Мальчик с козой

      Россия редко за пределы Москвы выбирается, ещё реже родные просторы видит в живую, обычно в работе погрязнув с головою, или же на встречи в другие страны впопыхах направляясь. И видеть перед глазами ни высотки стеклянные, ни церкви золочёные, ни дома богатые — непривычно очень, точно заново весь мир исследовать нужно, от города пыльного и холодного отвыкнуть. И теперь одна дорога потрёпанная, да поля обширные, непаханые; леса, вдали зеленеющие; домишки редкие, заброшенные — всё видится чудным даже, ничтожным. Быстро взглядом очерчивается, да снова нетронутым остаётся. А ещё машина поломанная, дымящаяся стоит всё на месте, назло будто бы время лишь тянет драгоценное! Брагинский никогда не любил спешить, да вот только жизнь его всё время подгоняла. И сложно понять: куда это она его торопит? На то собрание пресловутое?.. «Нельзя на него опоздать!» — думает он, глазами детали машинные очерчивая, неполадку разыскивая озлобленно.       «Дядь, чего ж ты тут стоишь?» — хриплый мальчишеский голос до него доносится сзади. Иван некоторое время даже внимание на это не обращает, но всё же от машины отрывается, оборачивается нехотя, да замечает перед собой мальчонку, лет десяти, а то и двенадцати. Маленький незнакомец босыми ногами песок горячий трогает, а в руках тонких верёвку, на которой козочка молоденькая привязана, держит крепко, нос крупный, загорелый, всё рукавом грязным потирая. Волосы светлые-светлые, местами от солнца выгоревшие, песком перепачканные, от ветра колышутся, а глазки маленькие, серые любопытно на взрослого смотрят, выжидающе. «А ты не видишь? — как можно спокойнее отвечает Иван, взгляд на автомобиль переводя, но выходят эти слова у него грубо, раздражённо. И Брагинский это понимает, растерянные глаза ребёнка заметив. Не виноват же мальчишка, что под руку горячую попал. — Ты уж прости, — ласково начинает он, — я просто спешу очень…» «А куда спешишь?» — уже более сдержанно он этот вопрос задаёт, ступнёй ногу почесав, любопытные глазёнки внимательней на него уставив. Брагинский замолкает, взгляда от ребёнка не отрывая, ответ найти пытается: «Куда спешу?» И молчит он, порою запах пыли и полевых цветов ощущая, по сторонам оглядывается, не понимая даже: куда и зачем он спешил, каким образом здесь оказался. «Спешу я куда-то, — наконец-таки он ответ даёт расплывчатый, глупый даже, а затем тему переводит: — как зовут тебя?» «Местные Федькой звали, а вот её — Любой, — он козочку поглаживает нежно, нахваливать даже начинает: — она, знаешь, сколько молока даёт? Во-о-т столько, вот такое ведро! — и мальчишка руки в сторону разводит, лицо кривит забавно настолько, что собеседника засмеяться заставляет. Но тут же серьёзность глазам своим придаёт, важно ручки на груди скрещивая. — Не веришь, а? А я, Богом клянусь, правду говорю! Вот раньше колхоз у нас был, так там её прабабка жила, я сам у неё роды принимал…»       Иван болтуна останавливает резко, смутившись чему-то: «Колхоз, говоришь, был — верю, а вот про то, что сам роды принимал — нет. Скорее, тебя ещё тогда и на свете не было, фантазёр». — Брагинский мальчугана по голове грязной треплет, с губ улыбки не снимая. Да ощущает, как тот его руку в своей сжимает, испепеляюще на него смотрит. Обижается, видимо, что его лгунишкой считают. «Да знаешь, — Федька краснеет, как рак варёный, крепче ладонь чужую сжимая, — да я ещё с барскими детьми в гуси-лебеди играл, может, даже более тебя на свете пожил, мудрее, а ты меня во врунишки приписываешь! Аки, взрослый какой сыскался!» — мальчика всё ещё смотрит на мужчину пристально, руку так и не отпускает из хватки крепкой. А Россия тоже смотрит на него, в глаза его серые всматриваясь… а глаза-то у него действительно недетские вовсе, многое уже повидавшие. «Ух, ладно, брат, верю я тебе. Не серчай уж». — После долгого молчания он эти слова произносит, рукой свободной снова по волосам пыльным пройдясь. «А тебя-то как звать, дядь? Ты моё имя знаешь, вот и я твоё должен услыхать. Справедливо будет». Брагинский кивает в знак согласия, руку для рукопожатия вытягивает, серьёзность лицу придавая, точно с важным человеком знакомится: «Иван Брагинский». Мальчишка в лице мгновенно меняется, в глаза сиреневые его всматриваясь, но тоже вид гордый делает, важный до предела, как можно крепче руку его сжимает: она у него маленькая и хрупкая, но сильная всё же, местами грубая из-за мозолей. «Ну ты и богатырь: чуть руку мне не сломал, — по-доброму Россия улыбается, глаза в небо поднимает, щурясь из-за солнца порою. — А живёшь-то где, Федька? С кем?»       «Я тут недалеко живу, с бабушкой, — он пальцем грязным на стайку брошенных домов указывает. — Знаешь, ведь у неё никого кроме меня нету, а у меня только она есть да вон, Любка, — мальчишка ласково её морду пушистую гладит улыбаясь. — Вот так и живём втроём». Иван внимательно на худого, чумазого ребёнка смотрит, затем на дома заброшенные и жутко, горько даже от этого зрелища становится. Он, к городу давно привыкший, за жизнь это считать не может. А мальчонка всё улыбается не натянуто. Неужто жизни такой действительно радуется? «Ты не думай, что тут всегда так было. Заброшено, — он улыбку с губ убирает, на поля заросшие и избы сгнившие взгляд бросая, а затем и на собеседника своего, ладони в кулаки сжимая. — И люди были, и хозяйство хорошее было, даже школа своя. А ты-то знаешь, какое чучело мы на Масленицу делали? Как новый год всей деревней справляли? Свадьбы играли, знаешь? Как барин приезжал? — голос его резким становится, озлобленным даже, а сам он дрожать всем своим тельцем маленьким начинает. — Я-то знаю, помню всё. А когда война была… — тут он замолкает, спешно тему переводя, не желая об этом ужасе вспоминать даже. Говорить. — Колхоз открыли: добротный очень, на всю округу прославленный. В нём все работали рук не покладая, даже в газетах про него писали. И я так рад этому был! Рад, что я, люди, что-то важное для страны делали. На её благо работали! — Федька замолкает, а Брагинский стыдливо взгляд отводит, виноватым себя считает. — В девяностые его закрыли, а потом люди сами уезжать стали, говорили, что на заработки, на время, некоторые даже не прощались, да так и не возвращались. А я всё за их домами присматривал, ждал… А они, а они, — Федька всхлипывает, глаза на землю устремив, — так и не приехали. Соврали. Только бабушка осталась: ей меня жалко было, поэтому-то и осталась…» — тут он голову поднимает на взрослого, своими глазами, слезами горячими наполненными, болью, в душу всматриваясь, ближе подходит. Не сдерживается, да реветь громко начинает.       Россия молчит, по сторонам оглядывается снова и снова, на знакомого порою смотрит. Даже приобнять его, успокоить хочет, но всё время его отталкивают. Он себя маленького в нём видит. Ведь деревня — это истоки его, душа. Так почему же она… этот ребёнок уже и не нужен никому? А Федька всё ревёт не сдерживаясь, шепчет что-то, к нему подходит, кулаками своими маленькими бьёт его, выкрикивая: «Почему ты меня бросил?! За что ты меня бросил?!» А ему ничего не остаётся, как стоять истуканом, да ждать, когда он успокоится. Но тот и не думает. Вдруг, вместо рёва и причитаний, из глотки его кашель страшный вырывается, а мальчишка пальцами в рубашку его впивается из-за боли невыносимой, бледнеет мгновенно. И ткань светлая, тут же кровью и слюной напитывается, кусочками мяса даже, гноем пачкается. Ноги его всё подкашиваются, но упасть им руки большие, тело детское поддерживающие, не дают. Тут он замолкает, жадно воздух глотая, от боли сморщиваясь, головой потной в рубаху грязную упирается, не отпускает её, ещё слезами окропляя. И всё это так быстро для Ивана происходит, что он и не замечает практически, чувствует только, как кровь по животу вниз скатывается, штаны напитывая, и как его горло само разрывается, сгорает. И лишь одно изо рта выходит с трудом, пока он рукавом слюну окровавленную с мальчишеского подбородка вытирает: «Что случилось?» «Я не знаю, — с хрипотой липкой шепчет, последние сгустки чёрные выплёвывая в сторону, руками своими его тело в объятия обхватывая. — Мне страшно… я не хочу умирать. Не хочу из людской памяти исчезнуть. Тобою быть забытым, Ваня».

Брагинский понял… куда спешил.