***
Спроси у Адриана кто-нибудь, как именно он смог убедить отца в том, что Маринетт должна всё узнать и что именно от него, он бы не смог повторить всё сказанное даже под страхом смерти. Не помнил он и то, как нёсся несчастные четыре квартала, срезая всевозможными дворами и напрочь забыв о волшебном кольце. Зато на всю оставшуюся жизнь в память впечаталась солнечная улыбка девушки, обслуживающей посетителя. И удивлённый взгляд тёмно-голубых глаз, когда Адриан буквально ввалился в пекарню, едва не снесся стоявшую на его пути стеклянную витрину. — Та… там м-мадам Ч-ч-Чен… Нет, он, конечно, понимал, что к таким новостям следует людей подготавливать… Но как, чёрт его возьми, сказать лучшей подруге, светлейшему человеку из всех ему знакомых, что какой-то аморальный ублюдок, объезжая пробку на приличной скорости прямо по тротуару, сбил её маму?! Как к такому можно вообще подготовить?! А Маринетт всегда почему-то понимала его с полуслова. И теперь, видя, как меркнет эта счастливая девушка, чувствуя что-то очень нехорошее, Адриану хотелось застрелиться. Или что там делают с гонцами, принесшими плохую весть, вешают? Верёвку и мыло, пожалуйста. Маринетт хотела сразу бежать в любом направлении и на любую дистанцию. Прямо так — в трикотажных бриджах, в выкраденной у отца нелепо огромной для неё рубашке и в старых туфлях-тапочках, при каждом неосторожном шаге слетающих с ноги, но невероятно удобных для стояния за прилавком. Но на улице вечерело, дождь набирал силу, да и сезон на дворе не самый тёплый… Поэтому, спрыгнув из своей комнаты прямо на пол, напрочь проигнорировав лестницу, от волнения запутавшись в собственных ногах, не сразу застегнув злосчастные сапоги и кое-как накинув пальто отвратительно-жизнерадостного охристого цвета, девушка еле-еле попала ключами в замок (Адриан бросился было помогать, но у него самого тряслись руки), и, уронив табличку, захлопнула пекарню. Они даже не обратили внимание на то, что бегут в одном темпе — как бы супер герой и не самая спортивная девушка класса, — что бегут с такой скоростью, словно участвуют в чемпионате по лёгкой атлетике и твёрдо решили домой без кубка не возвращаться, что бегут, крепко вцепившись друг в друга в поисках безмолвной поддержки или, скорее, из-за страха остаться в одиночестве, один на один со своими мыслями. А когда прибежали, Маринетт с нездоровым спокойствием просочилась в толпу, охающую и ахающую, с холодным интересом посмотрела сначала на машину реанимации, после — на приехавших в их отсутствие полицейских, что-то уверенно им сказала, показав свой паспорт (единственное, что она положила в карман пальто вместе с ключами и телефоном), и только потом опустила глаза. И без того бледное лицо побелело ещё сильнее, кукольные глаза в ужасе распахнулись, и по всему было видно, что девушке катастрофически не хватает кислорода. Она молчала долгие четыре секунды, молчала, словно ударом в живот из неё выбили весь воздух или будто никак не могла скоординировать свои дальнейшие действия. А потом ноги её всё-таки подвели, она рухнула как подкошенная, не грохнувшись на землю только благодаря чьим-то рукам и завыла, изо всех сил мотая головой и вырываясь с решительностью разъярившейся фурии. Врачи что-то говорили про смещение шейных позвонков, про то, что сама Сабин потеряла сознание при столкновении что, умирая, совсем не мучилась, что она и так продержалась необъяснимо долго — целых 17 минут после аварии… И Адриан искренне не понимал, как их слова могут помочь человеку, который ещё час назад спорил о чём-то теперь совсем не важном и наверняка имел совместные планы на выходной вечер с тем, кого врачи только что признали мёртвым. Маринетт просто вопила. Она не ревела, не билась в припадке, захлёбываясь слезами — глаза оставались пугающе сухими. Она просто звала мать, отказывалась слушать абсолютно незнакомых людей с их никому не нужными соболезнованиями и, казалось, погрязла в отрицании происходящего, время от времени ударяя себя по руке. И очень некстати Адриану вспомнился тренировочный текст для перевода о погребальных традициях китайцев. Будто бы они предпочитают поднять вой по умершему и уговаривать душу вернуться обратно в покинутое тело. Сабин хоть и приспособилась жить в Европе так, словно здесь родилась, но всё же приобщала дочь к традициям предков.***
