***
Оказывается, вы шли к вашей подружке, переводчице из лагеря. Кажется, Анне? А, впрочем, плевать. Вы уже очень долго что-то обсуждаете на своём варварском языке. Переводчица с ненавистью смотрит на меня. Я снова выдавливаю из себя ухмылку. На самом деле мне страшно. Знаю, что не выживу в лагере. Я ведь офицер… Меня наверняка будут пытать и заставлять рассказать всё, что я знаю. Вот только я особо ничего и не знаю. Я был так увлечён своим проектом, что совершенно забыл о фронте. Разговоры прекратились. Я так и не понял кто из вас, но кто-то что-то сказал Ярцевой или как там зовут эту истеричку. Наверняка это была просьба перевода. И я не прогадал. - Они решили оставить тебя в живых, но после нашего прибытия на фронт ты отправишься к командованию, а дальше нам твоя судьба неинтересна. Не выделывайся и веди себя хорошо, тогда доберёшься в относительной целости. Кормить будем, не беспокойся. На ночь связывать будем, так что не сбежишь. Раны твои обработаем, но только для того, чтобы по пути не издох. Всё понятно? Вопросы есть? Я осмотрел её снизу вверх и ответил: - А ты осмелела… Да, я всё понял. Хотя лучше бы вы меня сразу убили. Я издал хриплый смешок. Рёбра отдались болью в груди. Ну вот, теперь и смеяться нельзя. Отличненько. Хотя с чего мне тут смеяться… Она с ещё большей ненавистью посмотрела на меня и перевела мой ответ. Полностью. Даже мои слова о ней. Ну, насколько я понял. Вы не стали меня бить или кричать, а значит мои слова для вас не слишком дерзки. Хотя мои товарищи бы так не сказали, и, будь они на вашем месте, то на мне бы уже живого места не осталось. Вы снова собираетесь в путь. Ты ждёшь, пока твои люди соберутся и только тогда дёргаешь верёвку, заставляя меня подняться. Это называется состраданием, да? Или какой-то его толикой. Плевать. Всё-таки это война и большего мне ждать нельзя. Нужно понимать, что и такое уже благодать. Я поднимаюсь и надеюсь, что не упаду. Перед глазами всё плывёт, и несколько секунд я пытаюсь успокоить организм. Ты легонько дёргаешь верёвку. - Секунду… - шепчу тебе, пытаясь не упасть. Открываю глаза и понимаю, что, хоть и не помогло, но идти надо. Иначе вы разозлитесь, а уж тогда мне станет гораздо хуже. Я делаю шаг вперёд и нелепо заваливаюсь, думая только о том, что сейчас будет больно и надо потерпеть, но ты хватаешь меня за воротник и не позволяешь упасть. И на том спасибо. Потом берёшь верёвку поближе к моим рукам и ведёшь, не позволяя вспахать лицом землю. Видимо, вы не совсем варвары. Но ненавидеть вас я оттого не перестану. Лучше бы ты дал мне умереть, Николай Ивушкин.***
Целый день на ногах. Теперь я понимаю, какого вам было. Хотя это всё равно не поможет мне перестать вас ненавидеть. Привал был организован в роще. Твоя команда собрала ветки и, вероятно, решила развести костёр. Бог мой, как же это глупо. На войне разводить костёр. Мда. Вы настолько глупы? Хотя вы делаете это так, будто уже не раз такое проворачивали. Но русские ведь живут в таких условиях, что не уметь разводить костёр - странно, не так ли? Всё-таки очень странный народ… Я стараюсь следить за всеми, чтобы никто не смог, если что, застать меня врасплох. Правда мои старания напрасны. Вы не обращаете на меня абсолютно никакого внимания. И это точно к лучшему. Возможно, я сумею придумать, как выбраться из этой ситуации. Вот только на ум ничего не приходит. В ушах стоит шум, а рёбра мешают дышать. Хочется только умереть. Неожиданно ты отходишь от своей команды и идёшь ко мне. В руках ты что-то несёшь, но на это смотреть неинтересно. Лучше уж понаблюдать за лицами твоих товарищей, которые явно недовольны тобой. Уж они-то на меня ничего бы тратить не стали. Ты принёс мне еду. Но у меня вопрос: ты подумал, как я есть-то её буду? Я, вроде бы, на собаку не похож. - Николай, а как мне есть без рук? - фыркаю я, следя за твоими эмоциями и ожидая, когда переводчица, которой в этой тишине всё было прекрасно слышно, переведёт мои слова. Она переводит их с презрением - хах, какие резкие перемены в отношении ко мне, - и смотрит на тебя. В этом взгляде видно обожание. Вот уж