Долог путь

У Джема жена и дети в Венеции, любовница во Франции. Он привязан к христианскому миру прочнее, чем любой из христианнейших королей, прочнее их католических величеств, прочнее самого Чезаре. Смотреть на него — все равно, что смотреть в темную воду, но Чезаре смотрит. Присматривается. Джем старше его на половину жизни, он выглядит уставшим и совершенно не сознающим своего положения. Джем искренне верит в то, что он вернется в Константинополь как победоносный и чтобы победить. Он живет в Риме по своим обычаям и не изменяет своим привычкам. Сорок тысяч дукатов, что выплачивает за него Баязид, с легкостью покрывают все. Это Риму приходится по вкусу. Чезаре присматривается к Джему, и его не оставляет ощущение, что Джем уже давно видит его насквозь. Джем щурится на сизый кальянный дым. В его покоях всегда темно, пахнет сладким. Дым вьется густыми клубами, от его запаха ломит виски, а голова начинает кружиться. — Хуан и ты, — говорит Джем — в точности, как Баязид и я. Мы тоже не смогли разобраться, кто из нас достойней. Слова его тягучи и неспешны. Так льется мед. Чезаре изнемогает от духоты, волосы липнут к лицу, его грызут тревога и беспокойство, и неведомо откуда пришедшее знание — взбреди им с Хуаном в головы выяснить, кто у отца любимый сын, один из них живым бы не ушел. Чезаре не хочет говорить о брате, но все равно говорит. Джем понимает его, как никто. Джем кажется беспечным — извечный удел младших братьев, и переполненным надеждой — удел тех, кто однажды с позором проиграл. — Иса не защитит тебя от тоски, — говорит Джем, накрывая ладонью тяжелое распятие. Под распятием, под сутаной, под нательной рубахой, под кожей сердце Чезаре Борджиа пропускает удар. — Зачем? — спрашивает Чезаре и злится на себя за севший голос. Джем пожимает плечами. — Аллах простит мне этот грех, а Иса простит тебе. Чезаре отталкивает руку принца и снимает распятие. В этом грехе он не собирается каяться никому. Даже Спасителю. У Джема ленивое, по-женски изнеженное тело. Он сам — ленив и изнежен, и гладок, как тряпки, в которые приучил кутаться папский двор. Джем чужд Риму с его сухопарой, подтянутой настороженностью, с его сталью, дубленой кожей и платьями, похожими на броню. Поэтому Чезаре приходит еще. Вести от Баязида достигают города почти одновременно с армией Карла. Сорок тысяч за живого, гласит послание, триста тысяч за мертвого. Карл, на его счастье, не знает о предложении, иначе бы не был так расслабленно беспечен. К ватиканским заботам добавляется беспокойство султана на другом конце мира. Баязид слишком далек от французских интриг и французского легкомыслия, поэтому он единственный человек, который воспринимает Карла с его армией всерьез. У Рима есть печали поважнее — в Риме голод, льющие непрестанно дожди и назойливые гости. Чезаре солидарен с Римом — но Джема жалеет на всякий случай. Джем мерзнет, дышит на пальцы, растирает ладони, двигает жаровню все ближе и ближе, пока угли не начинают обжигать. Чезаре тоже холодно, но мерзкая погода ни при чем — его пробивает ознобом по другим причинам. Рим вдруг оказался бесконечно уязвим, а он ничего не может сделать. Александр запирается в Сант-Анджело, у Чезаре нет сил последовать за ним. Он бесцельно обходит Ватикан под проливным дождем, прислушивается к тревожному гулу, силясь расслышать за недовольным гомоном лязг французских доспехов. Ноги раз за разом выводят его к покоям Джема, и тогда он подолгу стоит у дверей, размышляя входить или нет. Однажды двери открываются, впускают его в дымную темноту, и он заходит, не чтобы лечь с Джемом в постель, а чтобы сидеть, молчать, отогревать занемевшие руки и бороться с желанием сказать ему — сорок тысяч за живого. Триста