отмыть всё и сразу, но так не бывает. Всё так прилипло, всё так противно, всё так мерзко. От самого себя.       С волос нещадно срывают резинку, не заботясь о запутавшихся в ней вырванных волосах, выкидывая её куда-то на пол. Широкая футболка летит следом, а за ней и липкие тяжелые ботинки. В конце-концов и окровавленный нож попадает в дальний угол, от него особенно шарахнулись руки. Сжав в трясущихся руках какую-то засохшую тряпку, Учиха нервно смачивает её в воде, а затем чуть ли не до уже собственной крови раздирает ею всю кожу, которая провоняла чужим гемоглобином и уличной грязью. Еще больше взбесившись, он откидывает эту жалкую бесполезную тряпку и ставит голову под кран, не обращая внимания на то, что голова раскалывается из-за настолько холодной воды. Плевать.       Сейчас, пока волосы и лицо под мощной струёй воды, мальчик разрешает скатиться туда же, в канализацию, и своей паре слёз, но не более. Ему нельзя. Но всё-таки всё это находит свой выход. Смех продолжает смешиваться с плачем, захлёбываясь водой.       Спустя около пятнадцати минут истерика подходит к концу — усталость начинает сказываться, но дрожь не проходит, как и всё находящие воспоминания и эмоции. Хреново.       Уже разумом пытаясь унять дрожь, Итачи всё-таки заканчивает с оттиранием себя от грязи. Кожа горит из-за такого жестокого обращения, но на это так всё равно. Несказанно всё равно. И так легко стало, так пусто. Так хотелось уснуть и проспать как можно дольше. Так, чтобы без снов и сразу. В общем, так, как не бывает.       Выключить воду.       Глубоко дышать.       Хватит.       Стены всё-таки тонкие.       Саске услышит.       Успокаиваясь и осматривая пол, Итачи понимает, что не контролировал себя сейчас вообще. Он не помнит, как разбросал здесь всё, куда выкинул нож, о чем думал вообще и думал ли. Хотя, плевать, всё это подождёт до завтра. Простояв так еще пару минут, он всё-таки подходит к двери, убирая защелку и медленно открывает её. Спать. Хочется спать.       Однако, зайдя в комнату, он обнаруживает, что Саске еще не спит, хотя прошло уже много времени, да и глубокая ночь — утро скоро. Их комната негласно была разделена на две части: правая принадлежала Итачи, а левая — Саске. Точнее, просто их кровати стояли у разных стен, друг напротив друга. — Чего не спишь? — осипшим голосом интересуется старший.       Саске лишь вздрагивает — он отлично слышал, что брат уже вернулся в норму (вроде), но не заметил, что тот идёт в комнату. — Уснуть не могу… — аккуратно отвечает он, будто боясь, что будет что-то неладное. — Спи, — только бросает Итачи, сам бесшумно падая на свою жесткую кровать. Хотя сейчас она казалась лютым раем.       Саске не отвечает. Его мучают вопросы, но он не смеет их задавать. Он честно пытается уснуть, отвернувшись к стене, но напряженная атмосфера не дает этого сделать. Страшно как-то. Что-то не так. Спустя какое-то время он всё же начинает проваливаться в сон, как чувствует, что к нему со спины подходят. Он делает вид, что уснул. — Знаю я, что не спишь ты, — сипло прошептал старший, садясь на колени, облокачиваясь согнутыми руками на край кровати Саске. Но тот продолжает молчать и притворяться спящим.       Ладно, может, так даже лучше.       «Чтобы жить, нужны деньги. Чтобы были деньги, нужно убивать. Чтобы убивать, нужно быть сильным»       Почему-то именно сейчас эта отцовская фраза решила вспомниться измученным сознанием. Глубоко вздохнув, эта фраза в его голове приобретает резко другое значение. Неожиданно на лицо Итачи натягивается странная улыбка, немного обнажая зубы, прорывается едва слышный размеренный смех, который так же резко затихает перед еще одним судорожным выдохом. — Са-а-ске, — тихо зовет его он. Снова не отвечает. — Саске, а ты знал, что для того, чтобы жить, нужно убивать?       Саске уже минуту не моргает, расфокусировано уставившись в стену. Сердце бьется ужасно громко, ужасно заметно. Конечно, Итачи это увидит. — Нужно убивать, — со смешком уже утверждает Итачи, — чтобы выживать.       Его фраза отчетливо повторяется еще около тридцати минут. Слова резко отдаются эхом от каждой стены комнаты. Саске всё не шевелится, он будто видит, как этот голос, совсем не похожий сейчас на голос его аники, сначала долетает до этой ближней стены, остается там на несколько секунд, ставя отпечаток, а потом направляется прямо ему, Саске, в глаза, проникает куда-то в голову.       Озноб покрывает маленькое тело, которому сейчас впервые страшно рядом с братом.       Итачи уходит к своей стороне, наверное, засыпает.       Саске сегодня ночью не спал. И повернуться к стороне брата он боялся.       На утро Итачи не просыпается, а приходит в себя только поздним вечером. Чертовски раскалывается голова. Хочется её чем-то ударить, чтобы не болела, как бы это странно ни звучало. За стеной слышатся голоса отца с матерью — они вообще редко разговаривают. Итачи садится на кровати, хватаясь за виски и зажмуриваясь от боли. Встряхнув головой, он осматривает комнату, пока не натыкается взглядом на младшего, сидящего, облокотившись спиной о стену и свесив голову.       Странно. Обычно он сразу что-то говорит, когда старший просыпается. — Фугаку! — слышится вскрик матери в соседней комнате. Оба брата машинально поворачивают головы в сторону звука. — Фу-га-ку! Ему десять! Ты в своём уме?! — Я сам решаю, что мне с ним делать, — голос отца громкий и строгий, опасный. — Я вырастил того, кто мне нужен. А ты продолжай прикрывать того под своей юбкой! Молодец! Истинный маменькин сынок растёт, вперёд!       Дальше слышится еще какая-то неразборчивая ругня.       Саске стыдливо опускает голову, утыкаясь в поджатые коленки. Он понимает, кого имели в виду, говоря о «маменькином сынке». Итачи молча подходит к брату, садясь рядом, — как тот шарахается от него в сторону. — Что с тобой? — удивляется старший. — Н-нет… Всё нормально, — с дрожью проговаривает Саске, но не придвигается обратно.       Итачи только протянул к нему руку, на которую младший в ужасе уставился, как тут же дверь комнаты с грохотом открывается, а на её пороге показывается разъярённый Фугаку. — Итачи, быстро собирайся и за мной. Быстро!       Дверь захлопывается обратно. Итачи не понимает, что вообще происходит, поэтому замирает и молчит, заставляя больную голову работать.       Ах да.       Он же теперь убийца. Точно.