быстро вы сдружились за такое короткое время. Но, вообще, это не мои проблемы. Абсолютно точно не мои. Ты что-то ей говоришь, а она явно недовольна ответом. Поворачивает голову ко мне и переводит. - Он говорит, что может покормить тебя с рук или развязать тебе руки. Но при втором варианте ты не должен пытаться сбежать. Что ты выберешь? Какая свобода действий. Дорогой тёзка, а вы случаем не забыли, что я ваш враг? Я, как бы, русских убивал. - Развязать руки. - Хорошо. Не дёргайся и не вздумай бежать. - так глупо было повторять это во второй раз. Будто я и сам не осознаю, что в моём положении побег - это верх идиотизма. Ты развязываешь мне руки и подаёшь тарелку. Вероятно она была украдена в том городке. А вы славно поживились, господа. Еда оказалась не противной, но и не кулинарным шедевром. Обычный печёный картофель, ничего странного. После трапезы ты забрал тарелку и отложил её в траву, подсаживаясь ближе и начиная снимать с меня обувь. - Что ты делаешь? Переводчица внимательно смотрит на меня, но переводит. Ты усмехаешься и явно шутишь надо мной, потому что я вижу, как все начинают корчиться, чтобы не рассмеяться в голос. Только вот я на русском не говорю, а потому ничего не понял. - Он собирается обработать твои раны. Не мешай. - говорит мне Ярцева. Ты удивляешь меня всё больше и больше, Николай. Странный ты. Там ведь ничего страшного нет, так зачем? Вы, русские, очень странный народ.***
Сколько раз за это время ты помог мне? Я уже сосчитать не могу... Зачем ты это делаешь, русский? Тебе же это никак не поможет. От твоей доброты ничего не изменится. Я не перестану быть твоим врагом, а война не кончится. Так зачем? Зачем так глупо расходовать на меня еду и бинты? Мои ноги достаточно хорошо ходят, чтобы не расходовать на них медикаменты. Даже руки уже не дрожат и я практически не теряю сознание. Уж точно не столько же раз, сколько и раньше. Так почему? Почему ты так добр ко мне? Я ведь чуть не убил твою возлюбленную и чуть не убил тебя, причём не единожды. Что с тобой не так, Ивушкин?***
Сегодня ты снова целовался с ней. На виду. Мог бы и отойти куда-нибудь, приличия ради. Я понял из ваших разговоров, что у вас всё строго с рамками поведения, так не выходите за них! Лично мне неприятно на вас смотреть. Хотя остальным вроде всё равно. Они и без того над вами шутят. Я не могу рядом с вами находиться. Вы убиваете что-то во мне. Я не знаю, что. Наверное, верного солдата Третьего Рейха. Вчера я попросил Ярцеву научить меня русскому языку. Аргументировал тем, что ей не придётся постоянно переводить мне всё, что говорят остальные. Она согласилась. На самом деле я хочу научиться понимать не остальных, а тебя. Понимать твои шутки, твою речь. Остальные будут лишь дополнением к тебе. Это очень странное влечение, Ивушкин. Я ведь не должен пытаться понимать вас, я не должен пытаться быть с вами дружелюбным, но из-за тебя я стараюсь. Я меняюсь, замечая, но не останавливая эти изменения внутри себя. Тебе не нужно было меня спасать.***
Знаешь, а я дурак. Каждое утро я вновь и вновь убеждаюсь в этом. Ты пробудил во мне чувства, которые так долго и старательно уничтожались и были непозволительны для рыцаря Третьего Рейха. Ты же разбиваешь стену этих правил и понятий. Нет, она не рушится по щелчку пальцев, но я чувствую, как она трескается. Так страшно. Я боюсь того, кем становлюсь. Я боюсь не принять себя. Я знаю, что другими соотечественниками принят не буду. Слишком уж я становлюсь другим. Когда я слушаю ваши весёлые речи в пути или на привале, когда слышу ваш смех или песни, становится неприятно от самого себя. Вы такие же люди. Зачем мы нападали? Как это странно, задавать себе такой вопрос. Он неправилен. Его не должно существовать. Я должен быть уверен в том, что вы - ужасная нация дикарей, что вы - жестокие и дурные существа без собственных мыслей и желаний. Я должен желать вас уничтожить. Вот только я не хочу. Я ужасен. Меня не должно существовать. Должен существовать лишь тот, прежний Клаус Ягер, который верил своему лидеру, который не сомневался в его решениях, ведь так и должно быть, ведь так учили в детстве, такова была его цель в жизни. Повиноваться своему правителю и жить по правилам. Уничтожить уродливые по своему существу нации и дать жизнь империи Рейха. Вот только теперь это кажется неправильным. Что ты со мной сделал?***
