Здесь герцогство, коим ты правишь, тебе, Христос, посвящаю

Говорил я с сердцем моим так: вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. (Екклесиаст 1:16-18)

У герцога Валентино в свите, в ближнем круге, два человека — ручной убийца и секретарь. Но его светлость улыбается Никколо так приветливо, словно свита только что пополнилась ручным дипломатом, и представлять интересы Флоренции вдруг становится... затруднительно. Его роль при герцоге весьма размыта, Никколо и не подумали снабдить точными инструкциями, поэтому он делает то, что умеет — смотрит, запоминает и молчит. — Синьоре Макиавелли, — смеется герцог, — вы здесь не для того, чтобы молчать. Что подумает республика? — Республика далеко, ваша светлость, — говорит Никколо, — а прежде, чем начать говорить, я предпочитаю как следует послушать. Герцог откидывает голову назад и хохочет так заразительно, что Никколо позволяет себе улыбнуться в ответ. Герцог все делает заразительно, он жаден до жизни, ест ее ложкой с аппетитом оголодавшего волка. Никколо начинает понимать, как герцогу удалось откусить пол-Романьи без единого сражения. Валентино опасен, пишет он во Флоренцию, его ум, манеры, умение себя преподнести ловко вводят в заблуждение даже самых искушенных в итальянской политике, что дает ему неограниченную возможность действовать. Это значит, что Валентино — хищная, лживая тварь, какой Италия не видела и еще долго не увидит. Но Никколо знает — его письма открывают и прочитывают еще до того, как посыльный добирается до края лагеря, поэтому подбирает выражения очень тщательно. Однако, натыкаясь на хитрый герцогский прищур, он понимает, что Валентино также весьма хорош и в чтении между строк. Никколо падает в губительное очарование Чезаре Борджиа стремительно — почти как Романья падает под копыта герцогского коня. Никколо с радостью упал бы на самое дно и, вероятно, остался бы там, пустым поклонником талантов Валентино, если бы не Мигель да Корелла. — Не делайте этого, дотторе, — говорит ему однажды Корелла, ближе к рассвету. Голова у Никколо пустая и звонкая, а под веки будто насыпали песка — он никак не привыкнет к безумному распорядку Валентино, который сделал из ночи день. Голос Кореллы сухой, заливается прямо в уши и царапает там что-то, поэтому Никколо не сразу понимает смысл сказанного. — Не делать чего? — тупо переспрашивает он. — Мой господин не ценит пустого восхищения. — Говорит Корелла. — Он будет спрашивать вас. Говорите ему правду. Корелла поднимается и уходит, и больше они о Чезаре Борджиа не говорят никогда. Никколо принимает эти несколько слов к сведению и с тех пор тщательно отмеряет почтительность и восторги, смешивая их с привычной флорентийской язвительностью. Совет Кореллы приходится кстати — скучающая насмешка в глазах герцога постепенно сменяется интересом. — Зачем вы это сделали, дон Мигель? — спрашивает Никколо спустя месяц. За это время они едва обменялись десятком слов. Никколо не особенно рассчитывает на ответ. — Вы мне нравитесь, дотторе, — Корелла не умеет улыбаться, это в Италии знает каждая собака, но глаза выдают его с головой, — кроме его светлости и вас здесь не с кем поговорить. Никколо хочет заметить, что Корелле, по-видимому, не нужен собеседник, но решает промолчать. Его и так уже подпустили — ближе некуда. Агапито ссужает его бумагой и перьями, Корелла перестает дергаться всякий раз, когда Никколо оказывается слишком близко от драгоценной герцогской персоны, а сам герцог завел привычку беседовать с ним по вечерам. Никколо, в свою очередь, тоже обзаводится привычкой украдкой поглядывать на Кореллу. Это не трудно, он почти всегда рядом — маячит мрачной тенью за спиной своего господина и молчит так выразительно, что Никколо слышит каждое непроизнесенное слово. Никколо делает выводы, и ни один из них не попадает в отчеты перед синьорией. * * * Корелла уезжает на ночь глядя и