Бессердечная

— Я прошу вас, не говорите ничего, — Елизавета демонстративно отвернулась, этим жестом показывая, что не желает поддерживать беседу. Она сидела за расписным клавесином петровской эпохи и собиралась играть, но её уединение было нарушено внезапным визитом князя Адама. Однако, несмотря на то, что внешне она изобразила раздраженную холодность, Елизавета была рада этому визиту. — Я не могу молчать… — произнес Адам, и в его голосе зазвенели нотки нетерпения. — А я прошу вас: замолчите. Что если нас услышат? — предостерегла Елизавета, излишне резко проводя по черепаховым клавишам, и из-под ее изящно-бледных, тонких пальцев вырвались высокие чуть лязгающие аккорды. Наступила непонятная затяжная тишина. — Это вы погубили меня. — продолжал Адам значительно тише и спокойнее, но Елизавета все равно хорошо его слышала, потому что жадно ловила каждое брошенное слово. — Холодная, бессердечная женщина. Вы играете мной… играете на моих чувствах, как на этом проклятом клавесине…. Этот несчастный, пропитанный обреченностью тон заставил Елизавету сладостно поёжиться. Ее самолюбие изрядно тешило гордое осознание, что ее боготворят, что она без всяких усилий, без всякого старания, одними лишь своими красотой и очарованием сумела внушить этому мужчине влюбленность и слепую, восторженную страсть. — Вы мучаете меня. — удрученно продолжал Адам, медленно приближаясь к ней. — Я думаю о вас. Постоянно думаю. Вы прокляли меня? Елизавета мимолетно улыбнулась, но тотчас скрыла эту непрошенную улыбку за маской сосредоточенного равнодушия, а когда она повернулась к своему гостю, то изобразила на лице полнейшее недоумение происходящим. — Адам, послушайте, — произнесла она тихим, сдержанным голосом, устремив свой взор в пол и будто бы стыдясь чего-то. — Я не знаю, что с вами. Наверное, у вас горячка, вам нужен доктор. Елизавета понимала, что издевается над несчастным влюбленным самым наглым и непотребным образом, но ничего не могла с собою поделать. — Это вы моя горячка, — быстро и с жаром ответил Адам, будто пытаясь переубедить её, открыть ей глаза, будто бы не было до этого писем, дышащих страстью и мучительных, унизительных признаний, которые она обычно игнорировала. — Мне нужен не доктор. Мне нужен палач. Убейте меня… Задыхаясь от волнения, он вдруг упал перед нею на колени и крепко сжал ее руку. Глаза его лихорадочно блестели, и все его существо выражало одновременно ненависть и любовь, боль и отчаяние… Елизавета поняла, что Адам балансирует на той тонкой грани, когда еще возможно сдержать подступающие к горлу слезы. — Я не знаю, чем я могу вам помочь. — произнесла она с мнимым сожалением. — Умоляю вас, скажите одно только слово… — его голос чуть дрогнул, и он крепче стиснул ее руку, тщетно пытаясь скрыть бушующее в крови волнение. — Моя жизнь в ваших руках. Вы любите меня? В этот момент Адам выглядел так трогательно, что робкое сострадание шевельнулось в груди Елизаветы, но тотчас потонуло в пучине нездорового удовольствия. Ей стало вдруг душно, кровь прилила к её щекам, она смотрела на него, не мигая, но ничего не говорила, намеренно взвинчивая в нем напряжение. Адам первым нарушил тишину: — Я осмелюсь повторить. Вы любите меня? Этот вопрос из его уст уже не первый раз вставал перед Елизаветой в своей беспощадной неотвратимости, но она предпочитала никогда не давать прямого ответа. Каждый раз она оставляла несчастного возлюбленного в полном неведении, и каждый раз он жестоко страдал, не зная, что предпринять, когда она кокетливым намеком или неосторожным жестом роняла в его душу семена сомнения, а затем вновь становилась холодна. Вот и сейчас Елизавета никак не желала отвечать прямо. — Мой муж уверен, что я влюблена в вас… — раздумчиво произнесла она, как бы в смущении комкая шелковые розочки на своем платье. Она знала, что эти слова, как удар ножа, должны поразить самолюбие Адама, должны попасть ему в самое сердце и вонзиться в него колючим шипом ядовитого слова. Как должно быть больно услышать их из уст женщины, ради которой он всем был готов пожертвовать! — Да причем тут… ваш муж! — воскликнул Адам и снова стиснул руки Елизаветы так, что она чуть не вскрикнула. — А вы? В чем уверены вы? Почему все наши встречи заканчиваются тем, что вы говорите о муже! Ответьте же… Вы любите меня? Не желая все-таки отвечать, Елизавета пренебрежительно оттолкнула своего незадачливого поклонника и поднялась. — Вы стали дерзким, — сурово-холодно произнесла она, поглядев на него сверху вниз. Адам был бледен. — Это не дерзость! — воскликнул он. — Месяцы разлуки показали, как я к вам безнадежно привязан. Я зависим и несчастен. Теперь Елизавета с интересом разглядывала Адама. Он давно казался ей привлекательным мужчиной, и она не первый раз поймала себя на мысли, что не прочь испытать