Час — и смерть

      На крыше многоэтажного дома, среди глубокой ночи, стою в лёгкой одежде, смотрю вниз и угрожаю покончить с собой. По красным щекам от ударов, крови и мороза текут слёзы до подбородка, а засим капают на землю.       «— Он не понимает, что мы в игры не играем, и это только сегодня такие добрые, — говорил папочка, схватив за волосы, из-за чего я завопил от боли. — Хватит орать, тёлка!», — вспоминаю слова папочки.       «— Вечно никого не слушаешь! Я же сказала, чтобы не выходил из комнаты! Сделала бы аборт, если знала, что родится мерзавец! Ты получишь по заслугам, гадёныш! — мамочка взяла ремень, пряжкой била по ногам, рукам и лицу. — Лучше бы тебя не рожала!», — вспоминаю слова мамочки.       Закрываю кровавыми ладонями лицо и стенаю. Внизу люди, обсуждают. Стыдно, что позорю родителей глупым поступком, дабы обратили внимание.

ЧАС НАЗАД

      Нахожусь в своей комнате, понеже наказан, и играю с конструктором, собирая грузовик для сюжета игры; напеваю под нос песню, стараясь скоротать время. Из-за этого приходит папочка, понеже пою громко, и это мешает родителям смотреть телевизор. Даёт подзатыльник, из-за голова болит и глаза на мокром месте. Напоследок оскорбив, выходит и захлопывает дверь.       Смотрю на пол, думая, как извиниться. Влетают и вылетают идеи, понеже кажется всё бесполезным. Взяв волю в кулак, выхожу к родителям. Страшно, ибо наказан, но лучше сейчас попросить прощения, дабы мамочка с папочкой знали, что сожалею.       Подойдя, взяв мамочку за руку, излагаю мысли о случившемся, прошу искреннее прощение, не хотел назло делать. К сожалению, родители не настроены на добрый лад. Мамочка хватает за ухо и ведёт в спальню, где лежал ремень. Папочка наблюдает с ухмылкой.       Кричит, бьёт пряжкой по лицу, ногам и рукам, пока ною от боли и прошу прощения; прошу, дабы прекратила бить. Ощущение, словно кто-то держит, понеже не сопротивляюсь, не пытаюсь выкарабкаться и убежать. Привык к боли, но всё равно получаю не удовольствие, а долгое, мучительное страдание. Рыдаю, когда даёт по щеке со всей силы, из-за чего открылась рана с кровью.       Папочка прекращает улыбаться, подходит и хватает меня за волосы, тащит на выход из дома. Визжу, стараясь поцарапать папочке руку, разжать пальцы. Около входной двери останавливается и орёт в ухо во весь голос: «Хватит орать, тёлка!», — и выкидывает в подъезд, заперев дверь на замок.       Ударился лицом об батарею и ещё больше кричу. Всё тело болит, кровь выливается. Ужасно больно шевелить конечностями, так ещё и холод в подъезде постепенно наделяет страданиями. Тело горячо как при пожаре, а холод болью «тушит».       Встаю кое-как на ноги и ковыляю наверх, на крышу дома. Проклинаю себя, ненавижу, но и, в тоже время, недоумеваю, отчего все ненавидят. Не нужен ни родителям, ни родственникам, ни соседям. Никому. Никогда. Забыл, что такое счастье. Забыл деньки, когда искренне улыбался, смеялся. Будто этого никогда и не было.       Забравшись наверх, ноги подкашиваются со страху, понеже ещё не определился: «Жить в надежде на счастливое будущее в суровом мире, где все ненавидят, или покончить со всем, прекратить страдать?».       Стою на краю и наблюдаю за людьми. По началу никто не обращает внимания, и неудивительно, на улице темно, мало прохожих. Но постепенно замечают силуэт стоявшего и покачивающегося ребёнка. Набирают службу спасения, из-за чего не по себе. Взяв волю в кулак, кричу, а засим рыдаю. Вся боль выходит из уст. Надоело терпеть. Надоело!       Время не стоит на месте. Дует лёгкий холодный ветерок, замёрз, и раны ещё больше болят. На месте уже полиция, «скорая» и пожарники. Некоторые смотрят и пытаются попасть в дом. Больше не верю в человеческую доброту, понеже видел на улице лишь истеричек. Никто раньше не думал обратить внимание; спасти от ада, отвезя туда, где есть счастье, доброта и забота.       На крышу дома забралась мама и люди из службы спасения. Подходят медленно, говоря спокойно, дабы не прыгал. Мамочка плачет и умоляет остаться в живых; обещает, что не будет насилия и оскорблений. Ложь. «Сыночек» больше не верит. Никому. Никогда.       Восьмилетний я, блондин с широкой улыбкой, красивыми глазами, с самой большой и чистой душой, и ссадинами с синяками на теле, сквозь слёзы и боль, прыгаю с тридцатиметровой высоты. Все охают и ахают, а мамочка надрывает голос, вопит моё имя. Имя того мальчика, которого полюбили все, без исключения, но только после смерти.