налегке. Сейчас при герцоге от него мало толку, он нужен Борджиа в Форли, чтобы горожане не забывали, в чью казну платить налоги. Он уезжает не прощаясь. У него нет сомнений в том, что вернувшись, он застанет Никколо там же, где и оставляет. — Без дона Мигеля здесь все будет совершенно не так, — говорит Агапито, когда худая спина под истрепанным дорожным плащом пропадает среди холмов. Никколо кивает. Ему до подступающей к горлу веселой жути интересно, как будет вести себя Борджиа, оставшись без своей тени. Борджиа без тени представляет собой зрелище удивительно далекое от целостности. Никколо размышляет над этим пару дней, потом спокойно отмечает, что без молчаливого присутствия Кореллы не по себе очень многим, и ему самому в том числе. Когда доходят вести о мятеже в Сан-Лео и поднявшимися вслед Урбино и Камерино, Никколо идет к Борджиа то ли за новостями, то ли за душевным спокойствием. Он не получает ни того, ни другого. — Что думаете, синьоре Макиавелли? — герцог опасно раскачивается на любимом табурете Кореллы. — Вы упадете, если продолжите вести себя неосмотрительно, ваша светлость. Герцог фыркает, как выпущенный на арену бык, и снова откидывается назад. Ножки табурета скрипят и заметно разъезжаются. — Мне было 14 лет, когда мы с Мигелем познакомились, — буднично говорит Борджиа. — И все то время, что мы знаем друг друга, он качается на каждом стуле и табурете, на который ему случается сесть. Ни разу не упал, представляете? Я все время задавался вопросом, как ему это удается, а теперь вдруг понял. Никколо открывает рот, чтобы предупредить о том, что одна из ножек табурета слишком хлипкая и сейчас подломится, но Борджиа снова откидывается назад и в последний момент легко соскакивает на пол. Табурет рушится за его спиной, подломившись на все три ноги. — Секрет в том, синьоре Макиавелли, чтобы вовремя остановиться. Никколо уходит, получив слишком много ответов на вопросы, которых не задавал. Он решает не ломать себе голову над герцогскими притчами и находит Агапито. — Разве вы не знаете? — удивляется секретарь, — Орсини, ди Гравина, Вителли и да Фермо взбунтовались. Мы лишились капитанов и земли. Никколо пытается понять, что герцог будет делать дальше, и бессильно мотает головой. Одно он знает точно — заговор, который уже окрестили заговором Маджоне, ничего хорошего для синьории не несет. Вителоццо Вителли ненавидит Флоренцию и достаточно настырен, чтобы потребовать у Борджиа в обмен на землю головы членов совета. Вопреки всякой логике Никколо обнаруживает в себе толику злорадства — главное пугало для переговоров с Флоренцией сорвалось у Борджиа с цепи. Никколо не знает, что заставляет его нервничать сильнее — то ли неожиданный мятеж и заговор, то ли спокойствие Борджиа. Угадывать замыслы герцога бесполезно, спрашивать о них бесполезно в двойне, но Никколо не оставляет попыток угадать, что он предпримет. Борджиа стягивает войска на север, попивает дрянное испанское вино и увозит Никколо в Чезену — поближе к заговорщикам. Никколо утирает слезящиеся от холода глаза и кутается в черную посольскую мантию. Ему страшно хочется знать, но он пытается лишний раз не справляться у Агапито, чем занят Мигель да Корелла. Есть вещи, решает он однажды утром, о которых лучше не знать. * * * Корелла возвращается в середине декабря, пропахший пожарами и смертью. Он приезжает в муторной утренней темени, совершенно один, и Никколо зачем-то идет его встречать. Корелла кивает ему, как доброму другу, и давящая на ребра тревога отпускает с позорной, недостойной быстротой. Корелла выглядит, словно прошел весь путь от Форли до Чезены пешком, не останавливаясь на ночлег и отдых. Вот, говорит себе Никколо, вот перед тобой человек, который утопил Романью в крови, забил мятеж глубоко в глотки недовольных. Вот, говорит Никколо, вот человек, устлавший свои дороги мерзлыми трупами и пеплом. Никколо не страшно. Понимать