К вечной славе нашего государя герцога

К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу. Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Не погуби меня с нечестивыми и с делающими неправду, которые с ближними своими говорят о мире, а в сердце у них зло. Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими. (Псалтырь, 27: 1 — 4)

— Надо сдаться, — говорят Асторре отцы города. — Герцог милосерден, он пощадит вас, если вы сдадите замок. А если нет — он убьет всех нас. Отцов города можно понять. Фаэнцы больше нет, есть только груда развалин, долги и чужая армия, расположившаяся под стенами вольготно — как зверь, залегший в свою нору. Город завален трупами — недавний штурм и непрерывные обстрелы не дают горожанам похоронить своих мертвецов. Скоро, мимоходом отмечает Асторре, скоро начнется голод, а за ним придут болезни. И вот тогда в город, обратившийся в издыхающую зловонную тварь, чье тело заживо пожирают могильные черви, войдет Борджиа. И его встретят, как избавителя. Его уже готовы встречать. Вчера из города дезертировал один из часовых. Сегодня Асторре видел из окон башни, как раскачивается его тело на наспех сколоченной виселице — Борджиа принес жизнь предателя в дар синьору Фаэнцы. Асторре смотрит на отцов города с насмешкой — он знает, кто именно выпустил часового из города, чью весть он нес. Ложь сползает с их лиц, как кожа с прокаженного — медленно, неотвратимо, обнажая гниющую плоть, еще чуть-чуть и лопнут вены, заливая все вокруг протухшей кровью. Асторре почти чувствует густую сладкую вонь. Отцы города называют это сдачей, Асторре — самоубийством, Джанэванджелиста — трусостью. Бернардино Марчано, командир гарнизона, зовет это предательством. И он один прав — лишь он один. — Это предательство, — Марчано почти кричит, с его губ срываются капельки слюны, и он вытирает рот рукавом. — Это предательство. Вам напомнить, как вы просили синьоре Манфреди остаться? Вам напомнить, как обещали ему отстоять город? Марчано прав — опять прав. Они просили, и Асторре остался. Шесть месяцев назад, в раннем ноябре у Асторре были деньги, были солдаты и были надежды на то, что к нему придет подмога из Венеции и Болоньи. Сейчас у Асторре нет ничего. Все, что можно было заложить — заложено, и не осталось в Фаэнце жителя, который бы не дал ему в долг, чтобы выплатить жалованье наемникам. Асторре поднимает руку, призывая Марчано к молчанию. — Вы уговорили меня остаться, — говорит он, надеясь что в его голос не проскользнут нотки обиды. — Я остался. И останусь до конца, пока стены Фаэнцы не рассыпятся в прах. — Они уже рассыпались, — тихо говорит Марчано. — Я вас не брошу, синьоре. И гарнизон не бросит. В Фаэнце еще остались честные люди. Слова его падают тяжело и звонко. Марчано сейчас выглядит помолодевшим лет на пять — драка и смерть, что маячат впереди, будто вытрясли из него нерешительность и страх. — Мы решили, — говорит Джанэванджелиста и машет на делегацию руками. — А теперь пошли вон. Сдавайте город, синьори, вылижите задницу Борджиа как следует — я слышал в Риме такие развлечения в почете. Может быть, вкус римского дерьма вас освежит. Ну а мы никуда уходить не намерены. Джанэванджелиста — счастливец — может позволить себе многое из того, что недоступно Асторре. Джанэванджелиста — храбрец и умница — умеет смеяться, даже когда еле стоит на ногах, шатаясь от усталости. Асторре завидует ему, как никому. Отцы города уходят, попытавшись вразумить его напоследок, но Асторре повторяет то же, что и брат — пошли вон. Асторре — собрав, наконец, остатки мужества — не собирается умирать тихо. — Как-нибудь выберемся, — говорит Джанэванджелиста, когда они остаются одни. — В конце концов, у нас еще есть надежда на Болонью Асторре в это совершенно не верит, но все равно соглашается — успокаивает то ли себя, то ли брата и точно знает, что от Болоньи им помощи не дождаться. Потом он идет посмотреть на город еще раз. Ему все кажется, что из-за стен вот-вот раздастся протяжный волчий вой. * * * Под стенами замка воют не волки — псы. Оголодавшие, беспризорные. Их влечет