Башня. После

Усталость плескалась в теле, как лириумное зелье на дне склянки. Рамиттан долго смотрел на него сквозь рассеянный пещерный свет, потом со вздохом все равно засунул в сумку – им еще придумывать, как выбираться из Храма. Культисты всех мастей, их прирученные твари и, главное, дракон. От предложения Кольгрима Страж был не в восторге – так бездарно терять уникальный артефакт и возможную симпатию Церкви ему не хотелось до зубного скрипа. Но они выдохлись. Духи высосали его почти до дна – уже к выходу Морриган зажали в окружение и загнали в ловушку, раздробленную ногу и опаленные руки пришлось буквально по кусочкам сшивать. Порезы на руках перестали заживать: Стэн подсунул ладонь со снятым наручем, бесхитростным немым жестом предложив так взять его кровь, но ослаблять самого крепко стоявшего на ногах бойца было дурью непозволительной. Всю дорогу через Перчатку от Алистера было больше шума, чем пользы. Он безостановочно ныл, что так нельзя, что это не дело – вестись на болтовню каждого встречного культиста, – что он, может, не доверяет Церкви и не любит проповеди по выходным, но в душе все-таки андрастианин и не допустит осквернения Праха… В конце концов Рамиттан сказал ему, что все договоренности – пыль, обман и военная хитрость, лишь бы воодушевленный Алистер продолжил перебирать ногами молча. Стэн покосился на задремавшую на своем выступе драконицу и ровнее поправил крестовину меча над плечом, одними ресницами кивнув на немой вопрос Стража. Он надеялся, что не солгал собрату по Ордену. Но если в Храме не найдется спасительного подземного хода, запасов лириума, зачарованного против драконьей шкуры клинка или хотя бы повода протянуть до вечера, восстанавливая силы – им придется согласиться на предложение Кольгрима, если захотят уйти живыми. И если Алистер окажется дураком и продолжит возмущаться – значит, не так умен был Рамиттан, взяв с собой его, а не Шейлу, например. Даже от Зеврана вышло бы больше толка – с ним Стаж не стал бы церемониться, выбрал столько маны, сколько потребовалось бы, досуха – так досуха, в конце концов, им придется разбираться с высшей, мать ее, драконицей. Только поэтому и оставил Ворона торчать у входа… Рамиттан был готов пользоваться любым из спутников, но не жертвовать, по крайней мере, в те моменты, когда судил трезво. Посередине боя он мыслил другими категориями – наименьшие потери, допустимый риск, соответствующая ситуации плата, – и в самый критический момент приоритеты могли смениться – не в пользу Ворона. Легче было держать его от себя подальше. Потом, когда вернутся живыми, наберется силы сколько захочется – не в ущерб общему делу и чьей-то жизни. Все и так держалось на ниточках, закатившись дальше, чем когда-либо Страж вообще мог предполагать. Порезы множились. Ночами Тень, принимая его в себя, сходила с ума. Он держался, но не знал, как долго у него получится делать это хорошо. …Храм приближался. Надолго Алистера не хватило, он все равно растрещался, как сорока по весне, снова засыпал вопросами спутников – дошло, наконец, что отсрочка не отменяет сам бой с драконом, бесконечные «как бить будем?», «есть план?», «а вот я тут подумал...» щелкали по маковке физически болезненно. – Думать потом будешь, – зашипел на него в конце концов Рамиттан, сминая пальцами влажный от испарины и ссадин висок. Жаловаться было грешно – Стэн его берег, держал за спиной, позволяя колдовать, почти не отвлекаясь на схватку. Но даже стальные жилы кунари не вечные, даже злость Морриган иссякает, сменяясь усталостью… Что дальше? Он слишком много думал о будущем, чтобы замечать настоящее. По привычке расспросил Привратника о прошлом Убежища и культа, вздрогнул, когда ответы стали требоваться от них, почти побледнел, когда понял, что и ему этого не избежать. Как струна, натянутый, слушал сужавшийся круг – Морриган отказалась отвечать, Стэн со свойственной лишь ему смесью смирения и уверенности признал ошибку, Алистер завел свою шарманку про Дункана… «Спроси меня тоже про Дункана», – почти умолял, стиснув посох до врезавшихся в кожу ладони рубчиков Рамиттан. Он сказал бы, как есть – что уважал его как воина и Стража, но ненавидел