Маринетт сидела на каком-то подоконнике, подставляя лицо каплям дождя, и стеклянными глазами смотрела в мир. В миру бездыханное окровавленное тело перебрасывали на носилки, не самым аккуратным образом загружая в карету скорой помощи (на самом деле всё происходило по правилам, но Адриану происходящее не нравилось от слова совсем). Девушка зябко куталась в противошоковое одеяльце — интересно, чем оно поможет, — которое накинул на неё один из санитаров, и послушно ждала действия успокоительного. Слишком спокойно. Адриан ненавидел её за это спокойствие, ненавидел себя за свои мысли о ней. Ему совсем не нравилось отсутствие слёз, не потому, что жизнерадостная Маринетт теперь казалась какой-то чужой и неправильной, а потому что он всеми фибрами души чувствовал, что когда она действительно сорвётся — будет плохо всем. И ей в первую очередь. Когда рядом присел старший Агрест, Маринетт слегка встрепенулась, расправила пальто, точно стыдясь собственного вида (хотя парень был уверен, что подруга по-прежнему находилась где-то глубоко в себе и вряд ли могла трезво оценивать ситуацию), но потом повернула личико, покачивая головой, словно уже слышала эти непроизнесённые соболезнования, на которые следовало как-то отреагировать. — Ваш отец? — В Америке… — Маринетт говорила сиплым шёпотом, словно боялась растревожить больного. — В командировке. Будет там ещё неделю… В блёклых глазах появилось осмысленное выражение, нарастающая паника, готовая вырваться наружу. Девушка задрожала, судорожно шаря по карманам, и едва не выронила телефон, пытаясь разблокировать экран. В трубке слышались длинные гудки, прерванные лишь равнодушной механической женщиной. Абонент вне зоны действия сети. Телефон выпал — его отработанным движением подхватил отец, — а Маринетт откинулась на плечо одноклассника, всеми силами пытаясь вновь взять себя в руки. Получалось плохо, точнее, не получалось совсем, даже когда девушка прижала ладонь ко рту, изо всех сил сжимая щёки длинными пальцами. Началось. Адриан её крепко обнял, поглаживая по волосам и позволив уткнуться в новое пальто. Её трясло как в лихорадке, а плечо стремительно мокло, ощущая вибрацию от приглушённого воя. Ему очень хотелось сказать эти ненужные слова поддержки, убедить, что всё хорошо, что всё наладится, что она сильная девочка и способна со всем этим справиться. Только вот всё нихрена не хорошо, вряд ли жизнь будет теперь как прежде, а заставить семнадцатилетнего ребёнка самостоятельно устраивать похороны любимого человека — это уже верх несправедливости. Такое мало кто может выдержать, это совсем не нормально, и даже сильнейшие люди от такого ломаются. — Возьму на себя смелость настаивать на том, чтобы до приезда отца Вы пожили в нашем особняке, — когда надо, отец был подчёркнуто вежлив, вразрез с амплуа капризной звезды, но Адриан знал — Габриэль Агрест растерян. И ничто человеческое ему не чуждо. Маринетт мотала головой, отказываясь, не хотела причинять никому неудобств, убеждала, что дома всё будет хорошо, что она там будет не одна, ведь придёт… Яркой вспышкой в голове пронеслась простая и жуткая мысль о том, что мама уже никогда домой не вернётся. Дома Маринетт будет одна. Дома ждут белое домашнее платье, ещё сохранившее тепло хозяйки, надкусанное пирожное, которое запретили доедать под страхом жуткого возмездия, загружённый в дисковод домашнего кинотеатра какой-то фильм и четыре огромных пакета с неприготовленным попкорном и вредными напитками. Всё подготовленное мадам Чен для того, чтобы устроить с дочерью ночь кино и расслабиться после сложной рабочей недели без главного пекаря семьи. Девушка продолжала непреклонно качать головой, хотя прекрасно понимала, что не в состоянии вернуться туда, где каждая вещь помнит Сабин Чен живой и невредимой. Из-за слёз она ничего перед собой не видела, но чувствовала, что Адриан куда-то её ведёт, крепко удерживая за плечи. Вряд ли он боялся побега, не в том Маринетт состоянии, но вот от обессиленного падения удерживал… — Эклеры, — Дюпен-Чен отвернулась от окна, нарушая гробовую тишину в автомобиле. И на озадаченное молчание пояснила: — В пакете были эклеры с заварным кремом, — она даже улыбнулась и, кажется, игриво