мясо. Его тут вдоволь — трупы лежат у стен Фаэнцы вперемешку — свои и чужие. Псы суют тощие морды во вспоротые животы, тянут серо-розовые ленты кишок, жрут жадно, давясь и хрипя. Так было всю зиму. Так есть и сейчас. Асторре трет переносицу и мысленно подсчитывает убытки, и проговаривает предложение Борджиа. Фаэнцу сдали три дня назад, а замок — после трех дней обстрела и попыток штурма — сдадут завтра. Асторре стоит на башне и смотрит на город внизу. Больной город, разбитый город, сдавшийся город. Послушай, хочет сказать городу Асторре, зачем же мы тогда так долго воевали за тебя? Ветер полощет над замком знамя с Мадонной. Окровавленная рубашка в ее руках идет рябью. Мадонна смотрит на город вместе с Асторре, и в глазах ее — скорбь, а лик покрыт грязью и каменной пылью. Борджиа обещал три тысячи дукатов тому, кто принесет ему Мадонну и ее рубашку — Асторре видел, как его солдаты ссорились у подножия замка, спорили, кто первым пойдет на штурм. Асторре обещает себе и Мадонне, что Борджиа придется потратить три тысячи дукатов на что-нибудь еще. — Завтра, — говорит Асторре, не оборачиваясь на шаркающие шаги за спиной, — мы сожжем знамя, Бернардино. Пусть подавятся замком. И мной. И они жгут знамя. Оно отсырело на весеннем ветру — от него валит едкий черный дым. Мадонна темнеет ликом, хмурится, прижимает рубашку к груди. Асторре опускается на колени, а вслед за ним — оставшиеся солдаты гарнизона, Марчано и Джанэванджелиста. Асторре сцепляет руки в замок и опускает голову — если Господь и услышит их, то только отсюда. * * * Фаэнца ликует даже слишком сильно для города, в котором не осталось стен, а с улиц еще не убраны трупы. Фаэнца готовится встречать нового синьора и зализывать раны. Условия сдачи дают городу возможность оправиться от войны. Асторре почти жалеет, что не увидит, как очищаются улицы, а с лиц людей пропадает страх. Борджиа строго соблюдает договор — в город входит не вся армия, а лишь ее часть. Асторре подозревает, что эта часть — самая не потрепанная и тщательно отобрана лишь из тех солдат, которые не участвовали в штурме, чтобы лишний раз не пугать горожан. — Согласитесь, — тихо говорит Асторре, высматривая среди едущих впереди всадников кого-нибудь похожего на Борджиа, — мы сделали все возможное. Фаэнца взрывается криком — так чествуют победителей. Кричать надо громко, знает Асторре, иначе победители подумают, что им здесь не рады. Асторре, несмотря на плачевное положение, хочется смеяться. — Какой позор, — шепчет Марчано и утыкается лицом в ладонь, — какой позор, Господи, вы только посмотрите на них. Я не принесу ему присягу, слышите? Не принесу. — Принесете, — шипит ему в ухо Джанэванджелиста. — Потому что иначе вас убьют, и кто откроет нам городские ворота, когда Асторре вернется как законный правитель? Слышите, что они кричат? Они кричат не только «Борджиа», но и «Манфреди». Асторре слышит. Добрые жители славной Фаэнцы каждым таким криком приближают его к смерти. Борджиа не забудет, как побежденный город приветствовал его, выкликая имя бывшего синьора. Борджиа не забудет и отомстит, потому что это свойственно Борджиа. Асторре оглядывается на разрушенные стены замка и отпускает Фаэнце этот грех. Всадники все ближе — Асторре шагает из-под прикрытия разбитых ворот им навстречу. Асторре весело — он хочет посмотреть в лицо тому, кто забрал его город. И, возможно, заберет жизнь. У человека, спешившегося перед ним, узкое смуглое лицо и неброская одежда. Это не Борджиа, понимает Асторре. Папский ублюдок даже не дал себе труда приехать взглянуть на дело рук своих. — Синьоре Манфреди, — говорит человек, нездешне раскатывая «р», — мое имя Мигель да Корелла. Его светлость прибудет позднее и просит вас простить его за это. — Я знаю вас, — не выдерживает Марчано. — Вы его палач. Мигель да Корелла улыбается одними губами. — Я капитан его светлости герцога Валентино, синьоре, — спокойно отвечает он. — И этого достаточно. Борджиа приезжает под вечер, когда небо начинает терять яркость, а Асторре и Джанэванджелиста — терпение. Борджиа встречает их в обеденной