Verrotten

***

Я любил его. Иронично, но до недавних пор я смеялся над людьми, называвшими свои плотские утехи выражением пресловутого возвышенного чувства, но когда мир вокруг заиграл яркими красками его оливковых глаз, что-то внутри меня с громким хрустом сломалось. Хребет. Чёрт, он выгрызал мой позвоночник взглядом из-под опущенных ресниц; он въедался во внутренности и рвал барабанные перепонки громкими стонами и просьбами, — «сильнее, пожалуйста, я... я хочу этого» — и, кажется, я наивно полагал, что он — моя личная шлюха, но на деле — подчинялся каждому его движению. Каждой фразе. Каждому жесту. Мы не жили вместе; более того — он смеялся над моими попытками предложить ему перевезти вещи ко мне. У нас не было отношений, как таковых. Он мог уйти посреди ночи к кому-то из своих многочисленных знакомых, потому что я надоедал ему слащавыми "люблю"; мог рассечь мне скулу перстнем, неожиданно ударив по лицу во время очередного спонтанного спора, а через три минуты уже хрипло умолять, — «глубже, блять, я хочу чувствовать тебя в себе, глубже, папочка», — и я втрахивал его в диван, вцепившись пальцами в бедра и оставляя на них синяки; мог часами рассказывать, в каких позах спал с другими... Но всегда возвращался обратно. Он стыдился меня — он стыдился того, что у него появился соулмейт, понимаете? В то время, когда другие гордились своей парой и всячески пытались показать другим, что этот человек принадлежит им, мой соул носил затемненные очки и ненавидел малейшие проявления участия к себе. Ревность и собственничество он не признавал от слова «совсем». Это казалось ему комичным и глупым. Никак не судьбой. Я и не был его судьбой — он зачастую, пожимая плечами, говорил, что так сложилось, что винить в этом судьбу — странно и по-детски, но сам роптал на неё, едкой кислотой выжигая на моей коже свое извечное «ты мне — никто». Это было стандартом; наши отношения, если можно назвать химию между нами, в которую я верил, так, имели название «принуждение». Или — «случайность». Я не мог оскорблять его в присутствии других, но сам он кончал от «потаскуха» в свой адрес. Его заводили связанные за спиной руки, ссадины на коже, игры с асфиксией и плетка, но я не имел никакого права на «ты мой». Только во время секса. Только ради того, чтобы он позволил мне банально подрочить ему. Наши отношения имели название «я выебу тебя, но это лишь формальность». Я даже не знал, в его ли я вкусе, но кого это волновало? Так вышло; наши глаза обрели одинаковый оттенок при встрече друг с другом, и изменить это было не под силу никому. Вероятно, он был привязан ко мне, но ни разу не упоминал об этом. В любом случае — я ненавидел любить его, а он ненавидел и презирал меня. Без промежуточных стадий. Когда мои глаза стали блекнуть, а я пачкал рвотой унитаз в коттедже своего отца, я понял точно — он, блять, был чертовски прав, что испытывать что-либо по отношению к другим людям — бесполезная трата времени и сил. И, знаете, он пришёл ко мне тогда — всё с тем же насмешливым выражением лица, всё с теми же «я ведь говорил тебе, помнишь?». Я помнил. И всё равно любил его. Он заваривал мне чай и покупал сигареты в табачном ларьке возле нашего дома; он не говорил мне ни слова о вынужденности нашей связи, и от этой лжи было тошно. Лучше бы продолжал гнуть свою линию с «зависимости — это дерьмово». Потом он притащил травку. Смеялся от вида собственных ботинок и пытался сесть мне на бедра, чтобы поцеловать, а я отталкивал. Он сожрал мои глаза. Он, блять, выел их, он отравил мои последние дни, последние шаги, последние вздохи, и — я был благодарен ему за «я останусь с тобой пока, если хочешь». И когда я во время очередной панической атаки кричал в лицо этому ублюдку, что он стал единственной моей ошибкой в жизни, что он мог предупредить, что «мы» — заведомо ложное, что это — недоразумение и я никогда не должен был доверять ему... Он разрыдался. Он, мальчик с вечно поднятой головой, с губами, накрашенными неизменным вишнёвым блеском, грязной ухмылкой и узкими идеальными бедрами, который всегда мечтал, чтобы я оставил его в покое и не говорил ни слова про чувства к нему, и эгоистично бросал меня в самые тяжёлые моменты — разрыдался. Я никогда не видел его таким — с размазанной подводкой, искаженным в гримасе боли красивым лицом, вцепившимися себе в волосы и пытающимся чуть ли не выдрать их, — и мне хотелось обнять его и утешить, хотя единственным, кого стоило винить в этой ситуации, был он. Потом обнаружилось, что он не знал. И тоже, блять, был настроен провести со мной всю жизнь, хоть и не стремился к этому никогда. Он привык к тому, что было между нами. К моей любви. Привык засыпать иногда у меня на плече и запускать кофемашину с утра, а потом бегать в магазин за молоком для напитка. И это оказалось самым лучшим признанием, которое я слышал за всю жизнь. Странно, но потом мы долго говорили о выделенном нам судьбой времени. О том, что мы могли бы сделать, в какую страну поехать и какие концерты посетить, куда уходили бы деньги и кем мы стали бы в будущем; у него впереди была ещё вся жизнь, а мне оставалось немного, но я ценил всё, что происходило. Потом и он стал чувствовать себя неважно. Мы оккупировали тесную ванную комнату, и я держал его за трясущуюся руку, когда его выворачивало, а через секунду блевал сам. Глаза обоих становились всё невыразительнее, а он носил запрещенные законом линзы дома, чтобы не напоминать себе о происходящем с нами. Мы весело проводили время, играли в приставку и катались на аттракционах в городском парке, а через пару дней, когда у него началась истерика на колесе обозрения, я внезапно заметил, что он угасает намного быстрее и ощутимее, чем я. Под неизменно прищуренными глазами залегли тёмные тени, кожа, прежде аристократически бледная, приобрела желтоватый оттенок, а волосы, доселе густые и шелковистые, стали ломаться и выпадать. Он не имел ни малейшего понятия, что происходит и почему он так болезненно переживает собственную проблему, собственную подкожную лживость, а я постепенно начал что-то осознавать. Когда Джерард умирал, я держал его за руку, и он первый — и последний — раз в жизни прошептал пересохшими губами, что любит меня. Меня, Фрэнка, блять, Айеро, который каждодневно задевал его колким «ты — лжесоулмейт, и даже это в тебе показывает, что ничего живого в тебе нет»! Меня! Я оскорблял его и называл куклой, а он растягивал потрескавшиеся губы в виноватой улыбке и говорил, что никто не подозревал, что так получится. И я, чёрт возьми, тоже не подозревал. Когда я, отошедший за стаканом воды, вернулся, он уже не дышал. На бледном лице застыло измученное «прости» — он... так ничего и не понял? Неужели такой умный человек, как Джерард Уэй, не догадался сопоставить все факты? Потрескавшееся зеркало в ванной отразило совершенно белые глаза с расширившимися зрачками, и я печально усмехнулся, прикусив губу. Ничего нового. Никаких оттенков.