Часть его плана

— Скажи, я... по-прежнему часть твоего плана? — спрашивает она. И, еще даже не дождавшись ответа, видит в его глазах — холодных и темных, пронизанных красноватым отблесками (и холодной чистотой цели): нет. Видит в его руках — уверенных, в первую очередь, не затасканно-«сильных»; руках снайпера, не штурмовика. В его тени, лежащей наперекрёст. Но даже в этой тени она не клонит голову. Изгиб ее губ остается — по видимости — безмятежным, и взгляд отрывается от его рта, скользя по зеленому листу декоративного кустарника к фигурке Хранителя, занятого поливом, прежде, чем эти губы разомкнутся, выпуская первое слово. Первый слог. Это не «прости», и за это она ему благодарна. Он не унижает ее жалостью. «Ты знаешь», вот что он говорит, и — как бы холодно ни было под рёбрами, как бы ни ныло, оборвавшись и повиснув в стерильно-безмолвном вакууме, то, что она так всегда ненавидела: привязанность, — ей действительно хочется продолжать улыбаться. Она улыбается, даже когда отворачивается, и волосы падают на глаза — рассчитанный, случайный жест, которым она могла бы обмануть кого-то, но его — только в одном-единственном случае: если он сбросил ее со счетов действительно. А потому она малодушно надеется, что почувствует на запястье хватку его пальцев, оставляющих синяки — когда предательский блеск в глазах просочится в голос. Этого не происходит. Ей хочется — теперь — уже просто рассмеяться сквозь слезы. Вот она, гордая, призналась в несовершенстве, отдалась во власть — прикидываясь, что находится по-прежнему «сверху», — и он взял, сам не притворяясь ни в чем. Его страсть не была подделкой. Теперешнее равнодушие — тоже. Но она действительно призналась. Таких слов не берут назад. И она действительно была полезна. По-настоящему. Именно это — и привычка, конечно же, — дает ей силы не сутулить спину, ускользая в тень, близко к пути все тех же незаметных и незаменимых Хранителей. Ей кажется, что она чувствует его взгляд — и она слегка поворачивает голову, глядя сквозь занавес волос: на его профиль, чуть запрокинутый к потолку. Не к ней. Он следит за чем-то, подброшенным к лампам коридора, даже не щурясь (она горда своей работой, этой улучшенной сетчаткой). Следит — и ловит в ладонь, сжимая кулак. Как поймал её и чуть сжал, и улыбнулся — она свидетельница, — почувствовав кровь от острых режущих граней. А потом чуть потянул, нащупав большим пальцем потайную пружину. Но только она больше не найдет своего места в успокоительной темноте, как монета или брелок в кармане форменных брюк. Ничего в этой галактике, которую он стронул с колеи (он — и твари, о появлении которых он предупреждал), не вернется на место. И, значит, она будет катиться, блестя обеими сторонами, орлом и решкой, вперед — нахально и ярко — пока не натолкнется на стену (не будет загнана в угол) и не упадет плашмя. И хорошо бы было — хорошо, но вряд ли, так вряд ли — чтобы он, проходя мимо, всё же кивнул этой монете, еще раз признавая ее ценность, и накрыл ладонью: если не вернуть себе, то хоть еще раз подбросить и погадать.

* * *

Его пальцы сжимаются в кулак. Будто держась за невидимую нить — натянутую туго, как поводок собаки, которой у него никогда не было (кто видел животных, крупнее крысы, на космических кораблях). Она глядит на него, чуть запрокинув голову, выжидающе. В ее вопросе — подвох, вполне очевидный. Она красива, красива по-прежнему, до боли в этих самых пальцах. И не только в них. Она может быть эффектной партнершей. И эффективной. Он проверял. Вжимая ее в стену, запрокидывая ей голову, чуть сдавливая горло — и чувствуя давление тренированной биотики на ключевые мышцы: обманчиво-приятной щекоткой. Или — позволяя прикрывать себе спину в бою, чувствуя даже сквозь броню жар того, как она доказывала своё право: уже не абстрактное совершенство. Он проверял, медленно переубеждая, перековывая ее упрямство во время брифингов — и увлекая за собой прямо на пол пустующего отсека, чувствуя касание распущенных волос кожей. Но теперь... Его брови сходятся к переносице, когда он чуть протягивает руку ей навстречу — и она вздрагивает; так, как никогда бы не вздрогнула на «Нормандии», стоя перед ним в зале совещаний. Она... сломана. Вот ее взгляд, осанка, по видимости беспечный и резкий тон. И ничего больше. Счищенный, картофельной кожурой слезший панцирь не заменить бумагой. Даже плотной, раскрашенной. Он сам сделал это. На самом деле. Ему нужна была его «Нормандия», его экипаж, и оперативница «Цербера» — эффектная, пылкая, первый помощник капитана — стояла между ними. Он взял ее. И отставил в сторону. Вот и весь его план. Краткосрочный, тактический. Но... (Куда она уйдет? Теперь?) Голос в голове принадлежит не вполне ему; и его это даже не удивляет. Край его губ чуть изгибается. Пальцы другой руки нащупывают в кармане талисман. Нечто вроде монеты, старой, какими, говорят, пользовались на Земле в эпоху до космоса. — Ты ведь знаешь, — говорит он, и улыбка на ее губах чуть вздрагивает. Но не исчезает. Пока еще нет. Это ведь не ложь, говорит он себе. — Ты нужна мне, Миранда, — произносит он, усилием воли проглатывая неизбежное: «пока еще». Пока еще он, быть может, сумеет придумать ей назначение. И ее пальцы смыкаются на его ладони. Резко и жестко, как он помнит. И всё же не совсем так. Он притягивает ее к себе. Она поддаётся — без борьбы, просто. Он проводит рукой по ее волосам. Они черные и мягкие, улучшенные генетически. Тело женщины у него в объятиях — теплое. Как он помнит. И всё же... (Он помнит ласковый холод, синий обморочный холод морской глубины, принимавшей его — и ничего не требовавшей взамен. Никакое тепло, влажное, требовательное, хлесткое, ураганное, этого не заменит. Не заменит не-его голоса, звучащего в голове, как собственный.) Но зачем женщине, прижавшейся сейчас, на краткий миг, лбом к его плечу, это знать?