***
Переходный возраст нормальных людей вряд ли разделяется на две совершенно противоречащие друг другу фазы, но с Кацуки случилось даже такое дерьмо. Как иначе объяснить тот факт, что первую половину своего подросткового возраста он бесился с любой ерунды и счастливо уничтожал собственной причудой все, что попадается под руку, а сейчас только и делал, что сам от себя ахуевал и пытался разобраться с собственными эмоциями, он не знал. Зато теперь у него предостаточно времени подумать над этим. По-хорошему еще и сделать что-нибудь, если он успеет. И если он осмелится. Кацуки никогда не считал себя трусом, но стоит только подумать, как он подходит к задроту и говорит ему обо всем, его передергивает от отвращения к себе. К счастью или сожалению, вышеупомянутый задрот подходит сам. Нет, вовсе не для того, чтобы спросить: «Каччан, ты такой странный последнее время, что случилось?», он подходит просто для того чтобы заварить себе чай. В конце концов, они действительно часто пересекаются, и за это время Кацуки не сделал ни-че-го. Один. «Привет, тупой задрот, ты знаешь, тут такое дело, я уже прошел стадию принятия того факта, что ты меня не так уж и бесишь, но еще не могу смириться с тем, что, кажется, влюблен в тебя и умираю от ханахаки, ха-ха», — так ему, что ли, сказать? Да если бы не цветы в легких, Бакуго понадобилось бы еще пара месяцев, или, может быть, лет, чтобы охарактеризовать одним словом всю кучу эмоций, что он тайно испытывает к этому человеку, и еще немного времени, чтобы принять этот факт. Два. Мидория кладет в чай две ложки сахара, и Бакуго аж передергивает от такой приторности: он кофе-то пьет с одной, а в чай не кладет ничего. Изуку не разговаривает с ним, даже не глядит в его сторону, помешивает ложкой сахар и, как хороший мальчик, даже не стучит по краям стакана. Стакан, кстати, с изображением Всемогущего. Блондин пялится на черную жижу в своем стакане, — кофе без молока и с одной ложкой сахара, — и думает. Три. У Изуку влажные после душа вьющиеся волосы, пахнущие миндалем, и Кацуки более чем уверен, что он использует ту самую маску для волос, которую ему подсунула Круглолицая — иначе быть и не может, только эта ерунда так пахнет, а очередные прихоти круглолицей девчонки Мидория терпит с поразительной стойкостью. Она треплет его по волосам чаще обычного, и на шею вешается чаще обычного, и глазки ему строит, — Бакуго в этом уверен, — чаще обычного. И вроде бы, нет в этом ничего удивительного, для их-то возраста, и это было даже ожидаемо для всех, — сколько она там тянула к нему свои руки с начала их обучения? — но Кацуки, конечно, злится. Он чужие непослушные волосы не трогает, — хотя хотел бы, — на шею не вешается, слишком это странно для них двоих, и глазки уж точно не строит — в его способности входит только убийственно смотреть, и судя по реакции людей, он в этом очень хорош. Когда ложка нагревается в его руке и Кацуки осознает, что вот-вот устроит в своей ладони маленький взрыв, он вспоминает про свое волшебное правило считать до десяти, чтобы не беситься. Четыре. У Мидории совершенно дурацкое миловидное лицо с веснушками, совершенно дурацкие кудрявые волосы, которые надолго не берет ни одна плойка, и дурацкий уступчивый характер. Кацуки не понимает, почему он чувствует, как шевелятся лепестки в гортани, когда он просто на него смотрит. Изуку явно не мужчина его влажной мечты, и то, что он периодически ему снится, вообще недоразумение, и то, что он к нему испытывает, тоже должно быть недоразумением. Однако Бакуго пугается, когда дыхание немного спирает появляющимися лепестками просто потому что он стоит рядом и пялится на его шею, и поэтому он делает из кружки маленький глоток, чтобы заглушить это паршивое ощущение. Горечь кофе обжигает язык. Пять. «Ладно, — говорит себе Кацуки, когда его мысленный счет доходит до половины, а он все еще стоит столбом, — ладно, просто скажи ему… что-нибудь». — Идиотская майка, Деку. Изуку поднимает на него сонный взгляд, — хах, даже душ не помог, — смотрит долго и внимательно. Кацуки сдавленно кашляет. Цветок внутри, по ощущениям, словно рассасывается, лепестки перестают легко щекотать дыхательные пути, и для этого ему достаточно только крохи чужого внимания. «Хуйня, — мысленно стонет Бакуго, — как же сильно я проебался». — И тебе доброе утро. Шесть. — Куда сегодня? — нейтрально спрашивает блондин и перехватывает кружку так, чтобы ему не обжигало