зале — она меньше всех пострадала от обстрела. В жидком свечном свете он выглядит совсем молодым — почти ровесником Джанэванджелисты. Борджиа красив — слухи не лгут. Борджиа улыбается им, как родным братьям. Борджиа оказывается очень просто ненавидеть, и Асторре не отказывает себе — он ненавидеть его дважды вправе. — Поймите меня правильно, — так начинает разговор его светлость, — мне глубоко противна сама мысль о том, что вы, синьори, оказались в таком плачевном положении. Кем бы я был, ухудшив ваше положение? Вы свободны, синьоре Манфреди. Асторре смотрит на него недоверчиво. — Только я? — Увы, — в темных глазах сквозит неприкрытое сожаление. — Я не могу рисковать. Ваш брат должен остаться со мной. — Или вы можете сопровождать меня дальше, — Борджиа дружелюбно ему улыбается. Он полон сочувствия и участия. — Сорок тысяч дукатов жалованья вас устроят? Это щедрое предложение. Щедрое и беспощадное. Ему некуда идти, и нельзя бросить брата, он в долгах завяз глубже, чем Борджиа — в войне. Куда идти? Куда идешь? Беги отсюда, беззвучно шепчет Джанэванджелиста, беги. К дьяволу золото, к дьяволу меня, спасайся. Асторре старается не смотреть на него, когда склоняет голову в учтивом поклоне. — Ваша светлость щедры, — говорит он, — и я последую за своим братом, за вами и по вашей воле. Улыбка Борджиа не меняется, только вот Асторре в неверном свечном свете чудится, будто она превращается в злой волчий оскал. — Решено, — говорит Борджиа. — Я рад, что вы проявили благоразумие, мой дорогой Асторре. Вам и вашему брату нечего страшиться, пока вы находитесь подле меня. Даю вам слово. Асторре знает — как и вся Италия — слову Борджиа верить нельзя. * * * Над конской гривой летает бабочка. Борджиа наклоняется вперед и неуловимо-быстрым движением ловит ее в горсть. — Смотрите, Асторре, — он протягивает ему руку. Между затянутых в кожу перчаток пальцев мелькают крылышки и лапки. — Любите бабочек?- спрашивает Асторре. — Я ими очарован, — серьезно отвечает Борджиа. — Они такие недолговечные, такие хрупкие. Почти как люди. Борджиа резко сжимает кулак, сминая бабочку в комок. — Видите, — говорит Борджиа и обтирает руку о попону, — и ее больше нет. Лапки бабочки еще беспомощно подергиваются в месиве из крылышек и оболочки. — Понимаете меня, Асторре? Это очень просто. Асторре понимает. И даже не оглядывается на Фаэнцу с вершины холма, хотя соблазн велик. Борджиа увез их следующей же ночью, Асторре едва успел перемолвиться парой слов с Марчано. Марчано смотрел на него, как на мертвого, и чуть было не пообещал молиться за семью Манфреди. Ночью ему снятся бабочки, он ловит их руками и давит между ладоней, снова и снова, пока руки не покрываются толстым слоем их маленьких раздавленных телец. Они липкие, как будто врастают в кожу. Видите, хочет сказать Асторре, это непросто, нет совсем не просто — оттирать руки от раздавленных бабочек. Он трет ладони снова и снова, пока пыльца с крылышек въедается все глубже и глубже. Асторре царапает ладони ногтями, счищает кожу слой за слоем, зарывается пальцами в лоснящееся мясо, вытягивает сухожилия, пока не добирается до костей. Кости отливают радугой — точь-в-точь как пыльца. Утром Асторре просыпается со сжатыми кулаками. На зудящих ладонях остаются следы от ногтей. Этим же вечером дон Мигель сообщает ему, что они едут в Болонью — Джованни Бентивольо изъявил желание отдать город под руку Церкви. Асторре пожимает плечами и гадает, как встретит его дед. *** — Мальчик мой, — дед старательно отворачивает от него лицо, — я могу объяснить. Что стало бы с Болоньей, приди мы к вам на помощь? Асторре смотрит на деда. — С ней стало бы то же, что и с Фаэнцей, — с трудом отвечает он. Горло, перехваченное обидой и злостью, саднит. — Знаете, — он почти шепчет, — я шесть месяцев слал вам письма. Шесть месяцев, синьоре, я умолял вас о помощи. С мыслями о вас я засыпал всю зиму. И когда матери рыдали над своими мертвыми сыновьями на улицах Фаэнцы — я думал о вас. Когда собаки жрали трупы моих людей — я думал о вас, синьоре. Когда наемники Борджиа ворвались в город — я