Ах да...

А Снежная королева сказала ему: “Сложи это слово, — и ты будешь сам себе господин, а я подарю тебе весь мир и новые коньки”. Но он никак не мог его сложить. Ганс Христиан Андерсен. "Снежная Королева" Снег медленно опускался крупными хлопьями, скрадывая звуки, погружая мир в выбеленное безмолвие. Сардо появился беззвучно и возможно, хотя он бы на это не поставил, Золотце его не заметил, наблюдая, как на его ладони, привычно лежащие на коленях, опускаются всё новые и новые снежинки, медленно — даже слишком, замёрз? — тающие и стекающие прозрачными каплями на одежды. Секунды растягивались в такт размеренному дыханию, паром вырывающемуся изо рта — из демонической пасти, хе-хе — и Сардо не спешил разрушать эту замёрзшее, звонкое, как льдинка, и мягкое, как вата, безмолвие. — Я знаю, что ты здесь, — звук живого голоса был сейчас до того неуместен, что Сардо поморщился, подходя ближе, вплотную, так что его колени коснулись лопаток сидящего на крыльце мальчишки… Хотя, по человеческим меркам он уже давно мужчина, а прожить столько, чтоб стёрлась разница между ними, не сможет никогда. — Мог этого и не говорить, мальчик. Правда была в том, что Сардо не нравилась ни одна из кличек, предложенная Яреллом, а титул «Золотой Ребёнок» всё-таки был детским. И никуда, никуда не исчезнет эта разница между ними — в тысячелетия — даже когда это смертное человеческое тело состарится, прожив век или больше. Мальчик давно вырос, вытянулся, тонкокостный, как птица, смуглый, как облитый жарким закатным солнцем. Глаза тёмные, как кожа в ореховом соке, ясные, как его убеждённость в своей избранности, смешливые, как никогда не были в детстве. — Раньше ты был таким скучным ребёнком, — говорит Сардо и кладёт ладони ему на плечи, скрытые под слоями тканей. Тишина уже умирает, так к чему о ней жалеть? — Нудным, как не всякий старик. Научился улыбаться у людей? Золотце запрокидывает голову назад, и теперь Сардо может увидеть своё отражение в его глазах, как в тёмных, недвижных водах. — Я и сам человек, — голос мягкий, тихий, как будто не привыкший звучать, полный лёгкой, грустной укоризны. Волшебный, божественный подарок человечеству, он не умел не сожалеть. Когда не было грехов людских, о которых он мог бы сожалеть, он всё равно находил что-нибудь. Внимательный и талантливый, пропитанный своим сожалением так, что его можно было почувствовать на вкус, прикасаясь к бронзовой коже. Спасаешься? Спасаешься от сострадания, да? От страдания. Так? Спасает? Сардо знает, что нет. От бремени «идеального» ребёнка — отчего же не человека, монахи, отчего же вы отказываете ему в праве на рост, на изменение? — не спасёт ничто, кроме смерти. Сколько раз тёмные глаза, цвета горького шоколада, смотрели в него, спрашивая почему он искал его так долго, почему отговаривал хозяина от убийства? Сардо каждый раз улыбался, каждый раз — и всегда иначе, выбирая новую улыбку из сотен вариантов, и отвечал. Разное. У него были десятки версий, сотни причин, тысячи поводов. Он всегда отвечал не то, что в прошлый раз, и его ни разу не укорили во лжи, хотя, наверняка, замечали каждый раз. «Не спрашивай — и не услышишь лжи», но Золотце не мог запереть в себе вопрос, неизменно прожигающий ему грудь. Я не хотел спасать тебя, Золотце, вот и вся правда, которую я тебе никогда не скажу. Я желал оставить тебя наедине с твоим предназначением. Но ты справился сам. Не без помощи людей. Это хорошо, Золотце, ко мне теперь не никаких вопросов. Я теперь просто неудачливый, раненный божественным кинжалом демон. Ты доволен своей судьбой? — Ты — человек? — Сардо