это — будто раздумывать о прыжке, стоя на краю обрыва. Никколо не сомневается, что у него хватит духу сделать последний, отделяющий от бездны шаг. Пальцы зудят от желания коснуться плеча Кореллы, хотя бы вскользь, но Никколо сторонится, пропуская его в дом — пальцы сжимают только выстуженный декабрьский воздух. — Благословен будь, — едко смеется герцог, когда Корелла, отмытый и в чистой одежде, занимает свое привычное место. — Ты вернулся как раз под переговоры. Никколо, до последнего думавший, что Борджиа собрал войско под Сенигаллию только с одной целью — стереть с лица земли и город, и заговорщиков, настораживается. Мятежные капитаны, как и положено среднего размера хищникам, присылают в Чезену того, кого не жалко. Оливеротто да Фермо не похож на самого слабого и больного в стае, но, однако, приезжает именно он. Никколо не слишком хорошо его знает, зато отлично помнит, за что именно де Фермо и его друг Вителли так ненавидят Флоренцию. Оливеротто не похож человека, терзаемого ненавистью и жаждой отмщения, он все больше кажется усталым и настороженным. Друг мой, напевает ему Борджиа, мы столько прошли вместе, отчего же нам быть в ссоре теперь? Вы хотите власти? Берите власть, а мне оставьте титул. Хотите Флоренцию? Я отдам вам Флоренцию, синьоре Макиавелли напишет о том сегодня же. Давайте будем честными, говорит Борджиа, вам не удержать захваченные земли в подчинении без меня, а мне без земель титула не видать. Мы не можем друг без друга, он понижает голос, будто говорит не с предателем, а с любовницей, ступайте же к остальным, мой друг, повторите им все слово в слово. Никколо не знает, как там Оливеротто, но он в это верит безоговорочно. У герцога нет своей армии — это известно всем от Наварры до Калабрийского побережья, герцог держится силами наемников и вынужден, как и его отец, непрестанно лавировать между чаяниями Испании и Франции, поминутно рискуя оступиться. Все, что есть у герцога — это лучшие кондотьеры Италии, а все, что есть у кондотьеров — неумолимо уплывающая из рук Романья. Они действительно нужны друг другу, как воздух. Орсини, ди Гравина, Вителли и да Фермо очень хотят жить, хоть их самоубийственная выходка и свидетельствует об обратном. Вот и все, думает Никколо, наблюдая за этим заочным разделом земель и влияния, вот и подписан смертный приговор для синьории, и для всех остальных. Герцог и кондотьеры, действующие слаженно, будут способны очень на многое. Например, прийти во Флоренцию, наплевав на все договоренности с Францией, и поквитаться — с Флоренцией счеты у каждого из них. — Нет, — говорит Борджиа, когда Оливеротто отбывает в Сенигаллию еще более мрачный, чем был, — не стоит включать это в донесение, синьоре Макиавелли. Никколо чувствует себя почти оскорбленным. — Я знаю, когда следует воздержаться от соблазна покачаться на шатком табурете, ваша светлость, — говорит он, и его светлость смеется. — Мигель, — говорит он герцог, привычно оборачиваясь на тень позади себя, — что бы мы делали без синьоре Макиавелли? — Я мог бы перечислить, — отвечает ему Корелла, — но воздержусь. Оливеротто приезжает снова и снова, возит вести и слова туда-сюда. Никколо подозревает, что от Чезены до Сенигаллии слова доходят слишком искаженными. Зима медленно движется к середине, приходят новости о казни Рамиро Лорки — говорят, его обезглавленный труп лежал на главной площади Форли, а снег дымился от крови. Герцог снова все предусмотрел, но радости ему это не приносит. Сенигаллия — навязчивая, раздражающая точка на ровном полотне — ближе и ближе с каждым днем. И однажды стороны все-таки договариваются. — Без войска, — говорит Оливеротто, — только с малым количеством охраны. Хотя мы бы предпочли, чтобы вы приехали один. — Я похож на глупца? — с искренним удивлением спрашивает Борджиа. — Оливеротто, друг мой, я, разумеется, готов забыть обиду, но не настолько быстро, чтобы