тысяч за мертвого. Джем нездоров — кожа посерела, губы обметаны жаром, а глаза блестят слишком ярко. Джем почти счастлив — Карл выведет его из Рима и поведет домой, а дальше загадывать смысла нет. В его горячечном возбуждении можно расплавиться, и Чезаре плавится, хоть и продолжает лгать себе, что пришел не за этим. — Мы над собой не властны, — говорит Джем, когда город забывается в тревожном, предвоенном сне. Война идет мимо и через них, она не оставит глубоких ран, а жители славного Рима быстро оправятся, но у Чезаре нет ни единого шанса забыть. Он знает, что запомнит эту беспомощную уязвимость на всю жизнь. Отвечать Джему нет нужды. Чезаре кладет руку ему на плечо, сквозь рубаху чувствуя, как горяча его кожа, а потом, неуклюже сдирая с себя сутану, долго путается в рукавах. Чезаре торопится — у него времени почти нет. Джем кладет пальцы ему на губы, закрепляя молчание, а Чезаре осторожно обводит подушечки кончиком языка. Ему нравится, как Джем вздыхает, и как в его глазах рассеивается мутная пелена болезни. Джем стягивает с его плеч нижнюю рубаху — обнажившийся живот обжигает сквозняком — укладывает на постель, тянется облизать шею. Чезаре качает головой и переворачивается на живот. Он просит Джема не церемониться. Чезаре как никогда нужно почувствовать себя живым. Он вздрагивает, когда Джем невесомо касается губами его поясницы, вздрагивает, когда тот проводит скользкими пальцами между ягодиц. Напрягается, когда Джем входит в него, гортанно выговаривая ему что-то на своем языке. Чезаре больно, жарко, почти хорошо, и он зло подается Джему навстречу, чтобы боль обожгла сильнее, чтобы растеклась по телу, чтобы выбила из него уязвимость. Чезаре закусывает губу и почти скулит под чужим, пахнущим болезнью телом. Джем прижимает его к постели вспотевшими ладонями, двигается резко, почти ожесточенно. Простыни липнут к коже, подушка под щекой пропитывается потом и слюной, Чезаре неловко просовывает руку между собой и сбитой простынью, тянется к паху, сжимает себя в кулак и двигает кистью, не пытаясь попасть в такт толчкам Джема. Внутренности обжигает чужим семенем, Чезаре пытается опереться на локти, но руки разъезжаются, а потом его собственное семя выплескивается на простыни. Чезаре переворачивается на бок, поджимает ноги к груди и вздрагивает, когда тяжелая рука опускается на его взмокший лоб. Легче ему не становится. А наутро Карл, наконец, перестает юлить и требует вдобавок к Джему еще и Чезаре. Карл, наивный сукин сын, думает, что это удержит Александра от необдуманных поступков. Чезаре весело — он снова держит все в своих руках. Его сундуки забиты золотом и камнями — золото даст ему путь к свободе, камни — спрячут пропавшее золото. Его уже ждет платье простолюдина и долгий пеший путь обратно в Рим. Перед побегом он идет к Джему, плохо понимая, зачем. Ему хочется попрощаться, или позвать с собой. Когда караул отводит полог шатра в сторону, Чезаре неожиданно понимает, что пришел просто посмотреть на Джема еще раз. Прощание и побег — это для живых. У Джема нехорошая испарина на лбу, от него пахнет потом и скорой смертью. Он стискивает руку Чезаре холодными, влажными ладонями и заглядывает ему в глаза. — Когда я вернусь домой, — смеется Джем, — попрошу твою сестру в жены, верну ваши христианские побрякушки, над которыми так трясется мой брат, а тебя позову к себе визирем. Чезаре думает о святынях, оставшихся в разоренном Константинополе, о том, как будет смотреться на Лукреции турецкий наряд, и тоже смеется. Им обоим прекрасно известно, что слишком долог путь до града Константина, а итальянский февраль укладывал в могилу людей покрепче Джема. Им обоим прекрасно известно, что Джем никогда не вернется домой.