все еще думал о вас. Рассказать вам, синьоре о том, как ядра пробили стену, и что было потом? У Асторре перед глазами пляшут темные круги, воздуха не хватает, но остановиться он не может. — Потом, — говорит Асторре и делает шаг навстречу деду, невольно отступающему от него. — Потом был штурм, синьоре. Вы видели когда-нибудь, чтобы кровь текла по улицам, словно вода? Я видел их, говорит Асторре, я заглядывал в их лица. Потом. После. Я ходил по улицам моего города, говорит Асторре, и смотрел на тех, кто лежит на них. На тех, кто уже никогда не встанет. Знаете, говорит Асторре, кровь на холоде пахнет совсем иначе — будто ржавчина. Знаете, спрашивает Асторре, вы знаете, как пахнет предательство, синьоре? Я — знаю. Оно пахнет выпотрошенным нутром, лоскутьями кожи, разбрызганным по мостовым мозгом. Вспоминайте об этом почаще, просит Асторре, вспоминайте об этом, синьоре. Смотрите на своих людей, смотрите на Болонью — вы сумели избежать моей участи, вам не довелось смотреть на живых, а видеть — мертвых, в чьих пустых глазницах вот-вот закопошатся белые, жирные черви. Радуйтесь, синьоре, Болонья спасена — Фаэнца выкупила ее для вас. И молитесь за нас, синьоре, ныне и в час нашей смерти. Асторре тяжело дышит — голова кружится так сильно, что он едва стоит на ногах. Он тяжело дышит и устало приваливается к стене. Джованни Бентивольо смотрит так, будто уже успел его похоронить. — Нет, — говорит Асторре прежде, чем дед откроет рот, — я знаю, что вы будете просить о прощении, но вы его не получите. И когда Борджиа убьет меня и Джанэванджелисту, наша смерть ляжет и на ваши плечи тоже. Он уходит от деда, чувствуя спиной его виноватый взгляд, и все никак не может отдышаться. И вздрагивает, когда от стены отделяется тень. — Я опасался, что вы навредите себе или синьоре Бентивольо, — пожимает плечами дон Мигель. — Вы так кричали. Асторре чувствует, как его щеки начинают гореть. Ему хочется найти Джанэванджелисту, спрятать лицо у него на груди и разрыдаться, отпуская обиду и страх. Асторре этого никогда не сделает. — На вашем месте я бы плюнул ему в лицо, — говорит дон Мигель. — Так что вы показали себя с лучшей стороны, синьоре. Он ободряюще улыбается одними губами, и неожиданно это — лучше Фаэнцы, лучше брата, лучше вины и ночных кошмаров — удерживает Асторре на плаву. — Дон Мигель, — говорит он, — спасибо. Тот, кого зовут ручной смертью Чезаре Борджиа, кивает, принимая благодарность. Уголки его узкого, почти безгубого рта опускаются вниз — Асторре слышит каждое непроизнесенное слово. — Не надо, меня хоронить, — просит Асторре и легонько сжимает его запястье — под пальцами ровно бьется пульс. *** Ночами Борджиа зовет Асторре к себе — он вообще не оставляет его надолго, старается держать поближе. Подолгу всматривается в лицо, будто ищет что-то. Одаривает щедро и не позволяет оставаться одному. Асторре душно в крепких объятиях герцогского благоволения — что-то недоброе, нечеловеческое наблюдает за ним. Асторре все ждет, что Борджиа скинет белоснежную овечью шкуру и покажет, наконец, серый волчий мех. — Мне нужно отлучиться ненадолго, — однажды говорит Борджиа. — Я надеюсь, вы не лишите меня своего общества в дороге. Борджиа массирует пальцами виски — война выматывает. И тех, кто закован в броню из лжи и лучшей миланской стали — тоже. Борджиа кусает губы и выглядит неуверенным. И еще — виноватым. — Куда мы едем? — спрашивает Асторре, хотя прекрасно знает ответ. — В Рим? Вот и все, вот и все. Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. Мертв, мертв, мертв. И народ твой, и весь род твой — мертвы. — В Рим, — эхом откликается Борджиа. — Вам понравится в Риме, Асторре. Я отдам вам лучшие покои. И лучших стражей — отдаст. И лучших палачей. — За что вы ненавидите меня? — вырывается у Асторре почти против воли. — За то, что не отдал Фаэнцу сразу? — Асторре, — серьезно говорит Борджиа, — вы заблуждаетесь. Я восхищен. Я говорю это вам, а после повторю любому, кто пожелает слушать: если бы армия, которая идет за мной, была подобна защитникам Фаэнцы, Романья стала бы моей не за месяцы — за дни. Уста его — мягче масла, а в сердце — вражда. Асторре думает, что сейчас удачный момент — преклонить колени, поклясться в верности, смотреть восторженно и вилять хвостом. Смог ли бы он обмануть? Захотел бы Борджиа обмануться? — Вы не верите мне, — смеется Борджиа. — Правильно делаете, я постоянно лгу. Но не вам и не сейчас. Я восхищаюсь вами, Асторре. И вы огорчаете меня своей неприветливостью. Я больше не враг вам, и хотел бы стать другом. Лжешь, думает Асторре. Борджиа не делит людей на друзей и врагов — лишь на тех, кто уже предал, и на тех, кто предаст. Борджиа любит лишь тех, кто любит его — но и эта любовь недолговечна. Смотри на меня, восхищайся мной, дыши мной, не будь лучше меня и бойся. Тогда, может быть, сумеешь уцелеть. Слова его — нежнее елея, но они суть обнаженные мечи. Асторре не верит ни единому слову, но похвала все равно приятна — он улыбается против воли, и Борджиа улыбается ему в ответ. Мы едем в Рим, шепчет он брату под утро. Джанэванджелиста разметался во сне — на высоком, вызолоченным июньским солнцем лбу блестят капельки пота. Джанэванджелиста тихо стонет во сне и перекатывает голову по подушке. Асторре ложится рядом и устраивает голову у него на плече. Проводит рукой по влажной шее. Мы едем в Рим, шепчет Асторре, уповаю на Тебя, Господи, и не убоится сердце мое. * * * Они прибывают в Рим ночью. Лица их скрыты капюшонами — по настоянию герцога. Борджиа прячет их от себя и от мира, и ничто не отмечает его приезд — он, шагающий по землям Италии, как победоносный и чтобы победить, крадется по Риму тихо, как тать. И учтиво прощается с ними у стен Ватикана, кивком отпускает им в провожатые дона Мигеля и скрывается за темной колоннадой. Дон Мигель долго ведет их длинными, запутанными коридорами — Асторре и помыслить не мог, что в мире существует столько стен. Дон Мигель идет неспешно, будто хочет отсрочить момент, когда придет время заложить двери их покоев на тяжелый засов. Асторре проводит пальцами по расписанной фресками стене и медлит на пороге. — Прощайте, дон Мигель, — говорит он. — Я буду уповать на Господа и милость моего государя герцога. Дон Мигель трясет нечесанными, сальными волосами, он — смерть и страх, и пожары. Дону Мигелю отчаянно больно и горько, и этого во всем мире не видит никто, кроме Асторре Манфреди. Дон Мигель снова все понял без слов. — Мы не можем знать, — отвечает он. Его голос — карканье воронов и скрежет ржавых подводов. — Мой господин не причинит вам вреда, синьоре, если вы будете вести себя благоразумно. Асторре бы рассмеялся на это, но кто здесь может смеяться словам ручной смерти? Асторре склоняет голову — знак согласия и покорности. Пусть, мелькает заполошная, отчаянная мысль, пусть все идет, как идет, а в Фаэнце еще остались верные ему люди. — Обещайте мне, дон Мигель, — просит Асторре в шутку, — что если у его светлости возникнет нужда в моей смерти, то меня убьете вы и никто другой. Это — дурная шутка, понимает он мгновением позже, когда дон Мигель хмурится и неодобрительно качает головой. Это — совсем не шутка, понимает он, когда сердце сбивается с ритма, а дон Мигель кивает, соглашаясь. Закрываются двери, скребет засов по створкам. Рим за окнами давит сильнее, чем лживые объятия Борджиа. Асторре знает — из Рима им обратной дороги нет. Асторре знает — из Рима их не выпустят живыми. Джанэванджелиста осматривает отведенные им комнаты с любопытством. — Не похоже на тюрьму, — говорит он и ложится поверх покрывала, пачкая ткань дорожной пылью. — Нас убьют? — Убьют, — соглашается Асторре и присаживается рядом. — Поэтому мы сбежим. Марчано обещал открыть нам ворота, помнишь? Джанэванджелиста устраивает голову на его коленях, сдувает со лба отросшую челку, прикрывает глаза. Сбежим, шепчет Асторре брату и спутывает пальцами его волосы, уйдем сегодня же, доберемся до Фаэнцы, и будь, что будет. — Да, — соглашается Джанэванджелиста, — я запомнил дорогу. Они смотрят, как медленно выцветает небо за окном, и ждут следующей ночи. * * * Боже, говорит дон Мигель, Боже, синьоре, я надеялся, что до этого