вновь подставить спину тому, кто еще вчера вонзил в нее нож. Оливеротто на это только улыбается и спешит откланяться. У самых дверей его перехватывает Корелла — берет под руку и тащит в сторону дворцовой галереи. Никколо, не удержавшись, идет за ними и осторожно выглядывает из-за угла. Корелла прижимает да Фермо к стене всем телом и крепко держит его за грудки. Никколо кажется, что он сейчас вцепится под запрокинутый подбородок и выгрызет горло. — Тотто, — говорит Корелла, и голос его ласков и тих, — ты же знаешь, что если что-то пойдет не так, если что-то случится с его светлостью, я тебе сердце вырву и заставлю сожрать. — С ума сошел, Микелетто, — хрипит да Фермо, лицо у него бледное-бледное, — это же и для нашей пользы тоже. Корелла ослабляет хватку и позволяет Оливеротто вывернуться. — Увидимся, — говорит да Фермо, поправляя смятую одежду. — А после выпьем, а? В Сенигаллии отличные трактиры. Корелла в ответ прикусывает ребро ладони. В галерее виснет молчание. Оливеротто напряженно молчит, а потом смеется и лупит Кореллу по спине. Тот улыбается в ответ, и снова тянет его к себе — на этот раз для объятия. — Я рад, — говорит Оливеротто напоследок, — рад, что все скоро разрешится. — Ты настоящая скотина, Эуфредуччи, — кричит ему вслед Корелла. — И Вителли твой тоже скот, каких поискать. Голос Кореллы полон искристой, переливчатой злости — такую порой легко принять за смех. — Я знаю, что вы там, дотторе, — бесцветно говорит он, как только Оливеротто скрывается из виду. Никколо беззвучно ругается и выходит на свет, гадая, померещился ли ему смеющийся Корелла или нет, и если нет — то было ли в его жизни зрелище более пугающее. — Молчите, дотторе, — шепчет Корелла ему в ухо, — если вам дороги расположение герцога и собственная жизнь, молчите. Корелла уходит, а Никколо остается в галерее. В нем отчего-то крепнет уверенность в том, что Оливеротто да Фермо недолго осталось пить вино в трактирах Сенигаллии. *** Утро тридцать первого декабря недоброе — ветер и ветер, и солнце, напрочь запутавшееся в серых подбрюшьях низких, неопрятных туч. Никколо холодно от одного взгляда на дорогу к Сенигаллии, он малодушно оглядывается на городские ворота. Корелла облизывает обожженные ветром губы и недобро скалится ему из-за спины Борджиа. — ...с нами? — доносится до Никколо. Начало вопроса сожрал ветер, поэтому Никколо беспомощно разводит руками и улыбается. — Он спрашивает: вы с нами, дотторе? — Борджиа подъезжает ближе, он не кричит, в отличие от Кореллы, но его слова ветер бережет. Никколо жутко замерз и предпочел бы провести этот день у камина, грея руки о кружку с горячим вином, но любопытство — его и Флоренции — сильнее. У Никколо перед глазами стоит смеющееся лицо Оливеротто да Фермо и его руки на спине Кореллы. Никколо неглуп, далеко неглуп, поэтому он кивает и взбирается на лошадь. Он с ними. Конечно же, он с ними. * * * Вот и все, думает Никколо, когда окруженные солдатами Борджиа Вителли, Гравина, Орсини и да Фермо оказываются в Сенигаллии у дома герцога, вот и все. — Ну, синьори, — хлопает в ладоши Борджиа, — полагаю, переговоры можно считать оконченными? В этот миг Корелла оттесняет Никколо к себе за спину, а солдаты вдруг оживляются и разводят заговорщиков в разные стороны. Кто-то кричит, кто-то обнажает оружие. — Валентино! Валентино! — надрывается вдали чей-то звонкий голос, и, словно откликаясь на этот призыв, Сенигаллия взрывается шумом. Никколо стоит, притиснутый к стене, и краем глаза следит, как отчаянно сопротивляется Вителли, которого заталкивают в дом. — Вам лучше уйти, дотторе, — говорит Корелла, крепко держа под локоть оцепеневшего Оливеротто — это зрелище не для вас. — Пусть остается, — возражает герцог. — Вы пошли с нами, синьоре Макиавелли, значит, будете с нами до конца. Он улыбается, приглашая разделить с ним шутку, и Никколо улыбается в ответ. Ему не смешно, совсем не