на себе то, что он проделывал с женщинами в постели. — Мне надоел этот разговор, и пожалуй, я отвечу на ваш вопрос: я люблю Александра. Но в ее тоне, в ее взгляде, которыми сопровождался этот ответ, заключалось нечто ободряющее, нечто такое, что должно было поддержать человека в отчаянии и дать ему надежду на благоприятный исход, и Адам, конечно, схватился за эту призрачную надежду: — Я вам не верю. Зачем тогда вы целовали меня? Елизавета с затаенной радостью припомнила тот день. Она позволяла Адаму целовать себя и прикасаться к себе, а потом, охваченная похотью, оттолкнула его, опасаясь, что эта невинная игра зайдет слишком далеко. — Вы просто не слышите то, что не хотите слышать. Значит вам не нужна правда, — уже с открытой издевкой сказала она, — а что же вам нужно, упрямый польский пан? — Мне нужна правда, которую вы боитесь сказать. — А правда заключается в том, что я люблю своего мужа. Елизавета сжала губы и — хоть это и не приличествовало её высокой особе — сердито сложив руки на груди, опустилась на оттоманку. Адам как был, подполз к ней на коленях и прижал ладонь ко лбу, будто бы испытывал сильнейшую мигрень. Какое-то время он молчал, видимо, раздумывая, что бы сказать. — Нет, это неправда, — проговорил он, наконец. — Да и Александр отвергает вас. Неужели вы не видите, что между вами пропасть… Более того, он поощряет меня. Он сам открыл мне двери перед вами. И вдруг, словно действительно находился в горячке, он бросился к ней и обхватил её колени руками. От его прикосновений, пусть даже таких порывистых и нервных, по телу Елизаветы разбежались приятные ощущения, а в животе зародился сладостный жгучий трепет. — Ради вас, единственно ради вас и ради моей любви к вам я готов отдаться в вашу волю!.. Делайте теперь со мной что хотите; если я вам нужен, распоряжайтесь, приказывайте — я все исполню… Я умею любить!.. Вы увидите… — со смелостью задетого самолюбия заговорил Адам, проговорив последние фразы надтреснутым голосом, и к его полному унижению, слезы вдруг потекли по его щекам. Елизавете даже стало жаль его. Она отчего-то не могла, хотя бы и неосознанно, не сжалиться над этим всепоглощающим чувством, над этим несчастным — врагом, поляком, который теперь за одну ее ласку, за одно ее слово готов был остаться в ненавистном ему Петербурге. — Мой друг, тот случай… был минутной слабостью, — произнесла Елизавета с тщеславным и легкомысленным осознанием своего женского всесильного могущества. — Нет, не верю, что ваша благосклонность ничего не значит… — жарко шептал Адам, покрывая ее ладонь нетерпеливыми поцелуями. — На месте вашего мужа я не подпускал бы к вам никого, ни одного мужчину, я бы ревновал вас к каждому взгляду… А он… отвергает вас. — Но… это же вы во всем виноваты. — Не надо, Лиз. Не надо во всем винить меня одного. Да, я был у ваших ног, но ничего не решал. Вы знали, что я примчался в Петербург только ради вас. Я свободен. Все, что удерживает меня в России — это вы. Елизавете не было нужды выслушивать все эти признания еще раз — она прекрасно знала о чувствах Адама, но желала продлить эту безобразную сцену, упиваясь его беспомощностью, его несчастьем и его слезами. Происходящее вызывало в ней чувственную дрожь. — Я не давала никаких обещаний, — безразлично напомнила она, пытаясь освободить руку. — Но существует множество способов объясниться без слов. — меланхолично возразил Адам. — Достаточно было дать мне знак, и я уехал бы навсегда. Он вдруг замолчал в попытке скрыть непрошенные слезы. Его ресницы виновато опустились, ложась полумесяцами на бледную кожу. В этот момент он казался настолько растерянным, что Елизавете остро захотелось утешить его. И она привлекла его к своей тяжело вздымающейся груди, заключив в сладостные объятия. — Разве я не намекала… — прошептала она, обвивая руками его шею. — Я же все время говорила, что люблю Александра и жду, когда он опомнится… — Она приблизила лицо, неотрывно глядя на подрагивающие, мучительно искривленные губы Адама, будто бы собиралась поцеловать его. — Ну же, скажите что-нибудь, мой друг… — Да, вы ждали, и я ждал. Он только отдалялся, а я сгораю от страсти к вам. И главное, вы готовы ответить на мои чувства, я это знаю. — Адам… — она склонилась еще ниже, и его губы покорно приоткрылись навстречу прикосновению её языка. Елизавета закрыла глаза, медленно целуя его со слепой жадной настойчивостью, и не было ни мыслей, ни желаний, ничего, кроме чувственно-острого сплетения стыда и похоти, и всё её тело стало вдруг податливым, тяжелым и сочным, словно созревший плод. — Адам, что же вы делаете… — прошептала она, заставив его сесть рядом с собой и благодушно позволяя ему целовать свою шею и полуобнаженные плечи. Уже распаленная, она млела от этих смелых ласк. Она откинулась на холодные шелковые