***

— Куда мы... идём? — хрипло всё-таки задает вопрос ребёнок, ощущая незнакомую атмосферу. Он относительно долго собирался дома, так как на него снизошла вся память, а потом он снова впал в непонятное состояние, но заставил себя заткнуть всё внутри и идти. С одеждой туговато пришлось, правда. Точнее, с её поисками. Ту, что он вчера раскидал по ванной, постаралась постирать мать. Вышли они из дома уже тогда, когда было темно. — Скоро узнаешь, — отвечают ему, — тебе там понравится.       На самом деле, Итачи было абсолютно плевать, куда они направляются. Тут моросит.       Впереди выделялось ночной чернотой какое-то невысокое здание, к которому они стремительно приближались. Слабый свет из окон извещал о том, что там, скорее всего, кто-то есть. Шаткое на вид построение будто бы приглашало любого встречного: большая деревянная дверца не заперта на замок, пара окон нараспашку, а если прислушаться, то можно было уловить разные голоса, которые словно наслаивались друг на друга.       Дверь легко открыть — и Фугаку открывает.       Разговоры мгновенно прекращаются, но обстановка напряженной от этого не становится. Помещение находится в мягком полумраке, так как вместо электричества, которое, наверное, снова отключили в районе, тут использовались настоящие широкие свечи. Почти всё, за некоторым исключением, здесь из какого-то тёмного дерева: круглые низкие столы, множество встроенных в стену лавочек, самодельное подобие барной стойки с высокими стульями рядом (они уже были с тёмно-красной отделкой, как и поверхность стойки). На стенах тоже были такого же цвета отделки — угловатые полосы, расписывающие поверхность незамысловатым крупным узором.       Итачи, увы, не в состоянии сейчас прочувствовать эту атмосферу, он просто смотрит прямо перед собой, пока отец уже готовится что-то сказать находящимся тут людям, которые подошли ближе и, видимо, ждали его слова. — С данного момента этот парень является вашим соратником.       Толпа из нескольких человек недоумевающе уставилась на Итачи, который явно был значительно младше всех, находящихся здесь. Кто-то из них удивлённо присвистнул, кто-то перешёптывался. — Этот сопляк-то? — развязно и громко протянул какой-то седовласый парень с оголённым разрисованным торсом, подошедший чуть ближе, смотря на Итачи сверху вниз. — Итачи, — терпеливо выдыхает Фугаку, словно что-то иное говоря этим простым обращением.       «Не давай никому себя унизить», — да, он отлично это знает, повторять дважды не нужно. Это как рефлекс. Однако, это немного проясняет его сознание. Физическая нагрузка всегда помогала заткнуться всему остальному — всякому душевному.       В один миг этот здоровяк оказывается опрокинутым на пол с такой скоростью, что никто совершенно не понял произошедшего. Настолько импульсивный, быстрый и отточенный был удар по коленным чашечкам. — Это не сопляк, Хидан. Это мой сын, — с нескрываемыми нотками гордости произносит Фугаку. — И повторяю во второй раз: теперь он такого же статуса, как и вы. Надо кому-то третий раз повторить?       Толпа мотнула головами и теперь пристальнее рассматривала новичка, пока названный Хидан потирал покрасневшие колени и смотрел на недооценённого им мальчика уже снизу вверх. — Вот это да-а, сам сын Фугаку-сана пожаловал. Звиняй, парень, — Хидан поднимается, при этом скорее просто для галочки отряхнувшись.       Итачи, честно говоря, вообще не понимал происходящего. Зачем его сюда привели? Кто все эти люди?       Его подталкивают вперёд, заставляя пройти ближе к остальным. Учиха внимательно, насколько сейчас позволяло его сознание, рассмотрел присутствующих. На удивление, в основном это были… подростки. Но старше его точно. Хотя, трём людям он бы дал уже около двадцати лет, может, даже немного больше. — Проходи.