подмигнула. — Только папе не говори, что мы обогащаем конкурентов. Дочь и жена пекаря жить без эклеров не могут, но совсем не умеют создавать. Мама, когда к подруге пошла, говорила, что умрёт без них. А умерла с ними. Всё это девушка говорила быстро и судорожно, с пугающей примесью какой-то повседневности. А после опять уставилась в окно, замерев бесстрастной фарфоровой куклой. Адриан поглаживал её по запястью, весьма странным образом выражая свою поддержку, но отдал бы все богатства мира, чтобы никогда не видеть свою подругу, ни разу не акуматизированную Бражником, такой. Он случайно поймал в зеркале сумрачный взгляд отца и тут же отвёл глаза. До особняка они доехали быстро, дороги были почти пусты, и Адриану хотелось ударить себя в челюсть за неозвученную шутку про жертву демонам пробок и заторов.***
Несмотря на разнообразие гостевых комнат, предложенных отцом, Маринетт робко согласилась на неловкое предложение Адриана устроиться с ним в его спальне. Старший Агрест лишь молча поджал губы, но не выразил возражений, скрываясь в кабинете. И попросил дать ему знать, когда удасться связаться с Томом Дюпеном. Маринетт сразу же забилась в угол, опираясь плечом на огромное окно, и беспрерывно нажимала на кнопку вызова. Абонент по-прежнему оставался вне зоны действия сети, раз за разом. На улице стемнело окончательно, дождь убаюкивающе стучал по стеклу, не собираясь прекращаться, а на часах было полдевятого вечера. — Есть… — Адриан проглотил ком в горле, неслышно присаживаясь рядом. — Есть вещи, в которых мы не можем сделать при всём своём желании… Но в чём-то мы помочь сможем. Если тебе что-то нужно… — Я хочу, чтобы мамочка была жива, — девушка говорила очень тихо, но в тёмной тишине её слова были слышны достаточно хорошо. — Хочу, чтобы этот кошмар закончился. Она поморщилась, чувствуя, как непрекращающиеся слёзы стекают по подбородку и капают куда-то на отцовскую рубашку. Прижатый к губам смартфон снова оповестил о прекращении соединения, и тонкие пальцы сжали его ещё крепче, случайно включив подсветку экрана. Адриан не знал, как помочь. Вернее, слишком хорошо знал, что ничем ни он, никто другой помочь не в состоянии, собственное бессилие начинало изводить. — Если тебе станет легче, ты можешь позвонить Але, — он не знал, зачем сжимает хрупкое запястье, но ничего другого сделать не мог. Аля вызов сбросила, отправив вдогонку щедро присыпанное смайликами, шкодливое сообщение о том, что смотрит фильм с Нино, и если у подруги что-то очень важное, то пусть пишет СМС. Маринетт ответила, что ничего особенного, просто захотела поболтать, и велела отрываться на свидании по полной (Адриана перекашивало от несоответствия текста с тем, что он сам видел воочию). Смартфон был отброшен куда-то вдаль, и девушка позволила себе прижаться к соседскому плечу, и разрыдалась с новой силой. Адриану хотелось сбежать подальше, лишь бы не чувствовать всё то горе, повисшее тяжёлым туманом в родной комнате. Лишь бы не оставаться с подругой ни секундой больше. Но он был ей нужен, поэтому продолжал мягко поглаживать тёмно-синие волосы, ничем не выдавая свои низкие стремления.***
Звонок от мсье Дюпена раздался неожиданно. Слишком громкая и резкая для раннего утра мелодия вырвала прикорнувшую парочку из сна, буквально ударив обухом по голове. Адриан не мог вспомнить, в какой именно момент вырубился в обнимку с подругой на уступленной ей кровати — ведь ему самому было постелено на диване перед телевизором, — но всё же его буквально подбросило от неожиданности, когда подскочившая девушка начала судорожно искать телефон. От неприятного пробуждения раскалывалась голова, а настенные часы нахально показывали 4:37. Маринетт замерла, вслушиваясь в жизнерадостную болтовню отца с каким-то благоговением, но нижняя губа уже очень нехорошо подрагивала. — Пап, — прохрипела она и, не слыша должного мрачного молчания в ответ на её зов, раскраснелась от злости. Мсье Дюпен добродушно подшучивал, обещая привезти подарки, и сетовал на распущенность своей жены — даже ведь с третьей попытки трубку не взяла! Маринетт сжала кулаки, уставившись перед собой, и злобно шипела — полиция не разрешила вчера забрать личные вещи, безбожно сославшись на субботний вечер, и посоветовали приходить в