смешно, но сейчас, перед почуявшим кровь Борджиа, проявлять своеволие не хочется. Никколо идет вслед за ними и вздрагивает, когда грохот захлопнувшейся двери оставляет их всех в темноте. После Никколо сидит на стылом каменном бортике колодца во внутреннем дворе и, раскатав по коленям хрусткие от холода тонкие листы бумаги, пишет, пишет, торопится поймать за хвост разбегающиеся мысли. — Это преданность делу, дотторе — писать донесение посреди ночи? Или вы прячетесь от увиденного? У Кореллы исцарапаны предплечья — он засучил рукава, чтобы их не порвали, а Оливеротто дотянулся до него, отбиваясь. Дотянулся и обломал ногти, сдирая кожу с рук своего палача. Корелла присаживается рядом с Никколо на бортик колодца и трогает подсыхающие царапины пальцем. Руки у него покрыты мурашками, но Мигель да Корелла болезненно практичен и не любит пачкать одежду кровью — неважно, своей или чужой. Никколо предпочел бы этого не знать. — Они не снятся вам ночами? — А должны? Корелла выдыхает облачко пара и безразлично смотрит в предрассветную муть. Никколо сжимает онемевшие пальцы и почти вслепую царапает пером по бумаге, он может писать, не глядя, ему не нужен свет. Поймав эту мысль, Никколо начинает смеяться. Никому из них не нужен свет, ему не нужен свет для записей, Корелле не нужен свет для смерти, Борджиа... Борджиа и так большую часть жизни проводит во тьме, и остальных тянет туда же, в ночь. В смерть. — И за мной придете? — Никколо подхватывает и уносит истерика, он проговаривает эти слова Корелле прямо в губы, комкает в руках ворот чужой рубашки. Он близко, так близко, что видит оставшуюся после утреннего бритья царапину на щеке и опаленные концы ресниц. Корелла скидывает его руки, берет за плечи, сильно встряхивает, а когда это не помогает — отвешивает тяжелую оплеуху. Спасибо, говорит Никколо, держась за налившуюся звоном щеку, спасибо, дон Микеле, это было кстати, просто мне раньше не доводилось видеть так близко, как убивают людей. Потом его долго выворачивает наизнанку в тот же колодец. Каменный бортик остро давит на живот и Никколо дышит широко открытым ртом, сдерживая сухие спазмы. Корелла безразлично ждет рядом и молчит — только кладет руку Никколо между лопаток, придерживая и не давая ему нырнуть в испоганенный колодец с головой. — Прошу меня простить, — говорит Никколо, вытирая рукавом потеки рвоты с подбородка. Он встает, отряхивается и уходит. Корелла остается болтать ногами на бортике и смотреть, как тьма сменяется светом. Последнее, что видит Никколо перед тем, как зайти в дом — белое, запрокинутое к небу лицо. * * * Ночами к Никколо приходят мертвецы. Они выстраиваются перед ним, будто он — командир, принимающий смотр войск, и тем обиднее, что эти мертвецы — чужие. В первых рядах он неизменно видит Мигеля да Кореллу — плечи под истрепанным дорожным плащом и худое лицо с узкой щелью рта, безнадежно мертвый и такой же тихий, как и при жизни. Никколо клянет себя за впечатлительность, топит страх перед снами в чернилах и письмах. Это не помогает. Лицо покойника маячит перед глазами и не желает пропадать. Настоящий Мигель да Корелла незаметно придвигается к нему все ближе и ближе. Он по-прежнему держится у Борджиа за спиной — кто из них придумал такой дешевый театральный прием? — и молчит, но теперь Никколо кажется, что молчание это — для него одного. Настоящий Мигель да Корелла смотрит на него пристально, как будто ждет, что Никколо выкинет что-нибудь эдакое, отколет шуточку, которые так любил покойный Оливеротто да Фермо, или снова забьется в истерике. В начале лета Борджиа решает вернуться в Рим. И Рим оглушителен. Рим встречает их в своих лучших традициях. Рим ликует, и так сразу и не поймешь, кого чествуют его жители — то ли гонфалоньера Матери нашей Святой католической Церкви, то ли язычника-Цезаря с триумфом. Рим роняет под копыта их коней цветы и ленты, Рим отмыт до