Я старательно учу русский. Уже могу спокойно понимать большую часть слов в вашей речи. Вот только говорить на вашем языке для меня очень сложно. Я часто неправильно ставлю ударения, чем вызываю улыбку на твоём лице и усмешку у остальных. Я и сам понимаю, как смешно звучит моя попытка говорить по-вашему на фоне вашей речи, но я стараюсь. Вот только научиться до лагеря я явно не успею. Уже через пару дней мы туда прибудем, и я больше не увижу тебя. Не увижу и твоих товарищей, к которым успел привыкнуть. Но это и к лучшему. Мне нельзя было ни к кому из вас привязываться. А я привязался. Вы - последние знакомые мне люди. Я успел прикипеть к вашим привычкам и характерам. Даже Анна перестала относиться ко мне с такой ненавистью, как в начале пути. Я извинился перед каждым. Но только в мыслях. В действительности я не смог перебороть себя и свою гордость. Хотя вы помогли мне. Пусть даже это была и вынужденная помощь. Но я переживу. Привыкну к лагерной жизни и это забудется. Забудется и твоя помощь, уроки с Ярцевой, шутки Демьяна, песни Степана, рассуждения Серафима. Но мне почему-то жаль.***
Прошло уже около двух месяцев с момента моего прибытия в лагерь. Ивушкин и его команда доставили меня к русскому командиру. Я прямо ему сказал, что ничего не знаю, так как был слишком поглощён проектом, который не удался. Меня попробовали пытать, но я говорил одно и то же, а потому я нахожусь ныне в советском рабочем лагере, лагере для военнопленных. Скажу честно, он абсолютно не похож на наши лагери. Нас здесь особо не притесняют. Да, ненавидят, но против приказа не идут. Некоторые пленные умудряются подружиться с русскими. Я разговаривал с парочкой таких людей. Они упрямо утверждали, что коммунисты добрые и не стоило нападать. Возможно, их подкупили, чтобы они распространяли смятение в рядах воинов Рейха. Об этом сейчас не стоит думать. Меня здесь никто не знал, но и узнавать не хотели. Возможно, я выглядел слишком странным, да и темы для разговоров со мной было довольно сложно найти. Мне нужно было обдумать все мои действия на фронте наедине с собой. Потому я ныне прослыл нелюдимым. Некоторые строят догадки о том, кем я был. Я никому не рассказывал ни имени, ни звания. Разве что русским, чтобы они побыстрее от меня отвязались. Знаю, что сбежать не смогу, потому и не стараюсь что-то скрывать. Каждый день в этом лагере так похож на предыдущий. Скучно, тяжело. Иногда я понимаю, что не помню ничего из того, что было неделей раньше. Ничего, с того момента, как Ивушкин с компанией сдали меня на руки своим командующим. Надеюсь, что война скоро закончится. Так хочется на волю.***
Вчера я услышал, что идёт наступление на Берлин. Конец этой войны близок. Скоро я вернусь домой. Но меня недавно посетила одна мысль. Она странна сама по себе, но она есть. Я спросил сам у себя, как там Ивушкин. Мне вдруг захотелось узнать, жив он или уже погиб. Вот только мне спросить не у кого. Да и я бы не стал так унижаться, чтобы спрашивать у русского командира про какого-то ивана, который меня дважды победил, дважды почти убив. Я вдвойне глупец. Он-то уже давно позабыл о штандартенфюрере, который дал ему шанс на побег. Хотя я не хотел давать ему такого шанса. Всё вышло по моей глупости, а также по глупости солдат. Хотя чего я тут пытаюсь оправдаться. Оправдываться перед самим собой также глупо. Я прекрасно знаю, что без моей команды они бы не стали проверять внутренности танка. И я им такой команды не дал. Какой же я глупец.***