улыбается в ответ заинтересованно и весело, сжимает пальцы на вызывающе-костлявых (не кормят живорождённое чудо, ха) плечах, до тонкой, едва ощутимой боли, подобной той, что дарит разминающий массаж. Но нет, забота — это не про демонов. — Правда, Золотце? Не человек перед ним закрывает глаза — медленно, так медленно восходят на эшафот — и выдыхает воздух, который — оказывается! — он задержал в лёгких. — Я верю в это. Ты хочешь верить в это, да? — Не стоит, Золотце. У человека — настоящего — дрогнуло бы от боли лицо. Потому что это естественно, нормально, человечно — не остаться равнодушным, когда кто-то без жалости и анестезии прикасается к — бьёт по — оголённому, воспалённому нерву. Но спокойное — просветлённое, да? — лицо не изменилось ни на гран. Именно поэтому его безмятежность в каждой черте исполнена возвышенной трагичности. Люди никогда не подойдут к нему иначе, чем с молитвой и поклонением, к нему, несущему на себе печать божественной силы и человеческой боли. Богов не присваивают, а боли сторонятся. Ему — мальчишке, выросшему несмотря на запрет его титула — стоило бы научиться улыбаться, без горчащего дна, и смеяться, без инстинктивной дрожи непролитых слёз. Ему — не богу и не демону — стоило бы научиться плакать, по настоящему, без возвышенного, неземного сострадания ко всем горестям мира, и злиться, жарко и пряно, когда случается то, на что не он не мог смотреть. Тогда, возможно, а, впрочем, не демону обещать, он перестал бы быть земным чудом и стал бы — человеком. Потому что чудовищем ему не стать никогда. Губы вишнёво-тёмные, гладкие, как атлас, размыкаются тёмным провалом, но Сардо знает: возражений не будет. Не потому что с ним согласны, нет, только ради того, чтобы не дать ему возможности привести аргументы. Не дать возможности убедить себя. Не соглашаясь — уповая на иные надежды — он знает, что правда здесь не с ним. По доброй воле, надеждой на лучшее, он сам — добровольно — ступает в ложь, в обман, в царство подвластное не богам небесным, но их врагам. Я предлагал тебе кровь человеческую, ты предпочёл ложь демонов. Ты думаешь так будет лучше? Тебе или им… О ком ты думал, выбирая, тогда и сейчас, Золотце? О себе или о людях? Мне интересно, не слишком, но всё же, однако, глупый, интересно только мне. Все остальные не отличат тьмы от тьмы. Ты готов к этому? — Зачем ты пришёл? Не вопрос — приглашение, но Сардо не торопится, он смотрит в тёмные, как ночной покой, глаза и улыбается, касается пальцами скулы, очерчивает чёткий контур лица, похожего на древнюю ритуальную маску, смягчающееся — перестающее быть святыней, становясь живым — и наклоняется ближе: — В гости. Посмотреть, как падает снег. Разве это не достаточная причина? Нет, Золотце, нет, я тебя разгадал — давно — и не буду твоим убежищем, ни от мира, ни от предназначения (я не смерть твоя, глупый), ни тем более от себя. Сожаление (топкое, густое, как патока, рефлекторное) переплавляется в глазах — холодный уголь в горячем шоколаде — в раздражение, в ожидание, в… Я буду твоим желанием. Или мы можем просто посмотреть на снег, Золотце, хочешь? Нет. Не хочет. Смуглые руки взлетают вверх крыльями волшебной птицы, обнимают ладонями — бережно, согревая жаром — шею, тянут к себе, ниже, не властно: осторожно. Не приглашение (хозяина гостю, сильнейшего — сильному) — просьба. Отчаянная, потому что иначе люди — и тем более нелюди — не просят демонов, жаркая, ведь не для кого больше гореть, кроме как для него. Глупые люди, думает Сардо, медленно освобождая чужое тело от одежд, не смогли воспитать из него человека, однако