понедельник. Видимо, от одной только мысли — весьма нелогичной — о том, что папа звонил не ей после сотни пропущенных, а в камеру хранения, девушка приходила в бешенство. Адриан разрывался между обязанностью идти и прямо сейчас позвать отца и смутным предчувствием того, что Маринетт лучше не оставлять одну. — Маму машина сбила! — она сорвалась и кричала в трубку, что есть мочи, лишь бы прекратить этот отвратительный поток оптимизма. — Насмерть! Телефон снова лежал где-то на простынях, а подушка заглушала жуткий вой, с которым вскочившая было Дюпен-Чен упала навзничь, глотая рыдания. За всю ночь она так и не смогла произнести эту фразу, но теперь ей было необходимо рассказать о случившемся не менее важному для неё человеку. И, судя по излишне громкому недоверию по ту сторону провода, девушка прекрасно понимала, через что ей придётся пройти. Видимо, самым эмоциональным в их доме всё же, как ни странно, являлся отец семейства. Связь оборвалась, телефон замолк и погас, а комната вновь наполнилась такими невыносимыми всхлипами и рыданиями. Если отец хотел поговорить о чём-то с Томом Дюпеном, то сейчас оппонент был не в состоянии взаимодействовать с кем-либо из людей (даже с родной дочерью, чьё горе было ничуть не меньше). Адриан неслышно покинул комнату, мягкими шагами спускаясь по лестнице. В кабинете отца горела лампа — модельер так и не нашёл в себе силы лечь спать, то и дело прислушиваясь к происходящему наверху. — Звонил? — Только что. Курящим Габриэля не видели уже давно. И даже по природе своей наивный и доверчивый Адриан как-то не очень верил в то, что причиной этой нервозности является убитая горем одноклассница. Хороший вариант, но слишком фантастический.***
Утром девушка выглядела изрядно вымотанной, но более спокойной, нежели ночью. Адриан подозревал, о чём отец говорил с Маринетт, плотно закрыв двери. Дюпен-Чен кивала, уверенно — на сколько позволял сорванный голос — соглашалась со всем, что было до неё донесено и выразила полную готовность к содействию. Сам же парень без интереса ковырял свой завтрак, то и дело недовольно поглядывая на так и нетронутую порцию для гостьи. Вошедшая в столовую Натали (которой, видимо, уже обо всём доложили и нашептали) выглядела слегка зашуганной, но, тем не менее, твёрдо оповестила о каком-то старичке, настаивавшем на посещении и с ним, Адрианом, встрече. И, судя по всему, Маринетт тоже была с этим старичком знакома. Причём слишком хорошо. О чём они говорили, Адриан не слышал, но диалог проходил весьма бурно — любое своё предложение девушка сопровождала отчаянной жестикуляцией, и, судя по опыту общения с Ледибаг — ни к чему хорошему дело не шло. — …Я больше не вижу смысла в этих Камнях Чудес! Зачем вообще помогать людям избавляться от каких-то… ненормальных, которые — якобы — собираются всех уничтожить!.. Дело приобретало интересный поворот. — …Да Бражника вообще можно принять за самое безобидное существо в мире! Если подумать, то все беды были именно от самих людей, получивших власть!.. Наверно, за Маринетт говорили льющиеся через край эмоции, которые в таком состоянии обуздать практически невозможно. Может, после, хорошенько успокоившись и посмотрев на ситуацию с более трезвой точки зрения, она будет жалеть о вылетевших злобных словах, но сейчас ей очень хотелось выговориться. — …Зачем делать людям добро, если от них никакой отдачи? Простите, Мастер, но я сыта всем этим по самое горло. Не вижу смысла обладать сверхспособностями, если даже свою семью защитить не в состоянии… Девушка в несколько резких движений почти выдернула гвоздики из ушей, складывая их в старческую ладонь. — Всего хорошего. Ограничившись строгим поклоном на китайский манер, Маринетт развернулась и рванула на второй этаж. Возможно она и погорячилась, но в чём-то была права. Рядом с серьгами легло кольцо. Когда он вошёл в комнату, девушка даже не повернулась. Она агрессивно расправляла пододеяльник — не потому что ей было как-то принципиально оставить после себя чистоту и порядок, а больше потому, что руки требовали деятельности. Сейчас Маринетт выглядела беззащитной, слишком маленькой и хрупкой для той, которая могла бы переломить многослойное железо. Это неестественно. Непривычно. Неправильно. И пусть она ещё сохранила в