Правда

Лукреция смотрит на Чезаре. Следит за его беспорядочными, злыми метаниями. Они исполнены смысла лишь для него одного, а остальные видят иное и зовут это иначе. Зовут похотью, алчностью, завистью, а чуть позже назовут братоубийством. Слова падают в тишину, отравляют ее прогнившей ложью. Лукреция терпеть не может слова. Они повсюду здесь, в Риме, бьются в окна, ломятся в двери, клеймят неосторожных, набрасывают на шеи удавки. От них не укрыться, не сбежать. Лукреция ловит слова голыми руками, не боясь пораниться, и заменяет их своими собственными, правдивыми, непроизнесенными. Ради Чезаре она готова и не на такое. Она обнимает Чезаре крепко — боится, что их разметает вихрем слов по разным концам света. Он чувствует этот страх, и потому прижимает ее к себе и сминает пальцами подол ее платья. Слова гудят, беснуются где-то, разбиваются о них, как волны о морской берег. Чезаре держит ее, горячо дышит ей в шею и не лжет. В жадных руках, оглаживающих ее тело, нет лжи, в ее руках, вцепившихся в его плечи — тоже. Лжи нет, есть только правда, и она горька, но Лукреция несет ее у сердца, хранит секреты, и, глядя ему в глаза, клянется, едва шевеля губами, молчать. Она раздвигает ноги широко, до тянущей боли, чтобы принять его в себя глубоко, еще глубже, так, чтобы не осталось расстояния, чтобы не осталось ничего, кроме них, чтобы ложь не просочилась между ними. Она подается ему навстречу, извивается, вскидывает бедра, почти соскальзывает с него. — Кричи, — шепчет ей Чезаре, — кричи же. И Лукреция кричит, вспарывает тишину, ей плохо и хорошо от греховного, острого, сладкого, раздирающего на части. Она кричит, вжимает его в себя, оставляя на ягодицах белесые следы от пальцев. Лукреция смотрит сквозь него, вовнутрь; за кожей, мясом, костями и сердцем прозревает суть, обнаженную истину — их тишину, их правду не нарушит даже самая громкая ложь.