пальцы. — Патруль, — так же коротко отвечает Изуку, но в его интонациях слышалось легкое пренебрежение. Не слишком-то хорошо для героя, но Мидория считал патрулирование действительно скучным занятием. — Хм. Что ты… — ну же, давай, скажи, — делаешь сегодня вечером? Это должно было звучать двусмысленно, но Изуку даже бровью ради приличия не повел. — Занят. «Занят». И ничего больше. У Кацуки не находится слов, чтобы попытаться как-то остановить его и заговорить снова. Кацуки не может понять, в какой момент времени он стал настолько неинтересен, что ему остается только сверлить взглядом чужую спину и чувствовать, как болят зубы из-за сжатых челюстей. Скоро это войдет в привычку, и ничего хорошего эта привычка ему не даст. Семь. Бакуго делает глубокий вдох и медленный выдох, глотает кофе и думает, что в этот день тот получился слишком противным на вкус. Мидорию заменяет Тодороки, пока блондин все еще подпирает бедром кухонный стол, и двумордый ведет себя едва ли лучше Изуку: бросает на Кацуки короткий взгляд из-под челки, вежливо здоровается, и на этом их беседа заканчивается. Кацуки сосредоточенно смотрит, как тот ополаскивает кружку под мощной струей воды перед тем, как налить себе чай. Снова чай. Этот тип уж очень предсказуем в своих предпочтениях. — Эй, двумордый, — Бакуго говорит тихо и почти не убирает кружку ото рта, но, тем не менее, уверен, что Тодороки его прекрасно слышит. — Что? — Ты что делаешь сегодня вечером? Он даже удивляется, отрываясь от своего занятия. Не то чтобы по его лицу можно было угадать хоть какую-то эмоцию, — оно каждый раз кирпичное, сколько Кацуки его знает, — но судя по тому, как замерли его руки, такого вопроса он не ждал. Бакуго было пофиг на его удивления, он просто хотел посмотреть, как это должно работать на других. Наверное, это была не самая лучшая идея, но какая теперь разница. — Мидория попросил встать с ним в спарринг сегодня. Хочет отработать очередную технику. — У него уже этих техник, — усмехается Бакуго, а потом замирает, когда смысл сказанного до него, наконец, доходит. Определенно, задать такой вопрос Тодороки Шото было его худшей идеей. Шото из вежливости стоит к нему лицом еще немного, прежде чем понимает, что больше его спрашивать не будут и он может быть свободен. Кацуки удивляется, как у него еще не дергается глаз — настолько последнее время его бесит каждая хрень, включая такую естественную для героев вещь, как спарринги. Вообще говоря, чужие спарринги, до которых ему не должно быть никакого дела. Кацуки спокоен; все, блядь, нормально и классно. Ничего особенного не происходит, и вообще, какая там по счету цифра? Восемь. И все же: как давно Мидория приглашал его на тренировочный бой? С каждым годом Кацуки становится только сильнее, и что он получает от этого? Глупое веснушчатое создание просит помощи у сосульки! Не у него, Кацуки Бакуго, подающего большие надежды героя. Да еще и называет это сухим, ничего не говорящим «занят». Как будто Бакуго даже знать ничего не обязательно. — Да пошел ты нахуй! — орет Бакуго, и неконтролируемый взрыв в его ладонях разносит кружку на несколько частей. Кофе проливается на его серые домашние штаны, кипяток обжигает правое бедро так же сильно, как ярость жжется в его груди. Сука. Кацуки срывается на восьми.***
Он все еще может сломать ему нос. Все еще может разукрасить лицо так, что под синяками не будет видно веснушек (наверное. Бакуго не уверен, что это так работает). Все еще может сломать кости и все еще может заставить сблевать от удара в желудок. Уже не может заставить Мидорию Изуку драться с ним всерьез. Кацуки вдыхает. Выдыхает. Ему от матери за постоянные нарушения и драки прилетит больше, чем сейчас он сможет выжать из Изуку. Один. Кацуки вдыхает. Выдыхает. Дышится спокойно. Легко. Кровь в носу не шмыгает. Скучно. — Почему, Деку? Два. — Недостаточно хорош для тебя? Он сжимает его руки так сильно, что у простого человека затрещали бы кости. У Бакуго даже ладони мокрые, — несимпатичный факт о его особенностях, — потому что выжимал из себя все возможности причуды, как мог, а все равно не добился той отдачи, которую желал получить. Вопрос — риторический, ведь Бакуго себя знает. Деку еще не настолько крут, чтобы вырваться сильно вперед. Бакуго, еще разок, все еще может разбить ему миловидное лицо без всяких проблем. Может быть, теперь нужно быть еще более обозленным на Деку, чем раньше, но это не отменяет факта. Тогда почему