Красные цветы

Вокруг замка Айнцберн не росло цветов. По крайней мере, таких, как на картинках в книжках, которые Илия рассматривала вместе с мамой. Мама осторожно переворачивала пальцами страницы, уложив книгу на коленях, а Илия забиралась на подлокотник кресла и прижималась к маминому плечу. Часть этих книг тоже не принадлежала замку — их привозил из своих поездок Кирицугу, — но что касалось цветов и животных, Илия обнаружила, что ей больше нравятся другие: старые и толстые, от которых пахло бумажной пылью. Там много было написано о свойствах живых существ — о том, как они устроены и как можно это устройство воссоздать или улучшить с помощью магии. А еще там были иллюстрации — подробные и яркие, на всю страницу. Тут Илия уже сама тыкала пальцем и просила маму прочитать очередное название или комментарий. (Не то чтобы к своим шести годам Илия не умела читать; но ей слишком нравилось слушать мамин голос, прикрыв глаза). Еще к своим шести годам она уже поняла: вокруг замка росли только самые устойчивые к морозам деревья и кустарники, и водились только самые свирепые звери. (О последнем Илия старалась не думать: ей становилось страшно. Но потом она исправно напоминала себе — если на прогулке она вдруг встретится с кем-то таким, Кирицугу обязательно ее спасет. Как спас когда-то маму.) — А такой цветочек тоже у нас не растет? — спросила она, показывая на рисунок: пушистый белый цветок с желтой сердцевиной на толстом стебле, у основания которого раскрывались плотные широкие листья. — Здесь написано, что их много в западной Европе. — У нас слишком холодно и мало солнца, — покачала головой мама. Илия вздохнула. Опять неудача. Цветок показался ей довольно простым и неприхотливым, но при этом — красивым. В любимых маминых тонах. Об этом она маме и сказала, потираясь еще раз о ее плечо. Поморщилась — после сегодняшних ритуалов у нее немного болели руки, но рядом с мамой это было совсем не в счёт. — Если бы люди ему помогали... — продолжала мама, задумчиво. — Но на это нужно время и силы. Которые придется отвлечь от чего-то более важного. Но... Илия затихла, не перебивая. Ее сердце возбужденно стукнулось о ребра — раз и другой. — Давай мы сделаем их сами? — Тут мама улыбнулась ей — так, как будто делилась тайной. — А потом покажем Кирицугу, когда он вернется. Илия тут же радостно кивнула. У мамы была в замке своя лаборатория — хотя дедушка хмурил брови и говорил, что это "расточительство". Илия втайне была с дедушкой немного согласна: мама ведь почти и не пользовалась лабораторией, разве что когда сама Илия ее об этом просила. Но сейчас это было кстати. Большую часть работы делала мама, но у Илии было больше праны, и поэтому Илия тоже помогала по-настоящему. Цветы получились. Но получились маленькими. И почти все — с красными лепестками, не с белыми. Но красные ведь тоже были на рисунке, верно? Как отдельная разновидность. А еще красный — это был цвет их с мамой глаз. Так что — тоже подходил. Потом Илия сплела из них для мамы венок. То есть, это была мамина идея — но мама не знала, как это делается, и у нее от этого стало такое расстроенное лицо, что Илия тут же обняла маму и пообещала, что сделает эту штуку сама. Она соврала, конечно, что помнит это из книжки — но она ведь Айнцберн и не имела права сдавать назад. Илия в конце концов просто порезала себе пальцы и срастила цветочки магией. Порезы были маленькие, и мама их не заметила. Только крепко обняла Илию и сказала, что дочка у нее — умница. Вся в родителей. Даже хорошо, что цветки оказались красные, решила Илия, разглядывая, как сидит венок на маминых волосах. Будь они белые — потерялись бы. А так — только лучше. Мама решила, что будет встречать Кирицугу именно так. Пускай удивится. Ну а Илия решила, что будет всё объяснять — а то вдруг не заметит? Это было бы совершенно недопустимо. — Этот цветок называется "тысячекратно красивая". А значит, он точно для мамы! — объявила она на весь гулкий замковый коридор. Может быть, из-за юбки мамы ее было не очень хорошо видно — но слышно должно было быть отлично. (Илия опустила еще несколько других названий, менее подходящих. Хотя "любимица" и "небесные глаза" ей тоже нравились. Но это было не то.) — И это я придумала! — добавила Илия. Мысль, конечно, была мамина — но Илия думала: она не обидится. Она поймет, что ей просто очень хочется, чтобы Кирицугу тоже признал, что она умница. (Самой красавицей пусть все-таки будет мама. Это по справедливости.) Илия выжидающе уставилась на Кирицугу. Мама тоже смотрела на него, чуть наклонив голову — по-особенному, как только на него всегда и смотрела. А потом... Он улыбнулся. Не так, как мама — та всегда улыбалась, ничего не скрывая, широко, а он — он как будто боялся им с мамой это показывать. Убивать плохих людей не боялся, а этого вот почему-то — наоборот. Но улыбнулся же. И обнял маму — не дожидаясь даже, пока она сама бросится его обнимать. — Ты очень талантливая девочка, Илия. Илия даже в ладоши захлопала и подпрыгнула. Получилось!.. После этого они с мамой еще несколько раз пробовали создавать цветы. Это было интереснее, чем создавать части человеческих тел, думала Илия; но в основном потому, что было ни за чем не нужно. А еще потому, что этим с ней занималась мама — а Кирицугу улыбался, увидев то, что у них получалось. (Животных они создавать не пробовали. Этого дедушка, любивший в замке тишину, уже точно бы ни в каком виде не разрешил.) После того, как мама с папой уехали на войну, мамину лабораторию закрыли. Просто однажды слуги-гомункулы вынесли оттуда всё и запечатали дверь. Илия не стала спрашивать дедушку: в чем дело. Должно быть, это всё было связано с тем, что мама могла не вернуться очень, очень долго. Дедушка и правда терпеть не мог "зря тратить ресурсы". Илия поежилась от этой мысли, как и всегда. Взамен она рисовала цветы среди морозных узоров на окнах в родительской спальне, куда пробиралась тайком. Рисовала по памяти, и чаще всего — те самые, простые, с которых всё началось. Рисовала — и стирала по одному лепестку, а потом рисовала снова. Каждый лепесток обозначал день, когда за ней вернутся. Когда у нее снова будет семья. Не просто замок и дедушка.