не дойдет. Их нашли, нашли у главных ворот. Схватили, обвязали веревками руки и развели в разные стороны. Не сбежать из Рима, не выйти. Не вырвать добычу из пасти зверя. Не обхитрить того, кто пришел в Италию, как победоносный и чтобы победить. Асторре ошибся — снова. Асторре опускает голову — на этот раз от ошибки не откупиться чужой головой. Дон Мигель — тень среди теней, и в глазах его — почти мука, и еще — сожаление. — Боже, — отвечает ему Асторре и смотрит, смотрит, смотрит на него как на Бога, — я должен был, понимаете? Я должен был попытаться. Фаэнца, долг, брат — все эти слова умирают, не сорвавшись, на кончике языка. Он проглатывает их вместе с досадой и страхом. Асторре за все эти месяцы разучился говорить. Он набит словами, они копошатся в нем, как черви в трупе. Они жрут его заживо. Асторре кажется, что если вспороть ему живот, то оттуда вывалятся не внутренности, нет — на пол шлепнется гниющий клубок из слов, слез и криков. Асторре хочется вцепиться в дона Мигеля, говорить, говорить, говорить, отпускать слова на свободу, очиститься от них. Асторре хочется умереть от стыда за собственное бессилие, за неудавшийся побег. Асторре хочет, ему нужно объясниться, но язык словно присыхает к небу. Дон Мигель смотрит на него почти затравленно, Асторре почти видит, как в нем тоже умирают и разлагаются слова. Дон Мигель умеет читать молчание, как никто иной — умеет. — Пойдемте, синьоре, — говорит дон Мигель. — Его светлость вас ждет. Борджиа не встает к нему навстречу. Он сидит вполоборота к двери, вытянув ноги к каминной решетке. В комнате тепло — после ночной сырости Асторре пробирает озноб. Борджиа кивает дону Мигелю, и тот тихо выскальзывает в коридор, плотно прикрывает за собой двери. Асторре мнется на пороге, не зная, куда деваться, и чувствует себя донельзя глупо — будто отец собирается отчитать его за детскую шалость. Борджиа не похож на отца, но смотрит укоризненно — так смотрят на провинившихся младших братьев. — Вы замерзли, — говорит Борджиа, — садитесь к огню. Асторре упрямо мотает головой. — Садитесь, — рявкает Борджиа и тут же морщится. Асторре не решается спорить вновь. И берет протянутый кубок — в нем, почти вровень с краями плещется густое, темное вино. Вино скатывается за край, капает на ковер — кап-кап-кап — пачкает пальцы. Кубок теплый, нагревшийся от огня и ладоней. Асторре стискивает в руках его выпуклый бок. Борджиа вздыхает — искренность в этом вздохе неподдельная. Вы обидели меня, мой мальчик, говорит Борджиа, а Асторре слышит — я уничтожу вас. — Я не могу рисковать, — говорит Борджиа, сама обеспокоенность, — дороги Папской области опасны, а оградить вас от неразумных, поспешных решений — мой первый долг. Я обещал вам защиту, мой дорогой Асторре, и кто я буду, если не сдержу обещания? — Я не хочу этого делать, — говорит Борджиа, само сожаление. — Мой мальчик, Господь свидетель, я надеялся этого избежать. Борджиа лжет уверенно и гладко. Асторре знает, что герцог повторял эти слова не единожды, репетировал, как уличный актер перед представлением. Асторре не отвечает ничего. Нет смысла. Нет смысла тратить слова. Борджиа — само сострадание — смотрит на него пытливо, и Асторре мерещится тень презрения в темных, злых глазах. Двери Сант-Анджело, тяжелые, надежные, закрываются за ним и братом прямо сейчас. И будут холодные камни, и будет гулкое эхо, и будет Фаэнца — там, далеко. Асторре оставил ее в руинах и копоти, но сейчас, в его памяти Фаэнца объята светом. Асторре очень хочет домой. — Джанэванджелиста, — спрашивает Асторре. — Он жив? — Да, — просто отвечает Борджиа. — И будет жив дальше, если вы возьмете на себя труд подумать головой и впредь воздержаться от необдуманных поступков. Смиритесь, Асторре, и признайте — вам некуда идти. Вы никому не нужны, кроме вашего брата и меня. У вас нет ни города, ни средств к существованию, у вас нет даже кондотты — дожи умеют считать деньги и выбирать союзников. Болонья вам не поможет. Форли пал. Куда вы собирались бежать? В Равенну? В Милан? В монастырь, под юбку прекрасной Бьянки Сфорца? Или вы