этот придурок вдруг не может? Три. — Поддаешься мне, да?! — Кацуки… — Поддаешься, а?! — Надоел. — А?! Четыре. Надо… что?.. У Кацуки Бакуго полыхает внутри так, что он сейчас, кажется, рванет с прежней силой, хотя и должен был исчерпать большинство своих ресурсов. Полыхает так, что скрежет зубов слышен, когда он стискивает челюсти от собственной злости. Полыхает, полыхает, горит прямо в груди под ребрами яростной злостью, и он приближается лицом к этому гребаному задроту, который даже будучи поверженным и валяющимся на земле смеет, подумать только, злить самого Кацуки Бакуго, и рычит ему в лицо. Натурально рычит, Изуку даже губы в немом удивлении приоткрывает. «Ударить его», — думает Бакуго. «Нет, убить его», — думает Бакуго. «Закусать ему нахрен его дебильные губы, как же ты бесишь, гребаный урод!», — думает Бакуго. Пять. Но он молча дышит Изуку в лицо. Цветы внутри не шевелятся. Наверное, охреневают не меньше, чем придурок под ним: ведь его только что прямым текстом послал соулмейт, а вроде бы он седлает его бедра и дышит горячо в щеку, — кровоточащую щеку, и нос распух, но это всего лишь мелочи. Не знают, как реагировать, просто не понимают, проебался сейчас Бакуго или остался в победителях. Выкусите, тупые растения. — Слезь с меня. — Не хочу. Шесть. «Не хочу, блядь, понял, ты?!» Он на недолгие пару секунд думает, что Деку смирился, ведь тот даже глаза устало прикрывает, пока его не откидывает в бок силовой причудой. Тряхнуло не так чтобы сильно, но Бакуго уже разжимает кулаки, и только замученный вид принимающего вертикальное положение Деку заставил его держать себя в руках. Семь. — Перестань драться со мной как в последний раз, — Мидория устало потирает шею. Совсем как Айзава-сенсей, и Кацуки удивляется, когда это он успел приобрести такие стариковские привычки. — Мне, знаешь ли, завтра на учебу и работу. А после тебя… восстанавливаться… сложно. Даже если это был не комплимент, Кацуки убедит всех и самого себя в том числе, что это, черт возьми, был именно он. Мидория смотрит на него своим коронным анализирующим взглядом и неожиданно добавляет к нему лисий прищур, и Бакуго моментально выкидывает из этой реальности во флешбеки прошлого, и он забывает и про счет, и про драку и, возможно, еще и собственное имя. Сегодня Кацуки срывается на семи. Первый раз, когда его это не злит.***
Во сне его преследует даже запах. Этот чертов цветочный аромат, почти что бабский, — а на деле на коробке наверняка написано «унисекс», — забивает ноздри. Хочется чихнуть. Кацуки узнает его сразу, но вспомнить, кому он принадлежит, не может. Он на каком-то строительном складе, но за окнами так темно, что это даже на ночь не похоже: словно черной гуашью замазали все небо, не видно ни единого света фонаря, и очертания строительных материалов различимы лишь из-за тусклых ламп. Слишком тихо. Кацуки неспешно шагает вперед, и строительная пыль скрипит под его подошвами. Он пытается понять, что происходит и зачем он принюхивается на каждом шагу, как псина, но мысль стремительно уползает из его сознания, и даже за ее конец он ухватиться не в силах. В какой-то момент аромат обрывается, и Бакуго удивленно водит носом по воздуху, пытаясь поймать его вновь. Но источник этого запаха ловит его сам. Подходит со спины, ступая бесшумно, словно и не весит ничего, закрывает рот ладонью в перчатке, и кожа оглушительно скрипит в этой мертвой тишине. — Привет, — певуче тянет человек, и Бакуго с удивлением понимает, что голос ему знаком. Деку. Так говорит Деку. Кацуки оборачивается — и замирает на месте. Это Деку, конечно, Деку, его нетрудно узнать, но с ним все совершенно не так. У Мидории нет татуировок, насколько Бакуго помнил, но сейчас он видит черные чернила, из-за которых и куска кожи не видно, на его шее, уходящие ниже, к груди. Обычно Мидория предпочитает удобную повседневную одежду, а не официальный костюм с пиджаком, галстуком и идеально выглаженными брюками. И у Мидории нет такого взгляда: наполовину уставшего, наполовину маньячного, хотя глаза его все еще привычно зелены. — Де… — Тс… Деку толкает его назад, и Бакуго врезается спиной в твердое дерево. Он уверен, его здесь раньше не было, тогда какого черта? Эти крупные широкие доски слева и справа от него… это что, крест?.. — Считай, Каччан. Это все нереально. Бакуго понимает это по его голосу даже лучше, чем по всей ерунде, творящейся вокруг. Деку и понятия не имеет про его считалки и