ничто человеческое — ничто — не чуждо этому сердцу, сейчас сильно и быстро бьющемуся в груди, и телу, льнущему к его рукам. Главный секрет демонов, их неистребимости в мире человеческом, несмотря на старания монахов, жрецов, святых и богов — они могут и согласны дать человеку то, в чём отказали другие. В сущности, желания людей всегда до смешного скромны: деньги, власть, мимолётный успех — и они уже ваши. Существу, посланному богами людям во спасение, нужно было не одиночество. И только-то. Глаза, способные видеть душу, устали от склонённых перед ним голов. Руки, способные возвращать жизнь, устали касаться мертвецов. Губы, несущие слова иного мира, устали молчать о том, как весело было бы покататься на санках. Это было первое, что он сказал, когда, спустя почти десять лет после того, как его защитники почти убили меня, мы встретились. Мужчина с лицом похожим на статуи богов, увидев демона, рассказал ему о том, что, наверное, было бы весело покататься на санках, как те дети из деревни. Это было так нелепо и смешно, что на следующий день я украл его и подарил санки. Два часа. Всего за два часа возможности почти (человек не мог бы настолько не уметь) смеяться я купил божественное чудо. Тот сказочник знал что-то о людях и чудесах, когда равнял коньки и мир, сказочники часто знают больше других… Люди глупы. Тело под пальцами Сардо жаркое, сильное, покорное не от послушания, а от доверия, и это пьянит уже демона. Ему верили часто, но никогда те, кто знали его суть. Никогда те, кого он пытался убить. Не те, кто должен был жизнь положить на борьбу с его властью в этом мире. Кожа под его губами: полынно-горька, медово-сладка, горяча — снег не смеет касаться её — и гладка, нежна, так по-человечески уязвима. Горло, доверчиво подставлено, не хочется кусать — правда? — хочется греть дыханием, греть словами — не признаний, нет, обещания, что всё будет, просто будет и, конечно, всё. Сардо улыбается, выпивая, вылизывая кофейно-тёмную тень в выемке между ключиц, чувствуя сбивающееся, неровное дыхание, управляемое прикосновениями пальцев, губ, всего лишь дыхания демона. Сардо нравится, что Золотце всегда — в-се-г-да — молчит, не пытается ничего сказать, потому что он не хочет слушать голос, так же, как не хочет смотреть в озёрно-тёмные глаза. Не прозрачный лёд. Возможно, просветлённая нелюдь чувствует что-то, расшифровывает костным мозгом чужое не желание, проникающее ему под кожу с влажным горячим дыханием, слюной: не напоминай о себе. Ты останешься в этом мире. Ты останешься — мне. Сардо опускается поцелуями по груди и прессу, и молодое тело выгибается ему навстречу бронзовой аркой, и он медленно скользит пальцами по выступающим позвонкам, повторяя проведённую поцелуями линию с другой стороны. И смотрит, как беззвучно размыкаются и смыкаются вино-сладкие, пьяные губы, бессмысленно пытаясь поймать, откусить холодный воздух, но грудная клеть неподвижна, в ней мучительно, до яда перегорает остановленное дыхание, и на это можно смотреть бесконечно: как долго тело продержится в нереальности до того, как материальность мира возобладает над ощущениями и заставит продолжить движение. Хотя бы дыханием. Но Сардо не ждёт, когда это случится: здесь и сейчас движение останавливается и продолжает только по его желанию. Он обнимает пальцами полувставший член — выдох быстрый, короткий, выпускающий весь воздух из лёгких — и медленно, ласково движется пальцами по стволу вверх-вниз, плавно, мурлыкая какую-то песенку (он услышал её здесь, в деревне неподалёку), дразня дыханием блестящую головку. Золотце всё ещё с трудом