Сегодня меня и других военнопленных отпустят домой. Этот день настал. Надеюсь, что и его я не забуду, как забыл множество других дней. Нас собираются провести по улицам Москвы. Да, ради этого нас привезли туда. Не только нас, но и всех остальных пленных. Всех, кто дожил до этого дня. Интересно, а Ивушкин будет здесь? Глупо об этом думать, но это единственный человек, оставшийся в живых, из всех, кого я знал. Всё-таки в рабочем лагере я ни с кем не смог подружиться. Да, я с кем-то говорил, но я так быстро забывал эти разговоры и эти лица, что говорить с кем-то вновь стало совершенно незачем. Я просто существовал. Просто отрабатывал все свои убийства. Все победы. Все поражения. Каждую глупость. Всё. Теперь же я смогу начать новую жизнь. Она не будет хорошей или какой-то выдающейся, она просто будет. И я надеюсь, что я позабуду наконец русского танкиста, что смогу найти себе товарища, за которым воспоминания о русском померкнут. Уж воспоминания о его помощи так точно. Меня и других бывших солдат выводят на улицы. Русские солдаты сопровождают нас, идя по бокам колонны. Гражданские смотрят на нас. Никому не стало весело от такого конца. Да, нас отпустят, да, отпустят с позором, но от этого не станет лучше. Они будут вспоминать эти годы ещё долго. Возможно, мы станем для них кошмаром, которого они будут бояться так долго, как только смогут. Так долго, как только продержиться память. А подобные ужасы люди помнят долго. Только бы с нашими смертями эта память осталась всего лишь на страницах книг об истории. Не хотелось бы, чтобы и потомки мучились от наших ошибок. Да, за то время, что я провёл в плену, я научился мыслить по-другому. Мои понятия медленно, но верно изменились. Я не смог полюбить этот народ, ведь меня воспитали совсем не для этого, но я смог научиться принимать его существование, как и существование других народов и наций, как должное, как что-то нормальное. Не нужно их уничтожать, вот, что хорошо засело в моей голове. Годы тюрьмы не прошли даром. Подняв голову от земли и оторвавшись от размышлений, я заметил танковую колонну, что сопровождала нас. За своими мыслями я не уловил момента их присоединения к военным. Поверхностно осматривая танки и их командиров, я услышал знакомый голос и смех. Чёрт возьми, а я провидец. Ты здесь. Я стал с большей тщательностью осматривать лица командиров и в одном из них с трудом узнал тебя. Ты изменился, но лишь внешне. Глаза выдавали в тебе всё того же младшего лейтенанта Ивушкина, которого я знал. Хотя как знал, лишь видел. Я не мог узнать тебя, как и ты не мог узнать меня. Мы были врагами. Но и сейчас мы не друзья. Я проигравший, а ты победитель. Всё так быстротечно, не правда ли, Коля? А я всё ещё помню, как ты помогал мне идти, когда мне становилось так плохо, что смерть представлялась блаженным избавлением. И плевать, что ты делал это из личной выгоды. Ты помогал, а это, спустя столько времени, вдруг стало таким важным. Наверное, ты забыл и то, как перевязывал мои раны. Я не смог. Да, в этом тоже была та самая личная выгода, но я не смог ничего забыть. Я не смог забыть и того, что ты приносил мне еду, хотя я никогда её не просил. Твои товарищи всегда были недовольны этой помощью мне, нацисту и убийце народов. СС-мэну. Как бы мне хотелось тебя отблагодарить за эту помощь. Именно она, а точнее воспоминания о ней, помогала мне менять себя, помогала переживать серые дни в плену. Наверное, я должен был тебя возненавидеть за то, что ты привел меня к командиру и сдал в лагерь, но я сам поступил в своё время также, но ты провёл там больше времени, а я и половины того не прожил. Ты намного сильнее меня, русский, хотя по виду, в то время так точно, того сказать нельзя. Мы уже вышли из города, а танковая колонна, уменьшившаяся в размере, продолжает нас сопровождать. И я был удивлён, но ты остался. Это событие скрасит долгий путь. Я уверен. Жаль лишь, что отблагодарить тебя я всё равно не смогу. А так хочется. В кармане неожиданно находится уголёк. Я оторвал от рубашки кусочек и написал одно-единственное "спасибо" на этом кусочке ткани, подписав в углу самыми маленькими буквами, на которые только был способен, К. Ягер. Уж писать эти простые символы я научился. Я мог бы и сказать тебе "здравствуй, Коля", но это точно будет лишним, да и невыполнимым. Я повернул голову к тебе. Мда, просто передать будет сложно, а значит придётся попросить солагерников помочь. Я дотронулся до плеча