у Деку нет ни единого права говорить с ним настолько снисходительно. — Пошел нахер, — мгновенно огрызается Кацуки, но все его слова глушатся в чужой ладони. Идея укусить его за палец приходит на ум даже раньше, чем он понимает, что может пустить в ход свои кулаки, потому что перчатку прокусить невозможно. Изуку перехватывает его удар даже не поворачивая головы. Правая рука без перчатки, с черной краской чернил под кожей. Деку прижимает его ладонь к доске. «Какого хрена ты творишь?!» — хочется спросить Кацуки, но все слова застревают в глотке, когда он видит, как после почти что ласкового касания Изуку к венам на его запястье из-под кожи выползают цветы. Зеленые-зеленые, маленькие молодые листья на стволе, ни одного расцветшего бутона. У Бакуго холодеют все внутренности. — Один, — подсказывает ему Деку и снимает вторую перчатку зубами, чтобы потянуться к другой руке. Цветы разрастаются медленно, Бакуго с ужасом следит за тем, как они распарывают кожу изнутри, как пачкаются в его крови и вылезают наружу, стремятся оплестись вокруг досок, приковывая его руку. — Два, — подсказывает Мидория, и Бакуго, как маленький испуганный мальчишка, повторяет мысленно: Два. Как же легко было в этот раз вывести его из равновесия. Ростки довольно слабые и некрепкие, Кацуки дергается в их объятиях, и стебель рвется в нескольких местах. — Ну-ну, зачем ты так грубо, — растеряно шепчет Изуку, — я ведь могу разочароваться в тебе еще больше. Три. — Четыре, — тут же подхватывает Мидория. Улыбается, склонив голову на бок. — Рад, что ты меня послушал. Пять, — в панике считает Бакуго, когда кончик лезвия чужого ножа всего в одном сантиметре от роговицы глаза. Это так неприятно, словно сверлом — промеж глаз, успешно делают дырку в черепе. Кацуки зажмуривается, чтобы всего этого не видеть. Деку никогда не любил ножи. — Ну-ну, ты упускаешь все веселье. Смотри. Ну же, смотри. Цветы сейчас отрастят шипы. Остановят свой рост. Вопьются в твою кожу и будут царапать и колоться до тех пор, пока ты не истечешь кровью. Но не их шипы убьют тебя, а их корни. Бакуго чувствует, как Мидория поглаживает его искалеченное запястье, пачкая чистые руки в крови. Татуировки Деку заканчиваются у запястий, а ладони — чисты. У Кацуки же вместо рук теперь — месиво из вспоротой кожи и кусков мяса, сквозь которое ползут зеленые стебли, и Бакуго удивился бы, почему не чувствует боли, но побеги оглаживают его грудь, живот и бедра, и его вспышкой боли пронзает. Когда стебли стискивают в своих объятиях сильнее, он чувствует все, о чем говорил Деку: их шипы — глубоко в его коже, и каждое движение и даже дыхание отдается болью вместе с тем, как они смещаются внутри его тела. — Я даю тебе выбор. Протягиваю руку помощи. Умереть быстро, — сталь холодит его кожу где-то чуть выше живота. — Или терпеть дальше. Нет, серьезно, может быть, ты придумаешь, как тебе выпутаться из этого, но… знаешь, я сомневаюсь. — Пошел ты. Мидория думает недолго. Пожимает плечами и соглашается легко: — Ладно. И уходит. Оставляет его одного — и эти ебаные растения, которые словно тиски, с их шипами, словно острее и крепче любых ножей, с их зеленью, потому что бутонов на них даже нет и цветы никогда не распустятся, и с этой болью под кожей. Он всегда так делает, чертов ублюдок. Всегда. — Стой! — с отчаянием кидает в чужую спину Бакуго. — Стой где стоишь, сукин ты сын, ни шагу больше! Мидория действительно слушается его, разворачивается на каблуках. Движется в его сторону лениво, словно дает еще шанс передумать, но Бакуго видит, как ловко он крутит в руках этот нож, чувствует его легкое прикосновение под ребрами, когда они оказываются совсем близко, нос к носу, и даже нежная улыбка Деку не дает ему усомниться: Мидория уже знает его ответ. — Давай, — смиренно выдыхает Бакуго. — Давай — что? — У… — слова застревают в глотке. — У-у-у?.. Шипы такие колючие, такие болезненные, в груди — так больно. Они не остановятся, ведь им нужны бутоны для последней стадии, чтобы отцвести и завянуть, Кацуки Бакуго это знает наверняка. И он не справится с ними, даже если бы мог, Бакуго и это знает. И, кажется, Мидория Изуку догадывается об этом тоже. — Убей меня. Шесть. Кацуки срывается на шести — и просыпается в холодном поту.***