как своего спасителя, – но Привратник перевел тяжелый, немигающий взгляд, «и отверзлись уста его» – именно так, как в «Песни Света». – Сделал ли ты достаточно, чтобы спасти близких тебе? Стоили ли они твоей свободы – Йован, Лили и… Свет странно лежал между колонных теней – золотой внизу от солнца, прокоптившийся вверху от факелов. Кругом мерцали огни, витражи и заткнутые сквозняками проемы стен – так много пламени и сияния, будто здесь, а не в далеком Тевинтере сожгли когда-то Андрасте. Привратник спросил про близких – Рамиттан догадывался, что тот имел в виду все три имени, но первые два не значили для него ничего. – Как видишь, я жив, а она – нет, – оборвал он прежде, чем пытка закончилась бы, с вызовом вскинул подбородок – если от паломников требовалось лишь соглашаться с призраком давно почившего фанатика, значит, они найдут и другой путь к центру Храма. Лицо Привратника осталось бесстрастным, руки, покоившиеся на молоте, не дрогнули даже в ответ на дерзость. Он помедлил – и отстранился. – Вы можете пройти. Больше всего загадки заинтересовали Стэна – он вдумчиво шевелил губами, пытаясь подобрать подходящий ответ, восхищенный тем, что от испытуемого требовали не только должного понимания обряда, но и мудрости смотреть вглубь. Морриган посчитала все это детской возней, Алистер дулся: как только за ними закрылась дверь, Рамиттан, дождавшись своей очереди на глоток из фляги с настоем бодрости, завинтил крышку, неспешно убрал сосуд в сумку и, подняв на спутников взгляд, мерно процедил: – Вы никогда не спросите, что именно Привратник имел в виду. Ведьма фыркнула, кунари кивнул, Страж, потупив, понял, что относилось это в первую очередь к нему – и заткнулся, наконец, благословив этим командира больше, чем способен был на то любой почивший фанатик или даже сама Андрасте. Они ни разу не ошиблись, но, стремясь затереть в памяти неприятный вопрос, Рамиттан каждый ответ выплевывал все с большей порцией желчи. Получалось плохо – голоса текли мимо и внутрь, лица проходили чередой, но каждое отпечатывалось в сознании на удивление четко, до каждой морщинки и прядки. Легенды оживали, спрашивали и уходили обратно в Тень – перед ним, но не под его контролем, неспешные, величественные, как течение истекавших из Каленхада рек. Везде Стражу виделся намек, издевка ожившего Храма, но как ни всматривался он, как ни перекраивал ткань вопросов, духи исчезали без ответов. На кого должен был он посмотреть и узнать себя? На Гессариана – чтобы простить, наконец, грызню внутри? На Маферата, чтобы признать, что грешен? На Шартана, чтобы увидеть в прошлом то ли предупреждение, то ли толчок к будущему? Кругом было слишком много света, а у них оставалось слишком мало времени, чтобы сокрыться в закутках и поспать хотя бы несколько часов. Следующая дверь была такая же, как и предыдущая, но, захлопнув ее, Рамиттан остался в одиночестве. В оглушающей, иссушивающей тишине, в накрывшей с головой секундной панике: кто-то третий, оживлявший камни Храма, будто нажал на специальный рычаг, и пустоту колонн и недоступно высоких потолков затопила ласковая, знакомая с детства полутень коридоров Кинлоха. В них он путался, будучи мальчишкой, в них прятался, чтобы почитать в спокойствии подальше от приставучего Йована, в них таился – не в одиночестве, вместе с… Страж сделал несколько осторожных шагов, стараясь как можно бесшумнее опускать посох на плиты. Моргнул – мгновенная темнота, моргнул еще раз – и выдохнул так, словно никогда больше не собирался продолжать дышать. Кольнуло в ребрах сразу навылет, прошило короткой судорогой стиснутые пальцы, дернуло в хребте: отвернуть голову, стиснуть зубы, ударить боевым заклинанием: это не может быть она, откуда бы – только дух или, хуже того, дурящий голову ее образом демон. Чем дольше будет смотреть – тем меньше сможет сопротивляться, лучше сразу и наотмашь, чтобы не мучиться. И все же, он застыл, не мигая, не дыша, кажется даже, не живя. Халиль – такая, какой была в последнее утро, с золотом в волосах, в простой ученической мантии, с трогательными чернильными пятнышками на подушечках пальцев, – стояла и смотрела также внимательно и настороженно. Руки