***

Илия стоит в своей комнате, босиком на полу. У ее ступней — порванные лепестки, разного размера и цвета. Но больше всего — белых и красных. Она добросовестно выгребла их отовсюду — где оставляла, чтобы потом разрезать и исследовать, как представится случай: можно ли как-то прорастить их без алхимии. Просто так, в земле. (У созданных цветов были только подобия семян; они не опылялись так, как должны были по книгам). Выгребла — и разорвала на клочки. Рвала и рвала, и никак не могла остановиться. Илия переступает ногами. Ошметки лепестков липнут к коже, но она не замечает. Она смотрит на мерцающий узор на окне. На пушистые головки цветов, белые и чуть розоватые (от закатного солнца). Все эти цветы... И те, и другие. Они ненастоящие. Как и ее семья. Ложь. Глупость. Беспомощный лепет. Цветы на окне размываются перед взглядом Илии. Она моргает. И ещё раз. Слёзы — тоже глупость. Они бессмысленные. Здесь не по чему плакать, кроме того. Всё было обманом. С самого начала. Обманом. Ложью. И всё. Ее пальцы сжимаются. Ногти врезаются в мякоть ладоней. Сходятся брови — к самой переносице, резко и зло. Стекло разламывается с треском. Вечно-зимний, жестокий ветер врывается в комнату, мечет осколки прямо в лицо Илии, в поднятые ладони. Она чувствует на коже кровь.Чувствует порезы на щеках, лбу, внешней стороне ладоней. Она не кричит. По сравнению с другими вещами, это даже почти не больно. Она смотрит в стылую белизну, где не выживает ничего — кроме самых свирепых, самых стойких видов. И она, Илия, тоже обязана теперь выжить. Выжить — и отомстить. Она втягивает морозный воздух резко, ртом — и выдыхает сквозь ноздри. По краю ноздри ко рту стекает алая соленая капля. Кровь — лучше, чем красные лепестки. И даже больше, на самом деле, похожа на цвет ее (и её ма... нет, не надо об этом!..) глаз. Ей даже будет нравиться этот вид. Если чуть-чуть привыкнуть. Она стоит, не двигаясь, пока мертвые остатки цветов под ее ногами не покрываются инеем. Сами ноги начинают мерзнуть только совсем слегка. Ее не зря закаляли — с самого раннего детства. Илия не столько слышит, сколько чувствует — эхом в своих магических цепях — шаги за спиной. И оборачивается — именно из-за этого эха. Конечно, дедушка заметил, как она активировала магию. Ему не нужно было ничего видеть глазами, чтобы заметить. Лицо дедушки остается таким же далеким и бесстрастным. Не шевелится ничего, даже на волос не сдвигаются густые брови, не колышется борода. Голос его настолько же размерен и лишен чувств. Но Илия привыкла. Это даже хорошо. Это честно. — Будешь сегодняшней ночью спать так. Завтра, во время твоих занятий в лаборатории, пришлю слуг исправить. Если подобное повторится, гомункулов для такой работы будешь создавать сама. Илия не отводит взгляда. Даже не дрожит, хотя ей вдруг действительно делается очень, очень холодно. Она кивает, с достоинством опуская подбородок. Она больше не маленькая. Она может принять вину. (Самая большая вина у нее, в конце концов, всё равно в крови.) — Я поняла, дедушка.