Один. — Деку, — по плану это должен был получиться серьезный разговор. Его голос настолько непривычно мягкий, что Изуку даже вздрагивает, — ого, давно он этого не делал, — и поднимает на него взгляд. Его глаза — зелень поздней весной, когда палящее солнце еще не выжгло листья и не подарило им золотистый отлив. Кацуки ловит себя на мысли, что со временем совсем чокнулся и его заносит в несвойственную для него романтику, потому что глаза у Мидории Изуку должны быть обычными. Всегда такими были, достались ему от матери, в них красивого разве что чистый зеленый оттенок без карих вкрапинок и, может быть, длинные ресницы. Бакуго на ресницы было абсолютно насрать, если честно, он вам не какая-нибудь сопливая девчонка — те от ресниц Изуку всегда перлись, дурилы. Кацуки должен был сказать: «Слушай, ебанутый, ты что, совсем ничего ко мне чувствуешь?». Но Кацуки говорит: — Я… И заходится в сухом кашле. Ебучие растения внутри него, которые то успокаиваются настолько, что кажется, будто ты снова живой и дышишь полной грудью, то начинают колоться так, что хочется всю кожу себе разодрать в попытке вытащить их оттуда. Два. Иронично, что находит плюсы в том, что подобное с ним не впервой: он уже знает, что паника только усугубляет его положение, а еще знает, что достаточно ровно и глубоко дышать — и оно пройдет. Временно. Считалка, которую он повторяет каждый раз, когда чувствует, что очередной приступ вот-вот даст о себе знать, уже вошла в привычку. С ней даже легче — легче не думать о том, что с ним однажды станет, если он не решит эту проблему. Забить свою голову числами, выбить с их помощью все остальные проблемы — что может быть лучше. — Я зонт забыл, — докладывает Бакуго и даже скалится привычно, мол: «не поймешь намека, поколочу досмерти». Мидория пожимает плечами. Кацуки не может понять, что значит этот жест, пока Деку не делает резкий и широкий шаг в его сторону, от которого Кацуки уклоняется назад чисто инстинктивно и врезается правым плечом в дверь — все-таки они так и стоят на проходе. — И что? Он даже наклоняет свое лицо еще ближе, — Бакуго сначала подмечает зачесанные назад влажные волосы, и ему, кстати, идет, — и голову набок склоняет, и глаза свои зеленые прищуривает так, что весь вид его только и говорит: «это ты мне сейчас угрожаешь?». Изуку не вырос выше Бакуго, но, черт возьми, они сравнялись, и это… напрягает? Раньше, если бы чудила Деку только посмел, — точнее, если бы тому хватило смелости, — прижать его к дверям, он бы не задумываясь вынес его с одного небольшого взрыва в солнечное сплетение, и тот наверняка бы проблевался после своего полета. Сам был бы виноват. В свои шестнадцать Бакуго вряд ли бы смог вообще применить силу. Должно быть, он стоял бы с таким сложным лицом, не способный правильно отреагировать, — не то вмазать по удачно подставленной скуле, не то махнуться с ним местами и прижимать самому, — что Деку сам бы испугался его хмурой рожи. А теперь… А теперь все настолько плохо, что единственной четкой мыслью в его голове было: «Ближе. Пожалуйста, блядь. Еще один шаг». Блядь, да он даже не чувствовал, что может твердо стоять на ногах. — Шучу. Мы просто не поместимся под одним зонтом, — и отходит. Три. Кацуки возвращается к счету сразу же после того, как его желудок заканчивает делать сальто. На этот раз в попытке утихомирить сбившееся с привычного ритма сердце. — Но могу отдать тебе свой зонт, если так боишься промокнуть, — и дарит блондину одну из своих стандартных располагающих улыбок. — Ой, да пошел ты, — беззлобно огрызается Кацуки. Четыре. Мидория разводит руками в стороны, — красивый жест, учитывая его-то руки и закатанную по локоть рубашку, — бросает через плечо: «Ну, как хочешь». И уходит, раскрывая зонт. Снова. Кацуки уже херову тучу раз смотрел на его широкую спину в белой рубашке, удаляющуюся от него, и ему это, честно говоря, уже надоело. Он догоняет его в три шага. Цепко хватает за локоть — если бы это не был крепкий Изуку, остались бы фиолетовые синяки. — Куда собрался? Он не должен быть таким грубым. Кацуки понимает это даже раньше, чем Мидория хмурится, показывая складку между бровей — частое явление на его лице, особенно когда он о чем-то думает. Даже раньше, чем листья и бутоны в его легких напоминают: вызывать отторжение у своего соулмейта — плохая идея, придурок, и однажды ты от этого помрешь. Пять. Кацуки разжимает пальцы и бросает тихое «извини», но этого вполне достаточно, чтобы подкупить Изуку. Слишком непривычны извинения для такого человека, как Кацуки Бакуго. — Ты хочешь мне что-то сказать. Он даже не спрашивает — утверждает, просто смотрит своими