держала у груди, окольцевав ладонью собственное запястье. Ждала. Потом несмело улыбнулась – как лучиком мазнули по губам, преобразилась, светлея изнутри, вымыв и без того полупризрачные, акварельные краски в сплошное сияние. – Рам? – Солнечная, – вздохнул он и сдался. Перешагнул оброненный посох, подошел – одним шагом, хотя разделяла их половина коридора, – потянулся ближе, схватить в объятья, окутать собой – подальше от мира, Храма, теней Кинлоха, тьмы прошлого. Стражу нельзя сдаваться вот так перед угрозой Мора, против долга и обетов, но у Тедаса оставался еще шанс – люди Ордена в Орлее, Марке и даже Вейсхаупте, – а ему выпала единственная возможность, и ее эльф не упустил. Едва давшись в объятья, Халиль отстранилась, запрокинула взгляд, обвела ладонью заострившиеся скулы, улыбнулась смелее, будто тоже не верила. Ее касания не были касаниями настоящей плоти – едва ощутимые, едва теплые, едва во всем, граничные между реальным и Тенью, – но это, определенно, были ее руки, ее жесты, ее тепло, узнаваемые кожей, а не разумом. Рамиттан боялся, что если прижмет крепче – дух рассыплется, поэтому обнимал кольцом рук и ластился щекой к родной ладони осторожно, словно Лиль была слита не то что из света – из непрочного сияния магического «Светлячка», рассыпавшегося искрами от малейшего вмешательства. По крайней мере, у него. Ее «Светлячок» всегда был надежен, висел над плечом, прикрывая издалека, и в тренировке, и в бою – правда, драться им выпало всего лишь один раз. – Я так виноват перед тобой, – пробормотал Страж, и пальцы духа, скользнув за ухо, зарылись в пряди на затылке, огладили – он подчинился, прижался лбом ко лбу, мелко сглатывая то ли вытье, то ли сухой, выхолощенный до остроты гнев на себя. – Рам, даже не смей, – ее губы почти коснулись щеки, пощекотали ресницы, и без того предательски дрожавшие. – Ты сделал все, что мог. Ты спас меня от Усмирения. Ты дал мне почувствовать себя свободной. Ты любил меня, пока другие ненавидели и боялись. Большего никто бы не сделал. – Но самого главного я тебе не дал. – Самое главное – спасти Тедас. И с этим ты справишься лучше, чем кто-либо другой. Рамиттан выдохнул – как выкашлял, уткнулся носом в родную макушку. Тепло осталось, щекочущее ощущение близости тоже, но он больше не чуял травяного запаха и въевшейся в кожу Халиль книжной пыли – только свежесть сквозняков Храма. Спасти нужно было лишь Ферелден, и это было просто: на руках договоры, в отряде проверенные бойцы, в жилах сила магии крови. Он мог сделать – и даже решить в подробностях, как именно, – но не хватало последней детали. Ни одной причины спасать то, что отняло у него самое дорогое. – Я уже не справляюсь, – прошептал Страж в воздух, вкладывая в сомнение, рвущее глотку, совсем другой смысл. Мор откатится – в этом он был уверен. Но что будет после, в мире, в котором ради победы он оставил целой Наковальню Пустоты, уничтожил всех оборотней Бресилиана, убил десятки людей – виноватых лишь в том, что попались под руку, а у него не было времени объяснять истины, – в котором, возможно, культисты под драконьей тенью перейдут в наступление, неся ужасающейся Церкви весть о ее падении в Храме? Никогда такие вопросы его лично не волновали. Но каждую ночь Рамиттан думал, что сказала бы по этому поводу Халиль – и каждую ночь корчился в Тени от кошмаров, понимая, что главной ошибкой было не то, что он не справился с ее спасением – а что вообще был рядом. Все обошлось бы без крови, если бы он держался подальше и никогда не касался ее своими мыслями. – Я ни разу не слышала, чтобы ты так о себе говорил. Но ни разу и не видела, чтобы ты проиграл, - осторожно Халиль выпутала пальцы, скользнула лаской по плечу, перебрала складки у локтя, самыми подушечками пересчитала спускающиеся один за другим шрамы на предплечье. Часть давно затянулась белыми нитками, часть вздувалась рубцующимся красноватым мясом, часть едва зажила – тонкие коросты окатило теплом и спокойствием, когда эльфийка коснулась их. – Ты пошел даже на это, чтобы меня вытащить. Как ты можешь думать, что сделал недостаточно? И что сделаешь недостаточно? После Редклифа, долийцев, гномов Пыльного города – все еще считаешь так искренне или просто жалеешь себя? Он хохотнул бы – с удовольствием посмотрел бы на спасенный малефикаром Тедас после Мора, – но комок в горле жегся и кололся, мешая даже дышать. Пальцы мазнули ниже, Лиль прощупала венки на запястье, огладила мозоли в основании ладони, сжала ее в своих, холодную в теплых. – В тебе так много боли, что иногда ты ранишь окружающих. Я верю, что ты лучше, чем себе кажешься. – Это не значит святость. Достаточно быть мразью получше, - Рамиттан легко понял, о чем она говорила, и не стал оправдываться – только затолкнул себе в гортань еще один вдох, болезненный, как вбитое острие клинка. Дух Халиль был еще милосерднее, чем она живая, раз, зная все свершившее, все еще мог его обнимать. После гнева, убийств и Зеврана – что ж, это лишь выносило миру окончательный приговор, раз он позволил умереть эльфийке, а не ему. – Ты бы справилась лучше меня. – Но это придется сделать тебе. Я прошу тебя, Рам. Справься и выживи – ради меня, если другие причины тебя не устраивают, - прикрыв глаза, Халиль прижалась щекой к испещренной порезами, ранами и коростами ладони. – Я благословляю тебя на долгую счастливую жизнь… – Ты обрекаешь меня этим страдать, – качнул головой Страж, едва огладив кончик острого уха, но она будто не заметила. – …и на любую победу, даже над драконом, – эльфийка выпустила ладонь, снова оказалась в объятьях, прижалась к плечу, обвив руками так трепетно, словно это ей предстояло оберегать от опасности. Рамиттан пропустил сквозь пальцы паутинку прядей на узких лопатках. Поцеловал в висок, ощутив тепло, но и только, будто прижал к губам нагревшийся на солнце амулет. – Хочешь попросить, чтобы я оставил Урну в целости? – Хочу, чтобы ты ни в чем себя не винил, – еще крепче вцепилась Халиль в плечи, вроде попыталась поймать взгляд, но передумала, застыла осколком света в руках. По привычке эльф держал осторожно – но в ярости кусал губы до соленых трещин и болезненной рези, потому что не чувствовал под ладонями на спине ритма ее дыхания. – Береги тех, кто будет любить тебя вместо меня. Ты справишься, Рам, только поверь, что ты можешь – обещай, и я пообещаю, что буду рядом, ты только вспоминай меня, когда будет больно. Об этом Халиль могла не говорить – не надо было вспоминать, потому что он никогда не забывал. Голос ее становился тише, тепло слабело, эльф зажмурился, чтобы не видеть, как медленно тает свет в руках, растворяется в воздухе, последним выдохом ероша пушистые волоски у виска и касаясь лица и затягивавшихся на глазах порезов – не целиком, но превращавшихся в старые, потерявшие чувствительность шрамы. До последнего Рамиттан держал руки так, будто обнимал ее, но когда свет погас и опора ладоням исчезла, открыл глаза, медленно ощупал лицо – ссадины, впавшие скулы, трещины на губах, – и, набрав воздуха, хлестнул себя по щеке с силой, мотнувшей голову в сторону. Он маг – один из лучших своего выпуска. Он должен был знать, что мертвые не возвращаются, что духи могут принимать многие формы, что демоны обитают не только в Тени. В Храме не водилось зла – но вполне могла жить сущность, принимавшая облик согласно желаниям других. Халиль не возвращалась и ничего ему не обещала, потому что все ей сказанное – это вытащенные со дна его мыслей воспоминания и догадки, которые Рамиттан так старательно прятал поглубже, что уже забыл. Накануне Мора он не может позволить себе быть слабым. Не может поступать так, как говорит сердце, не может ставить привязанность к настоящим чувствам выше дела – кто бы его не любил и кто бы в него не верил, это не повлияет на то, какие поступки ему придется совершить. И все же, все же… Страж тронул горевшую от удара скулу, скользнул ниже – и нащупал на шее незнакомую цепочку, спустился по ней, стиснул в пальцах медный в золото амулет, еще хранивший тепло помимо его собственного, спрятал за ворот рубашки. Поднял посох, вдел в петли на спине, встряхнулся – тени исчезли, вокруг снова был Храм, а не сгустившиеся сумерки Кинлоха, – задрал голову не к Создателю, но к ступеням его трона, на которых ждали своего чистые светом души. И сказал то единственное, что оставалось. - Я обещаю.