блеска, расцвечен, его сияние не угасает даже ночью. Рим разводит их в разные стороны. Герцог отправляется принимать почести и выслушивать льстивые речи. Агапито, отговорившись тем, что сейчас его светлости не нужен секретарь, быстро исчезает в переулках и выглядит при этом так смущенно, что сомнений в том, куда он отправился, не возникает. Никколо и Корелла остаются вдвоем. Никколо идти некуда и не к кому, а в жизни Кореллы нет ни женщины, ни мужчины — только верность Борджиа и война. — Италия, — говорит ему Борджиа, когда наступает август, — похожа на шлюху, которая ляжет под того, кто предложит больше. Это такая простая мысль, дотторе. Отчего она не пришла в голову никому другому? Герцог наконец насытил свое тщеславие сполна и вновь обрел вкус к беседам. Никколо примерно представляет, что будет дальше. Скоро его светлости осточертеют разговоры, он подкопит сил и вот тогда Италия перейдет в безраздельное владение герцога Валентино. Романьи ему мало, за ней последует Тоскана, пропади оно все пропадом. Он придет и во Флоренцию, с замиранием сердца думает Никколо, придет и возьмет, и приведет с собой Мигеля да Кореллу. И когда Корелла спросит тебя, с ними ли ты, что ответишь? Никколо мотает головой, смотрит в смеющиеся темные глаза Борджиа, понимая, что за эти два года успел подзабыть, кому он служит на самом деле. Флоренция далеко, слишком далеко, и уже почти растворилась в ворохе писем и жидких чернилах. Здесь, в сердце Рима, в его оглушительном шуме и нестерпимом блеске, слишком сложно стало понять, чьи интересы важнее. Никколо отговаривается недомоганием и сбегает подальше от Борджиа, гадая, послышался ли ему издевательский смешок в спину. Во сне к нему приходит Корелла. Рукава его рубахи закатаны, а руки пусты. Вокруг них дует жгучий декабрьский ветер, а густая тень тянется к ним прямиком из Сенигаллии. Никколо отступает дальше и дальше, пока не утыкается в холодный камень, в ночь, в саму смерть. — Вы с нами, дотторе? — спрашивает Корелла, опрокидывает его на давешний бортик колодца и крепко сжимает ладони на горле. — Или против нас? Во сне у Кореллы руки точь-в-точь как наяву — грубые, с цепкими пальцами. Никколо подается навстречу этим рукам, притирается к худому, поджарому телу. С вами, хочет сказать он, конечно же, я с вами. Никколо просыпается, глотая воздух широко открытым ртом, еще чувствуя хватку на шее и стыдное, вязкое возбуждение. Он выливает на голову кувшин воды, смывая душную сонную одурь, и долго стоит, склонившись над умывальным тазом, глядя, как с кончиков волос срываются капли и разбиваются о дно. Наяву вопрос выбора перед ним никогда не стоял. Однажды Борджиа войдет во Флоренцию, и в руках его будет меч, а за спиной — смерть с грубыми цепкими пальцами и узким, злым ртом. Никколо знает, что ей ответить. Никколо также знает, как встречать ее господина. Август в Риме совсем не добрый — жаркий и влажный, а ночью с низин в город ползет сырой холод. Август вместе с холодом приносит и дурную лихорадку, от которой больным кажется, будто их мучает жар, хотя на самом деле их колотит в ознобе. Август отбирает жизнь у Его Святейшества Александра VI и почти подводит к грани смерти его сына. Борджиа задыхается в кровати на пропитанных потом простынях — Сант-Анджело не лучшее место, чтобы поправить здоровье, но Корелла настоял на том, чтобы укрыться там на время волнений. Никколо больше не снятся сны — он проводит время у постели Борджиа, когда тому становится лучше и собирает неутешительные новости. В Романье снова неспокойно, Франция припоминает старые обиды, конклав, не сумев договориться, по традиции выбирает самого старого кандидата. Наспех сколоченное герцогство разваливается на глазах. Борджиа говорит Никколо, что предусмотрел все и был готов к смерти отца, а вот собственной болезни не ожидал. Герцог все еще похож на себя прежнего, и так же смеется — правда гораздо