собирались вернуться в Фаэнцу? Асторре опускает голову. Борджиа выворачивает слова наизнанку, но все произнесенное — правда. — Фаэнца, — продолжает Борджиа, — тоже вас предала. Или я не прав? Что сделали бы ее славные жители, увидев вас у ворот? К дьяволу, думает Асторре, к дьяволу все, он и так мертв с тех пор, как подписал проклятые условия сдачи, с тех пор, как согласился ехать за братом, с тех пор, как Фаэнца, встречая победителя, кричала имя побежденного. Асторее помнит, как выкликали «Манфреди!» на заполненных народом улицах. Он знает, что Борджиа помнит об этом тоже. — Добрый народ Фаэнцы, — говорит Асторре и улыбается, глядя на побелевшие от злости губы Борджиа, — принял бы меня, как своего единственного законного синьора. Борджиа молчит. Льется вино на ковер — кап-кап-кап — и хищные волки, что никогда и не думали прятаться под мягкими овечьими шкурами, все ближе и ближе, и воют под стенами Рима, как псы. — Где сокровище ваше, — улыбается Борджиа. Он справился со злостью, и теперь в его устах снова нежный елей, и еще — смех. — Там будет и сердце ваше. Вы — мое сокровище, Асторре, а значит, сердцу моему всегда быть здесь, в Риме. * * * Дон Мигель встречает его у дверей, молчит, когда Асторре спрашивает про Джанэванджелисту, молчит всю дорогу до Сант-Анджело. — Вы обещали, — напоминает ему Асторре у входа в камеру. — Вы обещали, убить меня своими руками. — Я помню, — серьезно говорит дон Мигель. — Синьоре, молитесь, чтобы до этого не дошло. Асторре хочется сказать, что из Рима Господь его точно не услышит, но снова проглатывает слова. Дверь захлопывается за доном Мигелем, легко проворачивает ключ в замке. Асторре остается один. Вот, говорит он себе, вот теперь это все — твое. И стены, и узкое окно с кусочком неба, и набитый соломой тюфяк в углу. Свечной огарок. Дыра в полу, от которой несет испражнениями прежних постояльцев. Сырые камни. Все — твое. Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Асторре опускается на колени — лицом к окну. Господь не услышит его из Сант-Анджело. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей. Асторре прижимается щекой к холодным камням и отрывисто смеется. Он не знает, жив ли Джанэванджелиста, не знает, жив ли он сам. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Сант-Анджело — неприступен, его двери не отопрет ни золото, ни огонь. Нет места безопаснее для тех, кто вошел сюда добровольно. Нет места страшнее для тех, кого сюда привели. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа твоего Святого не отними от меня. Мертвым не надлежит молиться, мертвые зрят Господа воочию, мертвым не нужно ворочать непослушным языком. Жертва Богу дух сокрушенный: сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже. Асторре , Асторре, Асторре, напевают ему по ночам мертвецы Фаэнцы, где ты Асторре, куда ты, Асторре, иди к нам, Асторре. Ты наш, Асторре. Он тянет к ним руки и, просыпаясь, грызет зубами прелый тюфяк, и утирает пот со лба. Каждую ночь он боится разглядеть в толпе мертвых Джанэванджелисту. Каждую ночь он страшится увидеть среди них и свое лицо тоже. Их зов — пение труб у стен Иерихона, но Сант-Анджело стоит крепче, чем Иерихон. Асторре ведет руками по их омертвелой, влажной плоти — и она растекается под пальцами зеленой зловонной жижей. Мы идем за тобой, Асторре. Мы пришли за тобой. Асторре считает дни, а ночью — редкие звезды за окном. И когда дни кончаются, а звезды блекнут, ему возвращают Джанэванджелисту. Дверь в камеру открывается нехотя, лениво — Асторре щурится от света факела в коридоре и разворачивает плечи к теплому сквозняку. Он отводит глаза в сторону, когда Джанэванджелиста обнимает его. У брата встрепанные волосы и ссадина на подбородке. Джанэваджелиста полон жизнью до краев, как сам Асторре — полон смертью. — Я думал, он убил тебя, — шепчет брат ему в ухо. У Асторре нет сил сказать ему, что ошибки нет — он мертв, и Джанэванджелиста мертв тоже. — Тише, — шепчет Джанэванджелиста, — тише, за нами пришли, Асторре. Наш маэстро ди каза и другие, верные, попытались подкупить стражников, я