как тебя позвать?

      Ее улыбка такая нежная лишь для него. Ее касания и случайные фразы, ее дыхание, счастье и боль — это все его и ничье больше. Того, кому, верно, вовсе не нужно. И от этого почему-то уже даже не больно, так, легкие покалывания в области сердца, и совсем чуть-чуть разрывает грудную клетку. Противные чувства все органы перемалывают в кровавую кашу, но не больно. Только пусто, очень-очень пусто.       И как бы к нему подойти так, чтобы не другом, не коллегой. Как коснуться его души, получить позволение ее изучить всю, такую загадочную и невероятную? Как поймать, когда уже не хочется сражаться? Когда хочется отпустить даже свою жизнь, не только его. Сделать правильно, но не так, как душа желает, такая светлая когда-то, а сейчас серая и полуживая.       А каждое его слово и каждая глупая фраза отдается таким эхом в пустом сердце — Лена все вырвала, все посвятила ему, отдала без остатка. Только он все никак не понимает. Или понимает, просто тоже хочет жизни не желанной, но правильной. Радостно рассказывает, как его дела, говорит про жену и сына, не замечая, как женщина прячет слезы. Свои он прятать умеет. По крайней мере, умел до какого-то момента.       И вместе им быть никак нельзя. Только взгляды на это у молодых людей совсем разные: Минина бы хоть в сотый раз абсолютно так же любила его, разбиваясь на тысячи осколков, Егоров бы лучше никогда ее не встречал и боли не знал, ни ее, ни своей. И он хочет как лучше, честно хочет, только вновь ломает ее резким словом, вновь винит судьбу за то, что они так страдают, вновь говорит, что совсем любить ее не должен и не хочет. Отпускать мужчина ее все же тоже не хочет, не сможет без нее, уверен точно.       И голос ее вновь отдается в его голове, стоит ей только начать петь. Отдается болью и разрывает сердце, убивает то, что должно быть любовью, что должно быть светлым чувством, счастьем. У них счастья нет, для них непостижимо, недосягаемо. И вроде поет она никому и пишет тоже не для кого-то, только Женя знает. Знает и не выдерживает от того, срывается, уходит. И зачем соглашался вообще? Наверное, чтобы из первых уст услышать то, что и без того всплывало между строк в их разговорах, от чего Егоров так старательно убегал, делал вид, что вовсе ее не слышит, что просто не замечает.       И зачем Лена сейчас так его мучает? Сама страдает так сильно, что не может не делить это с ним. Ее изнутри разрывает с каждым новым вздохом, а каждый звук, пожалуйста, хоть бы, как последний. Женщина вот-вот сама заплачет, сама сорвется и уйдет, и уже не уверена, что в силах продолжить жить. Только она должна, и отступать Минина права не имеет: сама начала, сама пожелала. А когда взглядом она его не находит, робко обернувшись за кулисы, почему-то петь становится намного легче, музыка снова становится ни к кому не относящейся и совсем пустой — такой пусть и остается.       Ей бы хотелось простой любви. Его любви, и чтобы без зазрения совести, без стыда и позора. Чтобы в горе и в радости, в болезни и здравии. В горе, говорите? Так ведь уже. В болезни, если только болезнь — он. Вирус, разъедающий изнутри, не иначе. И лекарства от него нет, никогда не было и не будет. Только если вскрыть ей черепную коробку и вытащить проклятый образ прямо оттуда. И тогда, даже если ничего не выйдет, Лена просто не проснется больше, останется в том сне, где все навсегда хорошо.       Не только сейчас, но все чаще они ловят себя на мысли, что боль не прекратится. Она никогда не уймется в сердцах, всегда будет жить и цвести там ядовитым цветком. И эта боль станет со временем роднее, чем самая светлая и желанная любовь. А пока их изнутри крошит на миллионы осколков. Да и пусть крошит, если только обоих. Так хоть знать будут, что все еще любят и все еще друг друга.       Последняя строчка, как упавший бокал в гримерной: разбита и почти способна разрезать нежную кожу. А его печальный-печальный взгляд снова устремлен лишь на нее, почти горит ненавистью, к себе и к миру за то, что до такой боли доводит женщину. Излучает нежность и любовь, в попытке хоть как-то поддержать. А когда Женя слышит свое имя — слышит надломленный сдавленный голос и ее тщетные попытки скрыть подходящие слезы, — долго выйти к ней не решается. А только выходит, как тут же жалеет, ведь совсем не способен сейчас не то что петь, хоть внятно что-то сказать, но приходится. Потому что Минина может, а значит может и мужчина, он не может быть слабее ее.