дышит, как будто что-то в горле — принципы, ха? — мешает свободному движению воздуха. Ты знаешь, знаешь ведь, что дыхание — это жизнь? Твоё — с моей власти. Пусть и редко, но всё же. Это забавно, был бы ты демоном — оценил бы. Но тебе ведь, Золотце, тоже удобно, да? Я удовольствуюсь твоим дыханием, не претендуя на сердце. Оно без надобности мне, как и твоя душа. Оставь себе, оставь тому, кого полюбишь. Ах, да… Значит, просто оставь себе. Когда дыхание чужое становится беззвучным, поверхностным, почти неподвижным, когда дыхание это начинает говорить своей тишиной, Сардо опускает пальцы свободной руки во влажно-горячий, тёмный провал его открытого рта и, ощутив прохладу дыхания, понимает, насколько разгорячён сам, насколько внутри разгорелось адское пламя, всегда живущее в нём, скрытое обманчивым человеческим телом. Сейчас. Сейчас… Кому он обещает — говорит ли он вообще или только думает, зная, что всё равно будет услышан — себе или другому? Сей-ча-с… Мокрые от слюны пальцы коснулись сжатого кольца мышц, коротко погладили и проникли внутрь, растягивая изнутри, не чувствуя уже жара чужого, возбуждённого тела, только его мягкость, податливость, ласковость. Сардо целует губы, иссушенные снаружи жаром, ломкие — между улыбкой и плачем — и сладкие, как акациевые цветы, глубоко входя в растянутый задний проход. Он двигается внутри, удерживая чужие бёдра ладонями, и не разрывает поцелуя, позволяя их — общному — воздуху циркулировать по закольцевавшейся, одной на двоих, дыхательной системе, и смуглые, сильные руки удерживали его — держались за него — вплетая свои пальцы в его светлые волосы. Они оба сейчас были: синтез человеческих тел, иномирных сил, ядовитого, полного желания и самообмана, дыхания и движения, древнего, выученного телами в веках эволюционного прогресса, ещё до рождения, человека и — даже — демона. Я — сейчас — не помню тебя. Помнишь ли ты меня? Они срываются в оргазм одновременно, а, возможно, друг вслед за другом: демон и чудо во плоти, им обоим внятны и открыты чувства других, и сейчас они так глубоко вплетены в ощущения друг друга, что удовольствие одного — всегда принадлежит и другому. Волна подымается из глубины их существа — тела и сознания — смывает мысли, все иные ощущения, любые чувства — и оставляет их расслабленных, полных остаточной дрожи и истомы. Спустя минуту, Сардо понимает, что Золотце лежит полусвернувшись клубком в его руках — не объятиях, нет — и дышит ему куда-то подмышку, а на них всё так же медленно падает снег, которому нет никакого дела до любой хоть человеческой, хоть нет возни. Он не чувствует холода — он не страшен тому, кто носит в себе вечное пламя — и знает, что воспитанник высокогорных монахов под его боком так же малоуязвим для него, и не двигается, молча смотря в серое, обманчиво близкое небо. То небо, до которого был бы смысл дотянуться недостижимо и укрыто не тучами — сияющим, алмазным светой враждебной силы. Но знаете, что смешно, непогрешимые, посланное вами чудо людям ищет тепла у меня, а не у тех, на кого вы рассчитывали, отдавая им на растерзание — да? — сострадание. Сардо уходит — всегда — до того, как Золотце соберётся что-то сказать. Он догадывается, что это может быть, и знает, в отличии от темноглазой божественной нелюди, что это ложь и морок. От незнания истины, а не из какого-то корыстного расчёта. Такая человечная — неподходящая тёмным озёрным глазам — ложь, имя которой — ошибка. В веренице совершённых сыном человеческим ошибок эта будет — лишней, и Сардо уходит. Скажешь это кому-то другому. Ах да… Значит, никому не скажешь.