тише, ведь сил у него не хватает даже на то, чтобы удержать кружку с водой. Корелла тоже похож на себя прежнего — мрачная, настороженная тень, успевающая везде и всюду. Никколо сталкивается с ним в коридорах Сант-Анджело, слышит, как он отчитывает караульных, но неизменно они встречаются только в одном месте — у постели Борджиа. Корелла и герцог подолгу спорят о чем-то, переговариваясь вполголоса, переругиваются, а потом Корелла отправляется орать на стражу у ворот. Никколо кажется, что весь Сант-Анджело обратился в тень и шепот, а что за его стенами — лучше не знать. Пий III, прими Господь его грешную душу, дал конклаву слишком короткую передышку и теперь умирает от старости, и скоро все начнется заново. Никколо каждый вечер поднимается на башню и смотрит на вылизанный вечерними тенями Рим. Иногда к нему присоединяется Корелла. Он всегда подходит со спины, поэтому Никколо сначала видит только тень, которая протягивается к его ногам. Тень тянется и тянется, тащит за собой своего хозяина, приводит к Никколо, чтобы стоять, молчать и смотреть на Рим и поблескивающий Тибр. * * * Борджиа как-то договаривается с делла Ровере — меняет поддержку его кандидатуры на конклаве на признание за герцогом всех титулов и земель. На какое-то время Никколо даже верит, что Борджиа с его дьявольской изворотливостью и живучестью действительно выгадает что-то, но потом встречается с полным безнадежного ужаса взглядом Кореллы и понимает, что ошибался. — Поезжай, Мигель, — голос у Борджиа все еще слаб. — Тут от тебя мало проку. Тебе надо удержать Романью к моему возвращению. — Послушай, — отвечает ему Корелла, — пусть все катится к дьяволу. Давай уедем, пока еще хоть что-то осталось. Я не знаю, что наплел тебе делла Ровере, но это же делла Ровере, ему нельзя верить. Чезаре! Корелла почти кричит, и это первый раз, на памяти Никколо, когда он повышает голос. Они спорят уже не первый час, позабыв о том, что у этой ссоры есть свидетель. Борджиа с трудом приподнимается на подушках и подается вперед. Корелла оглядывается на застывшего у стены Никколо и досадливо ведет плечом. Так выглядит отчаяние, вдруг с ужасом понимает Никколо. Происходит нечто небывало страшное, чего не было никогда. Борджиа сошел с ума от слабости и болезни, Рим рушится им на головы, а Корелла боится — боится, помилуй нас, Боже — что не сумеет укрыть своего господина от обломков. — Пожалуйста, — говорит он тихо-тихо, почти с мольбой, но Борджиа вяло машет на него рукой. — Поезжай, — говорит он, — кроме тебя никто не справится. Все будет хорошо, Мигель. У Кореллы вырывается грязное ругательство. — Я вернусь, — говорит он, прежде чем от души хлопнуть дверью, — вернусь из Романьи и докончу то, с чем не справилась лихорадка. Борджиа запрокидывает голову и смеется закрытой двери и этой вспышке. — Помните, — спрашивает он у Никколо, — я сказал, что главное вовремя остановиться? Так еще не время. — Прошу меня простить, ваша светлость, — бормочет Никколо и почти бросается вслед за Кореллой. Он догоняет его у ворот Сант-Анджело. Корелла ведет под уздцы лошадь. Никколо встает перед ним и зачем-то пытливо заглядывает в глаза. Он сам не знает, что хочет там увидеть — бешенство, раздражение, испуг? Все что угодно, только не усталость. Корелла тоскливо смотрит на темные окна Сант-Анджело и морщится. Его — такого — отчаянно не хочется отпускать просто так. — Дон Мигель, — сам не зная зачем, говорит Никколо, — пока мой дом стоит во Флоренции, там найдется место и для вас. — Я не прощаюсь, дотторе, — коротко и зло улыбается Корелла, жмет протянутую руку и вскакивает в седло. Никколо долго стоит, глядя, как худая спина, укрытая истрепанным дорожным плащом, исчезает среди домов и улочек, оглядывается на громаду Сант-Анджело и выходит за ворота. Никколо по-детски надеется, что раз они не попрощались, то Мигель да Корелла рано или поздно придет к нему на порог.