***

      После концерта на сцене как-то пусто — полутьма, тишина и эхо, оставленный кем-то после концерта букет акаций. Только вот иссохших, что вновь вызывает грустную улыбку да слезы.* И это, вроде бы, смысла никакого не имеет, но Лена вкладывает его сама. Слезы сдержать уже не получается, и одна за другой скатываются по щекам, падая на сухие лепестки. Стоило выбросить цветы, но рука не поднимается. И кто такую злую шутку с ней играет, долго думать Лене не приходится.       Фигура у входа в зал дожидается, пока женщина покинет сцену, а затем и сама скрывается за дверьми. Так больнее, но должно быть легче, заживать должно значительно быстрее, если разбить и сломать все как можно стремительнее. А Егорова, почему-то, так и не дожидаются на коротком интервью после концерта: он бежит из клуба быстро, будто с тонущего корабля, да прямо в открытый океан, чтобы погибнуть ни от одного, так от другого.       Более светлое помещение гримерной, где Минину и нагнали люди с вопросами, казалось невыносимо тесным и душным. И будто совсем никого не было, хотя отсутствовал лишь один человек, который так торопился, что аж открытку из цветочного забыл куда подальше выбросить. А вопросы все сыпались, лавиной накрывая женщину, что разговаривать будто разучилась, но не разучилась ослепительно улыбаться после затянувшегося молчания. Кое-как свалив все на усталость, она смогла выслушать несколько самых важных и интересующих всех сейчас. — ... кому была посвящена Ваша новая песня? — милый и беззлобный девичий голос заставил Лену вновь впасть в ступор, но лишь на пару секунд, чтобы никто-никто не заметил, а затем вновь широко улыбнуться и склонить голову набок, хитро поглядывая, скрывая грусть и боль, свое разбитое сердце за этой улыбкой. — Он уже обо всем знает, — неоднозначно произнесла женщина и спешно поднялась с места. Больше говорить ей не хотелось. Больше и не требовалось: всем того было вполне достаточно. От того ее так быстро отпустили, лишнего уже не спрашивая, не считая нужным выпытывать что-либо еще.       А на следующий день все социальные сети забиты ее глупой фразой: и каких только предположений не звучит, кого только не приписывают в неудавшиеся возлюбленные, и настолько все близки к правде, что удавиться хочется за неосторожное слово. Лена не появляется на репетиции день. Затем второй и третий, а телефон разрывается от звонков. Но женщине все равно: не трогайте ее, она больна самой ужасной болезнью на свете, а лекарства, к сожалению, не придумали, кроме того, что лишит ее и жизни тоже.       Выйти из квартиры она находит в себе силы через неделю, обзванивает всех коллег, чтобы не волновались и просит прощения, говорит, что чувствовала себя слишком плохо и даже не лжет. А на улице яркое солнце и счастливые семьи с детьми, и она часть одной из этих семей, только вот радости отчего-то нет. Минина улыбается, смотрит на жизнь вокруг, но не чувствует, что способна еще быть ее частью. По ту сторону "счастья" Егоров сидит с сыном и женой на скамейке в парке недалеко от дома и весело переговаривается о планах на его и ее выходные. И ему совсем-совсем не больно. Ведь он живет, и даже после ее сообщения о том, что им срочно нужно встретиться.       Он не спрашивает, для чего, лишь просит вечером, чтобы успел закончить с делами. Она соглашается, не смея рассчитывать на то, что он снова будет срываться из-за нее со всех дел, то время уже прошло, сейчас лишь пустота осталась в том месте, в котором у нее билось ожидание его и трепет от каждой встречи, а у него — обязательство прийти к ней как можно раньше, не заставляя ни минуты ждать. Сегодня все просто должно раз и навсегда для них решиться, а точнее закончиться. Судьба их встречи явно не желала, ведь столкнула бы их друг с другом раньше, пока никаких обязательства ни у одного из них не было, но не случилось. Это просто было не для них, секундной вспышкой, порывом ветра, что уже прекратился, а буря улеглась в их душах. Они догорели и уже давно стали вновь покрываться льдом, чувства осыпались пеплом, но не хотели покидать сердца, доставляя такую боль, что уже невозможно.       