себе детскую наивность, непосредственность, пусть поступала порой совершенно нелогично — всё-таки многие парни считали её весьма привлекательной. Ледибаг была весьма привлекательна. В обоих своих обличиях Маринетт была комочком самоуверенности и неиссякаемого позитива — другой её никто никогда не видел вплоть до вчерашнего дня. Острые плечики слегка подрагивали, огромная бесформенная рубашка была похожа на мешок цвета наливных яблок, и в любой другой ситуации Адриан не преминул бы пустить пару шуточек о любви к ярким оттенкам. При других обстоятельствах Нуар бы сошёл с ума от радости. Но не сегодня. — Ледибаг, — она резким, судорожным движением протянула руку, не поднимая головы. — Кот Нуар, — он осторожно, почти невесомо сжал тонкие пальцы, словно боясь поломать хрупкие кости. Притом, что Леди хрупкой не назовёшь. Леди — синоним силы, уверенности и грациозности, не иначе. Маринетт руку забрала, обхватывая себя за плечи, и по-прежнему не решалась поднять головы, предпочитая рассматривать плинтуса. — Я тебя прекрасно понимаю, — пожалуй, эта резкая, надтреснутая интонация, этот ломкий, высокий на грани хрипа голос будут долгое время являться в кошмарах. — Не так всё должно было всплыть на поверхность. Да и не в том я состоянии, чтобы мило улыбаться и беспрерывно нести язвительную чушь. Адриан хотел возмутиться, но продолжал молчать, повинуясь судорожному, повелительному взмаху ладошки. — Я понимаю, что со мной сейчас находиться очень тяжело. Даже невыносимо — ты никогда не терпел женских слёз, думаешь, я вообще не замечала Нуара? Его, я, пожалуй, знаю лучше, чем саму себя. Чужая улыбка, похожая на привязанный за верёвочки оскал, вкупе с мёртвой синевой глаз выглядела жутко и нелепо, но по-другому никак не выходило. — Если тебе интересно, то папа перезванивал под утро — ты спал, и мне не хотелось тебя будить. Самолётам запретили на неопределённое время вылетать, и он кукует в аэропорту в ожидании ближайшего рейса. Там у них какой-то то ли тайфун, то ли торнадо, то ли ещё какой ливень — я не поняла, но ближайшие два дня на папу положиться нельзя, и он сам там в предынфарктном состоянии. Он очень благодарен вам с мсье Агрестом за меня, и мсье Агрест взял на себя помощь в организации похорон — ты же знаешь, Джена где-то ездит, а дедушка умер ещё до моего рождения, а маминым родителям я никак смелости не наберусь позвонить… Маринетт говорила всё это шипящей скороговоркой, забывая временами дышать, проглатывала окончания слов, никак не могла сосредоточиться на одной мысли и вываливала всё, что было на душе, за раз и вперемешку. Адриан не перебивал, лишь молча вникал в этот отчаянный монолог, пытаясь понять, к чему всё это приведёт. — Надо устроить поминки самой, чтобы похоронить тело уже в четверг, надо как-то рассказать обо всём маминым родителям и вернуться в пекарню, чтобы забрать оттуда необходимые документы, потом съездить в похоронное агенство и заключать контракт, и з-забрать вещи, и многое другое, и тебе неприятно находиться со мной, тебе тяжело, но мне страшно, я очень слабая, я не смогу вернуться в пекарню, и вообще, я эгоистична, я злоупотребляю твоим гостеприимством и хорошим расположением твоего от… Она тараторила всё это, пугливо распахнув глаза, и всё больше убеждалась в выдуманном ей абсурде. Поэтому Адриан и сам не мог вспомнить, как посмел поднять на неё руку и больно ударить по щеке, заставив пошатнуться, но по-другому этот нарастающий ком паники было не остановить. — Да как тебе вообще всё это в голову пришло?! — хотелось кричать, но под лестницей разговаривали отец и Натали, и они могли всё совсем неправильно понять, своим приходом лишь ещё больше усугубив ситуацию. — Ты не эгоистка, и это нормально — скорбеть и рыдать, ты имеешь на это полное право! И мы помогаем тебе по собственной воле! И бояться перемен — это тоже нормально! Он аккуратно убрал мешающуюся прядь, задевая раскрасневшуюся от удара щёку. Маринетт смотрела на него слишком удивлённо, следя за переменами в лице, и судорожно глотала всхлипы. По крайней мере, пыталась. — У меня ведь сейчас никого ближе тебя нет, Котёнок, — она произнесла это очень-очень тихо, тише, чем завывающий за окном ветер, но Нуар всегда слышал её, даже если приходилось читать по губам. Он сгрёб её в объятья, нахально умостив подбородок на тёмной макушке, и позволил доверчиво уткнуться в плечо. — Отпущу тебя из-под надзора только с мсье Дюпеном, поняла? А слёзы — слёзы пройдут. Ледибаг всегда умела брать себя в руки в критических ситуациях — возьмёт и сейчас. Плач — это перезагрузка, не больше, и дальше будет легче. Наверно. И Адриан упрямо гнал из головы мысли о том, что даже находясь в таком разбитом состоянии, Маринетт была излишне проницательна. Но он ей действительно нужен, и он будет рядом столько, сколько потребуется.***