идущего рядом мужчины и, на его вопросительный взгляд, сказал: - Мне нужна помощь. Вот это, - я показал ему кусок ткани, - надо передать одному танковому командиру. Тому, что самый весёлый из них. Если понадобится, то я могу написать имя. Вы поможете мне? - я с надеждой посмотрел на него. Мужчина кивнул. - Напишите имя. Вскоре моя записка стала передаваться из рук в руки, а люди, что передавали её, обращали свои недоумённые взгляды на меня. Но вот, послание завершило свой путь к танкистам и самый смелый из пленников обратился к ним, отдавая его. Вся часть колонны военнопленных, что видели это странное действо, затихла. Они, как и я, ждали ответа. Ивушкин взял в руки записку и с удивлением прочитал одно слово, которое было в ней. Ты стал вертеть ткань в руках во все стороны и искать имя отправителя. Лишь с помощью других командиров ты разглядел мою подпись. Я не виноват, что она издалека на пятно похожа. Наконец, ты разобрал, что там написано, и поднял голову, оглядывая нас. Я постарался спрятаться за высоким мужчиной, у которого я в самом начале попросил помощи. Он удивился, заметив такое моё поведение, но возражать не стал. - Эй, Клаус! Я знаю, что ты где-то здесь, но раз уж ты не хочешь показываться, то я скажу это так! Я ни разу не забывал, что помог тебе, это было сделано просто так, и если бы кто спросил, зачем я так поступил, я бы не ответил. Я знал, что ты - враг, но ты не стал стрелять в цель на мосту, ты оставил меня в живых в сорок первом, а потому я не смог убить тебя, а после ещё и помог. В лагерь я бы тебя в любом случае отправил, потому что за убийства ты должен был получить справедливое наказание. Надеюсь, ты не в обиде. Хотя говорить такого я не должен. В общем, пожалуйста, Ягер! Ещё свидимся! - прокричал ты и, почему-то, залез в свой танк, под удивлённые взгляды всей колонны. А я был рад. Рад, что ты не ненавидишь меня. Рад, что смог отблагодарить. А ещё я был рад, что более менее хорошо выучил русский язык. Конечно, не в совершенстве, но понимать тебя я мог. Мужчина рядом посмотрел на меня и вдруг улыбнулся. - Вот значит как. Вы - танкист. А все строили такие глупые теории. - проговорил он. - Да, танкист… А Вы? - я поднял на него взгляд. Может, он и будет моим первым товарищем в этой новой жизни? - Я лётчик, Бен Шульц. А Вас, насколько я понял, зовут Клаус Ягер? - Да, Вы абсолютно правильно поняли. - киваю ему и улыбаюсь уголком губ.***
Запись в дневнике
Тогда всех беспрепятственно выпустили на волю, паспорта вернули, а тем, кто захотел остаться, помогли с обустройством новой жизни в Советском Союзе. Я же, вместе со своим новым товарищем, Беном, вернулся в Германию. Мы разъехались в свои города, но связь поддерживали. Мой первый послевоенный друг оказался великолепным человеком, чего я не ожидал. Мне думалось, что после нашего разделения мы более не созвонимся, потому как так обычно со мной и бывало, но Бен не оправдал моих плохих ожиданий, позвонив, как только попал домой. Я нашёл себе приличную работу. О прошлом военного стараюсь ни с кем, кроме Шульца, не говорить. Не хочется вспоминать тебя. Но Бен, чёрт его возьми, не даёт мне покоя. Завтра он обещал приехать и вывести меня из состояния смертной тоски. Надеюсь, что и у тебя найдётся человек, который не даст заскучать. Кстати, а вспоминаешь ли ты меня так же часто, как я тебя? Думается мне, ты напрочь забыл о своих словах во время вывода военнопленных, но я-то их помню. Хотя стоило бы позабыть. Ты помог мне пересмотреть многое в моей жизни, потому, наверное, и забыть так сложно. На встречу я и не надеюсь. Мои проблемы с памятью иногда вновь дают о себе знать. Я могу забыть что-то незначительное, что-то, что большого значения для меня не имеет. Таблетки я принимаю, а потому такое случается довольно редко. Большего я о себе рассказать не могу, как бы не старался. Слишком уж мало интересного происходит. Но что ж, это - новая страница в моей жизни. Может быть, мы когда-нибудь действительно встретимся с тобой, Николай Ивушкин, а может быть и нет, но я точно знаю, что тот день я запомню навсегда. Прощай, Коля.