глазищами не отрываясь, сверлит и сверлит, не помогает ни капли и не мешает. Не делает ровным счетом ни-че-го. Если бы это был Изуку пару лет назад, он бы трясся от страха и заикался в попытках сказать что-нибудь сам, лишь бы от него отстали. Но это нынешний Мидория: Мидория, который давно вырос, Мидория, чей голос уже не дрожит, когда они разговаривают, Мидория, который уже не ведет себя как его друг. И не как возлюбленный. И не как враг. Он ведет себя так, словно Бакуго — пустое место, но для того, чтобы игнорировать его полностью, Мидория Изуку слишком вежлив, поэтому они иногда здороваются и разговаривают на совместных миссиях. Бакуго хочет много чего сказать. Но ему мешают белые цветы, колкость под ребрами и собственные страхи услышать не тот ответ. Поэтому — он не говорит ничего, кроме «забей, передумал». Поэтому позже отхаркивает кровищу в собственную ладонь, когда Изуку уже так далеко, что его силуэта даже не видно из-за дождя. Его кровь все еще красная, как и у всех нормальных людей, его цветы все еще кипенно-белые. Сочетаются они все так же красиво. А Кацуки срывается на пяти.***
Однажды он почти бредит. Почти — потому что он в сознании и даже может обдумать что-то примитивное. Просто валяется на животе под обломками здания, и одна из его ног, — левая, — придавлена так крепко, что не сдвинуться. Да он, кажется, и не смог бы, даже если бы освободился: кость сломана, зрелище под обломками наверняка жуткое. Но он жив и дышит; обезболивающее, которое он попросил внедрить в его геройскую форму, уже действует. Ему больно, но терпеть можно: ощущения явно лучше, чем в прошлый раз, когда он терпел подобное без всяких медикаментов и пару раз терял сознание. Разве что голова кружится и мысли путаются и заходят куда-то в сторону, далекую от текущего сражения. — Бро, — Киришима лупит его ладонями по лицу, и Бакуго рявкает ему заканчивать, потому что, вообще-то, сознание он не терял. — Бро! — счастливо восклицает Киришима и клыкасто улыбается. Кацуки на пару секунд даже становится лучше. — Отдохни пока, ладно? Мы почти закончили, ты здорово поработал, — пиздеж, он почти сразу слился, — помощь скоро будет. А пока… считай до десяти! Ну, помнишь, я тебе говорил… — Помню, Киришима, завались. Один. Он слышит только битву: что-то противно звенит, как разбитое стекло, что-то скрипит, как ржавые железяки, что-то рычит и орет, что-то взрывается, — Кацуки хмыкает, потому что на этот раз не из-за него, — что-то тяжелое падает наземь. «Интересно, что там делает Деку?». Они в этот раз не в одной команде. Он, может быть, даже не знает, что Кацуки валяется под обломками здания и нихрена не делает, пока другие отдуваются за него. Он, может быть, ходит себе где-нибудь в патруле, может быть, с каким-нибудь бесячим Шинсо, может быть, лопает на ходу пончики. Хотя какие, к черту, пончики, Изуку не ест вредную пищу, потому что бережет фигуру или что-то типа того, но пончики вкусные, — Бакуго знает, — но фигура у Изуку тоже ничего, хотя между пончиками и его фигурой Кацуки выберет пончики. Или нет. Или да. Он не может точно вспомнить, любит ли он вообще пончики. Два. Его заносит. Возможно, он неплохо приложился головой. Она тоже болит, но меньше, чем нога, которую он, тем не менее, все еще чувствует. Он пытается вернуть себе ясность мыслей вместе с тем, как продолжает считать. Всего лишь десять чисел в его голове. Всегда должны выбить другие мысли. Бакуго поворачивает голову набок и прижимается щекой к полу. Мелкая бетонная крошка царапает кожу, пыль лезет в рот. Неудобно, но сойдет. Три. Бакуго, кстати, не почистил историю в браузере в последний раз, и если он умрет тут, — что, конечно, маловероятно, но все же, — то его маме будет за него неловко. На вчерашний день там значится запрос с именем Мидории Изуку — ничего неприличного, просто последняя сводка новостей. И до этого тоже были новости. И предыдущий раз. Подождите, а он вообще кроме новостей что-нибудь о нем смотрит? Почему он вообще думает о Деку в такой момент? Будто бы заняться больше нечем, — хотя, фактически, так оно и есть. А. Ну да. Мозг услужливо подкидывает известную истину: он же его соулмейт, который не в курсе о том, что он его соулмейт. Или делает вид, что не в курсе, или просто очень тупой. В общем, Кацуки Бакуго имеет полное право думать о нем. Или нет. Черт. Придурок, возьми себя в руки, сейчас не время. Четыре. Твои друзья сражаются, потому что ты, кретин, промедлил и позволил этому куску кирпичей и бетонных блоков свалиться на тебя. Вот если бы на твоем месте был Деку, он бы не был придавлен. Ведь он быстрый. И сильный. И… он красивый, когда дерется. И когда улыбается и принимает душ, — Кацуки почти не подглядывал, честно. У него классная задница. Кацуки срывается на четырех. В его голове — никаких чисел, — он не в состоянии вспомнить даже их порядок, — только Изуку-Изуку-Изуку и мелькнувшая на мгновение мысль, что ему нужно не забыть оплатить интернет.***