подушки, она кипела, её бедра двигались вперед. Она страстно желала, чтобы он коснулся, наконец, ее интимного местечка, влажного, жаркого, готового принять его, но Адам не решался сделать это. Тогда Елизавета взяла инициативу в свои руки: её ладонь скользнула по его животу вниз и погладила твёрдую длинную плоть через ткань. Адам вздрогнул и с непониманием и смятением посмотрел на нее. Замешательство отразилось едва заметными, напряжёнными морщинками между его бровями. — Вы все верно поняли, — Елизавета усмехнулась и неожиданно бесстыдно, словно вакханка, села на него сверху, расстегивая пуговицы на его штанах и приподнимая юбку. Все мысли её сосредоточились на желании удовлетворения потребностей собственного тела, которые возросли до такой степени, что казалось, вместе с возбуждением пришла и боль. — Любимая моя, дорогая, чудная… — только и мог шептать Адам, бережно прикасаясь к ее телу, не скованному корсетом. После мимолётного колебания Елизавета уверенно обхватила его достоинство, и, расположив его между своих бёдер, стала проводить головкой по нежным влажным складкам плоти, а затем осторожно двинулась вниз, пока её узкое, напряженное лоно не вобрало его внутрь полностью. Она поерзала на нем, прерывисто дыша и чувствуя сладостное давление, её тугая плоть сжималась вокруг него, сильно пульсируя. Елизавета ничего не осознавала вокруг, кроме удовольствия от того, что он внутри. — О боже, Лиз. Наконец-то… как сделать вам приятно? — Дрожащей рукой Адам гладил её волосы, что, казалось, было одновременно мольбой и благословением. — Молчите, — произнесла она, развязывая его шейный платок. — Вы и так слишком много сказали сегодня. Я приказываю вам… Намёк на улыбку пробежал по его губам и тут же пропал, когда Елизавета начала опускаться на его член, полностью заполняя им своё лоно, у неё перехватывало дыхание от ощущения горячей плоти, скользящей внутри неё. Елизавета нашла ритм, плавно двигаясь вперёд-назад, от чего тело начали пронизывать жаркие спазмы. Судя по частому дыханию, ему нравилось не меньше, щеки его горели тонко и ало, и его сердце под её ладонью тяжело стучало. Адам произнес какие-то успокаивающие и поощряющие слова. Наверное, он не заметил того, что произнес их на польском, и Елизавета не пыталась их понять, но они прозвучали безмерно благодарно. Ей нравилось, как он выглядел в муках страсти: голова откинута назад, шея обнажена, губы призывно приоткрыты — и она положила руку на его горло, этим как бы желая показать свое превосходство и свою власть, он был словно её рабом, а она — милостивой госпожой. Елизавету охватила буря ощущений, её вздрагивающее тело стиснуло его член. — Лиз, милая, — проговорил Адам, — я не могу… не могу сдержаться… Он попытался приподнять её, но она не поддавалась, её тело безжалостно выжимало из него каждую каплю удовольствия. Когда прошли последние спазмы, она слезла с него и бессильно опустилась на подушки, откинув голову. Рука Адама легла ей на затылок, а губы нежно и медленно заскользили по шее. Казалось, он был не против продолжения, но Елизавета не разделяла его желания, и все, что она сейчас чувствовала, было приятным сочетанием удовлетворенности и усталости. — Адам? — она легко уперлась в его грудь и попыталась отстранить от себя. — Что, любовь моя, — Он внимательно посмотрел на нее, откидывая пряди волос со лба. — Лиз, забудь обо всем. Тебе не в чем себя винить… ты не виновата. — и он снова принялся покрывать нежными, трепетными поцелуями её шею. — Я люблю своего мужа и ничего не могу с этим поделать. — с холодноватой сдержанностью произнесла Елизавета, впрочем, зная, что это ложь. Казалось бы, вот она — возможность счастья с любящим и преданным ей мужчиной, но зачем-то ей было нужно сказать это. Губы Адама мгновенно остыли. Он сам отодвинулся от Елизаветы, и на его лице отразилось полнейшее недоумение, медленно сменяющееся горестной досадой. — В какую игру вы играете? — наконец, выдавил он. — Вы и ваш муж. Вы измучили меня. А где конец этой игры? Вы хотели превратить мою жизнь в ад, так я уже в аду. Неужели вы настолько бездушны, что с такой легкостью играете моей любовью? Елизавета лениво поднялась и поправила измятое платье. — Я не хотела. Я сама не знаю, как это вышло, — она пожала плечами, и, чтобы пресечь дальнейшие неприятные и неудобные объяснения, поспешно добавила: — Поговорим об этом позже, мой друг, а сейчас… сейчас, пожалуй, я хочу прогуляться. Прощайте. И она стремительно и с облегчением, словно преступник приговоренный к казни и внезапно помилованный, покинула комнату. Елизавета поймала себя на мысли, что, может быть, Адам прав, и он всего лишь игрушка в их с Александром семейных забавах. Может быть, она так желала подогреть свою угасающую страсть? Или чтобы подогревать к себе чувства Александра.