Маринетт сверлила глазами своё отражение, опираясь на раковину дрожащими руками. Она внимательно оглядывала тёмные, переливающиеся синевой вымывшейся краски, волосы, голубые непонятно в кого глаза, бледную кожу с ярко выделяющимися на ней тёмными кругами под глазами… Люди часто говорили ей, что она похожа на мать. Даже не просто часто — каждый мало-мальски наблюдательный человек считал своим долгом отметить это сходство. И сейчас, надеясь хоть чуть-чуть обмануть себя, хоть одним глазком взглянуть на родную маму, на живую маму, Маринетт вглядывалась в гладкую поверхность, чтобы хоть как-то успокоить колотившееся сердце, чтобы увидеть там хоть что-то… Теперь она ненавидела всех этих лжецов, стремящихся подольститься и обсыпать комплиментами. Ненавидела свои совсем не по-азиатски острые скулы и излишне квадратный для востока подбородок. Ненавидела слишком большие и слишком светлые глаза, длинную шею, совсем по-европейски сложенную фигуру (пришлось сделать несколько шажков назад, чтобы оглядеть и её в зеркало), НЕ-НА-ВИ-ДЕ-ЛА, всеми фибрами души не выносила. Она больше не сможет поговорить с такой понимающей, спокойной, такой любимой женщиной. Это несправедливо, когда человек, никому никогда не делающий зла, достойный больше, чем кто-либо другой, жить, так нелепо погиб. Несправедливо, что даже единственная дочь не может стать его продолжением и быть хотя бы блеклым напоминанием о нём. Боже, как Маринетт ненавидела в эту минуту не только своё визуальное несоответствие, но и вспыльчивый, стервозный, слишком громкий характер, всегда являющийся причиной всех их с мамой разногласий. Ненавидела первую часть своей фамилии, считая её лишней, ненужной… В порыве ярости, плохо отпечатавшемся в памяти, девушка выхватила из косметички маникюрные ножницы и, измываясь над здравым смыслом и волосами, принялась безжалостно кромсать тёмные пряди, отбрасывая их ошмётки прямо на плитку. Через какое-то время в стекле отражалась опухшая от слёз девушка, чьи волосы неровными концами едва щекотали острые плечи, открытые из-за неудачно съехавшего платья. Это было уже что-то похожее, что-то обманчиво-соответствующее представлениям, что-то, что в пелене слёз могло казаться правдой… …и всё же ею не было. Звона стекла Маринетт не услышала из-за набатом громыхающего в ушах пульса. Зато остро почувствовала резкую, разрядами расходящуюся по правой руке боль, отрезвляющую лучше любого ведра с холодной водой. На полу, вперемешку с отрезанными прядями, валялись багровые от свежей крови осколки. Потом, конечно же, прибежал Адриан, грозясь выломать дверь — но со всеми его недовольствами девушка была уже согласна. Поэтому она покорно подставила приехавшему врачу руку, позволяя вытащить осколки и вколоть сильный транквилизатор.***
Аля что-то жизнерадостно щебетала — этому душевному подъёму способствовали несколько факторов. В лице одного человека, естественно. Порог класса Маринетт Дюпен-Чен перешагнула под ручку с Адрианом, уверенно прицокивая каблуками и самодовольно усмехаясь краешком напомаженных губ. (Только вот сам Адриан видел в этой усмешке не самодовольство, а ловко скрытую болезненную гримасу; видел он и то, как долго вчера девушка сидела над пыльной коробкой, хранящей новенькие за год ни разу не надетые лодочки на каблуке, и тоном, не терпящем возражений, сообщала о необходимости эту неразношенную обувь надеть сейчас и немедля.) Когда Маринетт приземлилась рядом с счастливой блоггершей, блеснув новыми золотыми серёжками (кажется, откопанными в недрах шкатулки, но это не точно), от счастливой комы Сезар спасла лишь очередная язвительная чушь от Буржуа собственной персоной. — Что, Дюпен-Чен, твои дела настолько плохи, что ты