Однажды он бредит в самом деле. Кровь, конечно, не хлещет из него ручьями, но у него задет бок. Не так сильно, чтобы скончаться на месте, но и не пустяковая царапина, с которой он мог бы сражаться дальше. Рукой он пытается заткнуть рану — бесполезное совершенно действие, ему даже ширины ладони не хватает, чтобы остановить кровотечение, но оно получается непроизвольно. Его форма вымокла в крови и поте. Липко. Неприятно. Воняет кровью — весьма специфически. Листья начинают шевелиться в его груди. Сука. Вовремя. Они не напоминали о себе несколько недель, но Бакуго знает, что они все время там, никуда не пропали: даже если они не колют его изнутри, он чувствует усталость. Чаще ошибается на заданиях. Дольше спит. Хуже учится, потому что дольше спит и чаще ошибается. Он, знаете, даже на днях вспомнил, что если разлюбит Мидорию, то цветы исчезнут. Это так работает. Жаль, что ему понадобится слишком много времени, чтобы разлюбить глупого Деку — куда больше, чем он, вероятно, сможет прожить с этими цветами. Один. Вдох. Выдох. Он теряет много крови. И даже не знает, сможет ли кто-нибудь прийти ему на помощь. Это забавно: в прошлый раз рушились дома и земля крошилась под ногами, а он просто валялся, не в силах сдвинуться ни на сантиметр, и все равно выжил. Быстро восстановился, встал на ноги и вернулся к прежнему течению жизни — все для того, чтобы проебаться снова. Он надеется на Изуку — тот был ближе всех к нему. Он мог бы спасти Кацуки Бакуго еще один раз, и кто бы тогда знал, как часто он сделает это в будущем. Он мог бы убить Кацуки Бакуго одним своим отказом. Деку в последнее время что-то слишком много всего может. Два. У него в легких цветы, и они решили сыграть в самую ущербную игру из всех, что только можно придумать. Что-то в духе «угадай, когда мы тебя прикончим и прикончим ли». Они должны были уже вырасти и распуститься, проткнуть стеблями легкие, вылезти через глотку — в такой смерти даже что-то красивое было. Но Кацуки все еще живет: и с кашлем, и с кровью, и с белыми лепестками. Иногда его отпускает. Иногда даже совсем, словно вернулся в то славное время, когда не был влюблен ни в кого. Иногда он так часто кашляет, что следом его вырывает. Иногда он думает, что не хочет, чтобы его кто-то спасал. Потому что ему надоело. Иногда он думает, что его ошибки в боях вовсе не ошибки, а подсознательное желание закончить с этим дерьмом, наконец. Он, наверное, вовсе не хочет, чтобы его спасали, но все равно зовет: — Деку. Его не слышно. Конечно же, его никому не будет слышно, Бакуго даже не уверен, что получилось громче, чем шепот, но… Деку. Деку. Деку-Деку-Деку. Он называл его так, сколько себя помнил. Ему даже сейчас непривычно произносить его настоящее имя: Изуку. Оно кажется слишком мягким, слишком мелодичным по сравнению с его прозвищем, преследующим его с самого детства с легкой руки Бакуго. Непривычно, но Кацуки все равно пробует разложить его по звукам, смакует на языке каждый: И-зу-ку. Изуку. Изуку… Слишком, блядь, красиво. У него в глазах мутнеет. Три. Бакуго кашляет с кровью. Вытирает рот рукой и наверняка размазывает кровь по всему лицу грязными мазками. Ему уже все равно. Спать хочется. Изуку. Придурок. Корень всех его бед. Почему из всех людей мира — именно, блядь, он. Глаза зеленые, волосы мягкие, как у девчонок, и кудрявые. Их не берет ни одна плойка, а если и получается их выпрямить, то ненадолго. Россыпь веснушек на щеках и его плечах. Этот горящий взгляд, который так и кричит: «Я спасу тебя, чего бы мне это ни стоило!». Бакуго настолько хреново, что гребаный Мидория Изуку ему даже чудится, один-в-один с сохранившимся образом в его голове. И Мидория Изуку трясет его за плечо и орет в самое ухо не отключаться. Бесит, ужасно бесит. Пахнет цветами — теми самыми, которые Бакуго хотел бы откашлять, да сил нет. Кацуки задолбали цветы, и боль в грудине, и подыхать на заданиях. И Изуку тоже достал невозможно. Поэтому Бакуго вяло вскидывает голову, выплевывает зло и очень-очень честно: — Как же ты меня заебал, Изуку. Кацуки срывается на трех, потому что теряет сознание.***