слышал. Нас не забывают, слышишь? Мы не одни. Их схватили, но должны отпустить — у Борджиа не хватит духу резать жителей Фаэнцы, как свиней. Нас вытащат отсюда, Асторре. Мы будем жить. Джанэванджелиста улыбается. Он верит в то, что говорит, а у Асторре начинает колотиться сердце. Асторре утыкается пылающим лбом в плечо брату и мотает головой. Мы будем жить, мы вернемся в Фаэнцу, не будет больше темного камня, гнилой соломы, не будет страха. Не будет страха. Да, отвечает брату Асторре, мы выберемся отсюда, конечно выберемся, держи меня за руку, не отпускай, все будет хорошо. Все будет хорошо. Асторре знает — они все мертвы. Нет больше маэстро ди каза и других, верных. Тибр уже укрыл их своими водами. У Борджиа хватило духу на многое — на это хватило и подавно. — Зачем тебя привели? — спрашивает Асторре. — Почему ты здесь? Джанэванджелиста не отвечает, берет его лицо в ладони, всматривается пытливо. Из открывающейся двери снова тянет сквозняком, и Асторре встает ближе к брату, оттесняет его за спину. Он ожидает увидеть на пороге дона Мигеля, но человек, пришедший к ним — за ними — ниже и коренастее, лицо его скрыто под капюшоном. В камеру входят двое тюремщиков и встают, загораживая выход. Сквозняк захлопывает дверь. Джанэванджелиста сжимает его руку так, что пальцы вот-вот хрустнут. Асторре надеется, что брат все еще ничего не понял. — Не здесь, — просит Асторре этого незнакомого человека, — если вам знакомо христианское милосердие, синьоре, я прошу вас — пусть это будет не здесь. Асторре хочет увидеть небо. Асторре хочет вдохнуть полнее. Асторре не хочет видеть, как тело Джэанэванджелисты будет лежать на грязной соломе в тесной камере, и как будет растекаться под ним лужа мочи и крови. Асторре готов молить на коленях — не о жизни — о том, чтобы их вывели хотя бы во двор. Камни Сант-Анджело сдвигаются над ним, в глазах на мгновение темнеет. Смерть — близко, дышит в затылок, водит гнилыми пальцами по шее ласково, как любовница, у Асторре не хватает мужества обернуться на нее. — Нет, — равнодушно пожимает плечами человек. — Приказ герцога. Человек кивает тюремщикам. Джанэванджелиста упирается, когда его оттаскивают от Асторре. — Будьте вы прокляты, — кричит он, — будьте вы прокляты все, будьте прокляты, Борджиа. Джанэванджелиста рвется из рук, когда тюремщик тянет его за волосы, вынуждая открыть горло, а человек без имени и лица вспарывает его кожу ножом. Асторре смотрит, смотрит, не отрываясь, как наполняется кровью порез. У Джанэванджелисты удивленно распахиваются глаза — его отпускают почти сразу, и он падает на пол, бессильно пытаясь зажать рану руками. Нет, говорит Асторре, нет, почему, за что, зачем. Джанэванджелиста хрипит, пытаясь поймать утекающую жизнь. За что, кричит Асторре. Он кричит, кричит, Господи, кричит так громко. Кричит за себя, за Джанэванджелисту, за мэстро ди каза, за Бернардино Марчано, всех жителей Фаэнцы — живых и мертвых, за месяцы жизни, за камни Сант-Анджело. Тишина рушится на него внезапно, Джанэванджелиста лежит на полу, все еще держа себя за горло — кровь капает с кончиков его пальцев — кап-кап-кап — стражник, ругаясь, обтирает о его одежду испачканные сапоги. Кап-кап-кап. Так льется вино. Так льется вода. Так льется кровь. Человек без имени и лица вздыхает устало. Никто не смотрит на Асторре, и Асторре понимает, что этот крик примерещился ему. Он не проронил ни слова с тех пор, как Джанэванджелиста вошел в его камеру. Асторре закрывает глаза. Вера, сказал ему однажды Марчано, творит удивительные вещи, синьоре, иногда люди верят так сильно, что Господь снисходит до нас и наших желаний. У него не осталось желаний — только одно не сдержанное обещание, и Асторре закрывает глаза и верит. И вместо приближающегося шарканья человека без имени и лица, он слышит легкие шаги Мигеля да Кореллы. — Мне жаль, что так вышло, — говорит дон Мигель, и голос его сухим ветром царапает горло, разносит в пыль мертвые камни Сант-Анджело, разбивает стены. Это смерть. Нелепая, сожалеющая, злая смерть, кутающая совесть в грязь и дым. И Асторре улыбается ей.