К вечеру Лена успевает успокоиться и решить наконец, что сказать. Правда, собственные же слова находит глупыми, неуместными, но назад поворачивать не хочет: и будь что будет, и пропади все пропадом, если ничего не выйдет. В кафе теплое освещение и нет Его уже почти десять минут от назначенного времени. И кто угодно мог бы подумать, что Женя просто не придет, но то был Егоров, он бы хотя бы предупредил. Он и сам этой встречи ждал весь день, пытаясь настроиться и подготовиться к тому, что женщина ему скажет. Не подготовился. Не настроился. Даже близко не успокоился, но заставил себя улыбнуться, подходя к дальнему столику. — Как здоровье? — живо поинтересовался мужчина, усаживаясь напротив, и кинул официанту, чтобы тот принял заказ. Взял себе кофе, а Лене — зеленый чай, не зная, почему решился взять на себя эту ответственность и как все еще помнит, они достаточно давно никуда не выходили вот так. Минина ответила, что чувствует себя значительно лучше, но то было ложью. Она совсем и не болела, во-первых, а во-вторых, чувствовала себя ужасно, но то никак со здоровьем связано не было. Женя кивнул на это и вновь заставил себя улыбнуться, откинувшись на спинку стула, ожидая заказ и когда женщина, наконец, начнет говорить. И для него это будто было нормой: видеть ее абсолютно точно лживый ответ, но притворяться, что поверил, потому что... просто потому что.       И теперь они оба молчали, а заказ им несли так невыносимо долго. И срочно нужно было что-то сказать, чтобы разрушить эту тишину — напрягающую, раздражающую, даже немного пугающую и бесконечно давящую на то самое, что уже очень и очень долго ныло где-то в груди и под ребрами. Только слов не находил ни один. Они прятались так старательно, что можно было даже подумать, будто их вовсе не существует, и ничего эту тишину не разрушит. Где-то близко и совсем далеко раздался тихий стук. Затем раздался второй. Это официантка осторожно поставила чашки с чаем и кофе перед людьми, пока те молча смотрели друг другу в глаза, не отрываясь ни на секунду, будто вовсе не моргая. Будто в этом не было необходимости. Они, точно завороженные друг другом или чем-то еще, не заметили, как прошло десять минут, пятнадцать, как остыл кофе и чай. Им это было не нужно, и больше не нужны были слова: не нужны совсем, абсолютно, что они еще не говорили друг другу, чтобы вот так тратить время?       Первым сдался Женя: и даже признал без споров, Лена просто сильнее всего хотела и не хотела говорить совсем нелепые слова про долг и желания. Она и любила сильнее, и страдала тоже сильнее, и быстрее погибала. Голос Егорова был хриплым и совсем-совсем тихим, будто он репетировал, а сейчас скажет все громче и намного внятнее. Но не сказал — женщине пришлось вспоминать, что прозвучало секунду назад, и пытаться понять смысл сказанного. Лицо ее прояснилось, а на губах дрогнула неуверенная улыбка. Она одними губами повторила его фразу, а затем еще раз, еще раз и снова, все ярче расцветая. А мужчина боялся даже немного больше, чем того требовала ситуация — а вдруг Минина совсем не этого ждала. Но этого, именно этого и совсем-совсем ничего другого. Ей хватило одной фразы, чтобы вновь начать любить и верить, чтобы перестать умирать и рассыпаться пеплом от необъяснимых и совсем неясных чувств, разрываться между всем, ее накрывающим и стирающим в порошок. Она, наконец, смогла дышать.

Я еще с тобой, навсегда с тобой.