Один. — Давай поговорим, Кацуки. Засунь себе свое «Кацуки» в задницу — хочется сказать ему в ответ. Бакуго уже и не вспомнит, когда он остался единственным, кто использует детское прозвище. Иногда, забываясь или параллельно думая о чем-то важном, Деку зовет его по-старому: Каччан. Редко. Теперь — редко. Два. — Нет. Кацуки срывается на двух. Его самый быстрый проигрыш.***
Приступ появляется в один из самых неподходящих моментов. Даже когда его пополам сгибало на миссиях, было не так стремно, чем стоять в три часа ночи возле толчка с перемазанными в крови губами и усиленно делать вид, что Мидории все это показалось: и его дрожащие руки, и трясущиеся от кашля плечи, и побледневшее лицо. Бакуго мутит, чувствуется — он сейчас сблеванет. Он дышит-то с трудом, потому что гортань перекрывают цветы, и если бы он начал дышать через рот, Изуку бы услышал хрипы подыхающего зверя. Не далеко от истины. Но Изуку, будь он проклят, замечает все. Кидает взгляд вниз: там капли крови и белые лепестки на белой керамике. Зрелище очень на любителя — унитазы и цветы сочетаются плохо. Поднимает взгляд на него, и Кацуки даже думать не хочется, сколь жалко он сейчас выглядит. Сердце колотится бешено. Он не может вспомнить, когда последний раз его так размазывало. Изуку смотрит. Бакуго улыбается криво: — Смотри, придурошный. Это твоя вина. Кацуки думает — вот и все. Теперь-то он может сдохнуть, так ведь? Давай, Изуку, просто открой свой рот и скажи «Мне так жаль, но…». Кацуки не глупый, отмазки он хорошо понимает. Сердце бьется так сильно, что он только его и слышит. Тошнота подступает к горлу. Ему не хватает воздуха, словно бежал до этого километры и выдохся. И хочется, очень хочется, жадно глотать жизненно важный кислород, чтобы насытиться им вдоволь, но у Кацуки не получается. Глупый-глупый Мидория открывает рот. — Кацуки, послушай. Я могу с этим что-то сделать. И в этот момент ебаное тело подводит его окончательно, и помимо тупого сердца отказывать начинают чуть ли не все жизненные системы, и Бакуго чувствует, как ползет по гортани вверх часть того, что однажды его убьет, чувствует, как холодеют руки и голова и как стискивает горло, вызывая непреодолимое желание закашляться. Кацуки кашляет, не успевая даже поднять свои непослушные конечности, чтобы хоть как-то прикрыться. Кашляет кровью и белыми лепестками прямо в лицо Изуку, на его щеку в веснушках, на его приоткрытые в удивлении губы, и это так пиздец красиво — кровь на губах Изуку, как будто он вовсе не собственное легкое в чье-то лицо отхаркивает. Кацуки кашляет и сгибается от сильного приступа, и тупой Деку побивает все рекорды по своей дековской глупости, даже не отворачивая лицо, на которое хлещет чужая кровища, а смотрит-смотрит-смотрит, и их лица так близко, и губы так близко, что Бакуго поймал бы чужое дыхание своим ртом, будь он немного ближе. И он ловит, потому что мозг капитулирует окончательно, потому что ему плохо, потому что пиздец как страшно, потому что вот так, как сейчас, он однажды закончит свою геройскую жизнь, потому что Изуку близко, и Изуку едва не прожигает в нем дыру своим взглядом, не отворачиваясь, потому что если не сейчас, то когда, блядь, еще он осмелится это сделать. Это мерзко. Как же, блядь, это мерзко, когда ты даришь своему соулмейту первый поцелуй, полный крови с противным металлическим запахом, боли и неприкрытого отчаяния. Как же это классно, когда ты хотя бы можешь его коснуться. Кацуки отступает нехотя, и всего на несколько сантиметров назад, чтобы все еще чувствовать чужое дыхание на своей коже. Его крупно трясет, и с губ стекает струя крови, а небо щекочет прилипший лепесток. Он пытается взять себя в руки, вспоминает, как нужно дышать и что делать, чтобы не откинуться прямо сейчас, вспоминает Киришиму с его тупыми считалками, которые за последнее время он заучил, как верующие десять заповедей. Заставляет себя вспомнить, как нужно считать до десяти, — и умеет ли он это делать вообще, — пока смотрит в огромные глаза Изуку с вызовом: «Ну давай, ублюдок, сделай с этим хоть что-нибудь». Один. — Тише, — едва шепчет Мидория. И больше — не говорит ничего, все так же пристально глядя на него, Кацуки Бакуго. Стирает большим пальцем кровь с его губ. Кацуки срывается.