сдалась и наконец явилась в школу в одежде, положенной по статусу, то есть в мусорном мешке? Хлоя всегда умела вылезать в самый не подходящий момент, подло ударяя по больному (наверняка она даже не подозревала, на сколько точно ударяет именно сейчас, и Адриан с удовольствием сказал бы ей сейчас пару ласковых, если бы не строгая договорённость делать вид, как будто ничего не происходит). Маринетт же сейчас напоминала ядерную бомбу замедленного действия с вырванным к чертям таймером — никогда не знаешь, что именно запустит или ускорит отсчёт, но в конце мало не покажется. Однако на блондинку она внимания не обращала, вернее, была достаточно хладнокровна, чтобы смотреть только в открытый учебник и не обращать на задиру никакого внимания. Ну, почти никакого. — Настольгирую по Хэллоуину, а то быть единственной ведьмой в лицее, наверное, тебе очень одиноко… Что ж, пронесло. Подколы со стороны Али были молча проигнорированы (что не мешало ей перекинуться в своём воодушевлении на бедного Нино, тактично проигнорировав забинтованную руку), и урок начался вполне благополучно. Можно было выдохнуть. Но ненадолго. — Дюпен-Чен, если у Вас есть дела поважнее, чем коллоквиум, то я Вас не задерживаю. Конечно же эта фраза была сказана самым едким из всех возможных тонов и была призвана пристыдить нерадивую ученицу, посмевшую отвлечься на оповещение. По законам жанра Маринетт должна была смутиться, стыдливо улыбнуться и шустро исправить свою оплошность. И она бы, возможно, так и сделала бы, если бы мысли, работающие в стрессовом состоянии по какой-то причудливой логике, не пришли к более извращённому решению проблемы. — Действительно, — удивилась Маринетт, словно ей открыли глаза на всё происходящее. — Как будто у меня нет других дел. Она решительным взмахом закинула учебники в рюкзак (с жизнерадостными нашивками и никак не гармонирующий с общим мрачным образом) и, решительно тряхнув волосами, направилась к двери. — Счастливо оставаться! Адриан едва не выл от безысходности: зачем убеждать окружающих, что тебе необходимо человеческое общество, если ты от него сбегаешь при первой же возможности? И тихое, такое невинное брошенное Альей сзади «что с ней не так?» почти вывело парня из себя — ему, знаете ли, тоже очень нелегко. И ему тоже хочется на кого-то наорать: тем более, не ожидавшая такой подлянки учительница вылетела следом за ученицей, чтобы правила устава не нарушались (кто знает, какой бред навеется директору очередной угрозой со стороны финансирования). Может, парню тоже следовало хапнуть валерьянки перед выходом? — Всё не так, Алья, всё! — он резко повернулся в её сторону, заставляя рефлекторно отскочить подальше, и едва заметным кивком попросил пригнуться. — Тебя совсем не удивило, что Маринетт читает физику? Совсем не в её вкусе, не правда ли? А тебя даже не смутило её странное поведение, когда буквально всё кричит о неправильности всего! Блин, да обиднее даже не то, что ты ничего не поняла, то, что Маринетт была права, когда слишком убеждённо говорила: стоит нам появиться вдвоём, и все твои вопросы мигом отпадут. Так почему же ты, всегда такая вся из себя сталкер, не видишь, как она нуждается в твоей поддержке именно сейчас? Он вылетел из кабинета первым, оставив озадаченную Сезар заинтригованно вглядываться в телефон, на который сейчас пришла непонятная ссылка на какую-то статью, отправленная куда более наблюдательной — неожиданно — Хлоей. Ему тоже было очень тяжело. Он тоже имел право на одиночество.***
Маринетт была обнаружена в лаборантской классного руководителя: она сидела прямо на полу, устало вытянув ноги и облокачиваясь спиной на книжный шкаф. Кажется, девушка даже не заметила, как скрипнула закрытая дверь, и поэтому переступить порог Аля не решалась. Маринетт говорила по телефону, судорожно кивая, но продолжая хранить молчание. В трубке чей-то излишне громкий истеричный голос визжал на повышенных интонациях, не давая возможности вставить хотя бы слово. Но она и не стремилась говорить — лишь кивала, сдерживая собственные всхлипы, и безжалостно грызла свои губы. А когда звонок оборвался — кинула телефон куда-то на рюкзак и запрокинула голову, больно врезаясь затылком в резную ручку шкафчика. И что происходило на душе лучшей подруги Аля даже представить боялась. — Бабушка звонила, они вылетают всей толпой… Век бы их не видеть! — пробормотала Дюпен-Чен, когда неловко задетая дверь издала теперь противно-оглушающий скрежет. И, повернувшись в сторону шума, сильно вздрогнула, обнаружив там неловко застывших Хлою, Нино и, собственно, саму Алью. Вытянула шею, словно боялась заметить за их спинами так некстати припершуюся со своей жалостью толпу одноклассников. Блекло усмехнулась, расслабленно прикрыв глаза, и выжидающе уставилась на сие «явление Христа народу». — Можно мне тебя обнять? — у Хлои были свои понятия про личное пространство, поэтому она беззастенчиво плюхнулась рядом с пропажей, прижав чёрный подол. Маринетт никак не реагировала, но едва заметно кивнула, когда блондинка что-то жарко зашептала про извинения и поддержку с её стороны. — Почему ты мне не позвонила? Аля чувствовала себя нашкодившим щенком, не знала куда девать глаза от стыда — и страха, ведь подруга сейчас больше всего напоминала куклу на шарнирах с этими неестественными хорошо продуманными движениями, но уличена в этом стала лишь сейчас, когда карты раскрылись благодаря абсолютно посторонним людям. Маринетт облизнула непривычно сухие из-за помады губы: — Звонила. Ты была на свидании. Конечно же, Сезар сразу вспомнила тот весьма несвоевременный звонок в кинотеатре (в который, кстати, пришлось пробираться незаметно для всевидящего ока Норы), вспомнила и полученное сообщение. Кто бы сомневался, что её милая девочка в ущерб себе не позволит рушить подруге личную жизнь. А может и не в ущерб — на пороге нарисовался Агрест, резким движением протянувший девочке бумажный пакет с чем-то съестным. — Ну как? — Едут, чтоб их. И чему больше удивляться: тому, как просто эти двое общаются, или тому, с какой ненавистью божий одуванчик Маринетт, никогда слова резкого никому особо-то не говорившая, упоминает собственную родню. И когда Адриан хотел что-то сказать, она резко, почти повелительно выставила руку вперёд, прерывая любые предложения почти сорвавшимся голосом: — Обойдутся. Пусть живут в гостинице, вы и так уже слишком много сделали. И на робкое предложение Хлои устроить их в отеле лишь покачала головой и уверенно оповестила, что первоклассные покои родственники не заслужили, а на гостиницу денег у них… у неё хватит. А потом наигранно весело уточнила о продвижении романтических отношений лучших друзей, стремясь отвлечься от неприятной темы, и язвительным, излишне театральным шёпотом, вгоняя невозмутимую Сезар в краску, сообщила, что даже их с Адрианом взаимодействие зашло куда дальше, ведь они даже в одной кровати спали.***
Маринетт преспокойно говорила что-то про жизнь своей матери, театрально правильно выбрав точку где-то за головами всех сидящих в церкви. Она говорила так легко и складно, словно Ледибаг самозабвенно что-то вещала на камеры, и, кажется, не в полной мере осознавала, по какому поводу толкала речь. Зато повод прекрасно осознавали все другие, сидевшие на деревянных скамьях. И точно понимал её отец, малодушно сотрясаясь всей огромной глыбой. Отстранённо разглядывая фотографии погибшей, вертящиеся на экране, Адриан всем существом своим осознавал это несправедливое несоответствие со всеми фильмами. Ведь далеко не многим режиссёрам удаётся передать через экран всю эту мрачную атмосферу отпевания. И из головы никак не вылезали нечаянно обронённые слова про то, что на похоронах должны быть лишь Маринетт с отцом — остальные лишние. Адриан видел, как покорно замершая фарфоровой куклой девушка стояла рядом с мсье Дюпеном и своим тихим голосом тщательно выпевала все куплеты, словно в этом и состояла её жизненная цель. Видел, как она — такая хрупкая и беззащитная в просторном платье — стоит перед гробом рядом с ревущим отцом, готовая в любой момент подхватить его локоть. Видел, как сама она никак не может найти в себе сил отнять руки от лица покойницы (и в сотый раз проклял это упрямство с отказом от закрытого гроба). И как она упрямо смотрела на заколачивание крышки. Как, преодолев себя, положила ярко алую розу, которая теперь никогда не будет ассоциироваться с крышей, романтикой и свечами. Видел, как подруга спокойно разговаривает с многочисленными родственниками-гостями-друзьями, пряча своё омерзение за