Auxilium

Аккуратные строки душевным откровением ложатся на пергамент, открывая завесу сдерживаемых на протяжении столь долгого времени, мыслей. На последней строчке рука непроизвольно вздрагивает, и перо, крепко сжатое в пальцах, оставляет на листе заметную чернильную кляксу. Раздражённо вздохнув, Мишель откидывается на спинку стула и бросает задумчивый взгляд на недописанное письмо. Липкая тревога, подобно паутине, опутывает сердце, зарождает смутные сомнения, а вкрадчивый голос разума твердит: отправив это послание, он совершит непоправимую ошибку. Лидия любит свою дочь. Любит преданной, почти удушающей любовью. Вот только дочка её давно в могиле. А может, Мишелль, которую она знала, и вовсе никогда не существовало — лишь иллюзорный образ, заменяющий истинную личность её дитя. Ненавистный образ красивой белокурой девушки, что всякий раз тошнотворным напоминанием о прошлом глядит на него с портрета, словно отрицая саму его суть, безмолвно обвиняя в том, что он не тот, кем его желают видеть. Не тот, кем его могут любить. Обезумевшая в своём горе женщина навеки останется слепой, и всё будет ждать возвращения своей мёртвой дочери. Возвращения фантомной тени, живущей лишь в её грёзах. Сколь бы горька ни была истина, лучше принять её, нежели мучить себя пустой верой. И Мишель принимает эту данность. Принимает простой факт: как Лидия лишилась дочери, так и он давно потерял свою мать. Десять лет. Такой короткий срок в сравнении с бесконечной историей, тянущейся на протяжении столетий, и такой долгий — слишком долгий — для одной человеческой жизни. Многое меняется за это время. И нельзя предугадать, в какую сторону обернутся перемены. Он не может вернуться в поместье. Не теперь, когда всё зашло слишком далеко, и не осталось ни единого шанса на светлое будущее в том доме. Бросив недописанное письмо в камин, Мишель наблюдает, как язычки пламени медленно испепеляют искренние мысли, что никогда не достигнут своего адресата, оставив за собой лишь обуглившиеся кусочки пергамента. Последняя надежда сгорает до черноты. И всё же, лишь отказавшись от неё, он понимает — стены проклятого особняка куда роднее холодной темницы, о коей он тосковал на протяжении десятилетия. Это лучшее решение. Только так драгоценный покой, на обретение которого ушло слишком много лет, не исчезнет, не обратится пеплом. Только так иллюзия счастья продлится чуть дольше. «Вот именно. Всего лишь иллюзия, что развеется, стоит солнечным лучам разогнать ночную тьму.» Моргана смеётся, в который раз разбивая в прах наивные надежды горькой правдой. И голос её, насквозь пропитанный злой иронией, вызывает желание перебить барабанные перепонки, лишь бы не слышать. Лишь бы заткнуть густой, сочащийся чернотой поток отвратительной правды, настигающей повсюду. «Ты так эгоистичен, мой дорогой. Цепляясь за своё эфемерное счастье, ты только отнимаешь время у этой девчонки. Ты же понимаешь, рано или поздно она всё узнает. И чем позже правда откроется, тем больнее будет вам обоим. Ваша любовь построена на твоей лжи.» Он и сам это прекрасно знает, но не противится, когда Жизель нежно касается пальцами его руки и с непривычной смелостью кладёт голову на его плечо. — Ты решил остаться здесь? — спрашивает она чуть погодя, и довольство в её голосе нелепым образом сочетается с толикой тревоги. — Так будет лучше для нас. Присутствие Жизель — всё, что нужно ему от этого мира. Всё, чего он когда-либо желал. Разговаривать с ней, сжимать её ладонь в своей руке, быть любимым ею — этого достаточно. Она — единственная зацепка, не дающая окончательно сломаться. Но держась за неё, как за спасительную нить, он лишь затягивает её во мрак вслед за собой, растаптывая, разрушая все шансы на её счастливое завтра. Эгоистично, безрассудно опутывая обманом, словно смертоносными терниями. Одаривая призрачными видениями хрупкой надежды, и не осознавая в полной мере своей жестокости. Запертый в клетке из плоти — омерзительной, не способной принять чью-либо любовь, — он может лишь хвататься за жалкие клочья ускользающего счастья, заходясь в немом крике, умирая раз за разом в бесчисленных попытках вырваться из оков этой чёртовой судьбы с её извращёнными забавами. И когда Жизель нерешительно обнимает его, Мишель чувствует себя загнанным в ловушку, из которой не выбраться. Слишком тепло в её объятиях. Слишком приятны её прикосновения и мягкий лучистый свет улыбки, чтобы однажды отпустить, лишиться заветного тепла, о коем он мечтал так долго. — Думаю, сейчас я смогу, — тихо говорит девушка, склонившись к его губам, и он улавливает едва заметный запах алкоголя, тут же понимая, почему Жизель ведёт себя смелее обычного, и почему не дрожит, как прежде, прижимаясь к юноше всем телом, исполосованным давними шрамами, оставленными его отцом. — Не заставляй себя, — он ласково касается её щеки, стараясь сохранить на лице маску спокойствия и не выдать бушующих противоречивых чувств. — Я буду ждать столько, сколько потребуется. — Нет, — Жизель качает головой, и во взоре её изумрудных глаз он читает непреклонную решимость, — я правда хочу этого. Я должна преодолеть себя… — она запинается, судорожно втягивая воздух, прогоняя страх, сковывающий её тело, — иначе эта травма всю жизнь будет довлеть надо мной. Над нами. Если я не смогу, получится, что случившееся и впрямь сломало меня. Получится, что я слабее, чем думала. Её объятия и эта неожиданная близость, как безмолвная мольба. О забвении. Об исцелении глубоких ран. Спаси её. Подари ей утешение. Возьми её. Разве не этого ты желал? Разве не хотел сделать для неё всё, что в твоих силах? — настойчиво твердит внутренний голос, совсем не похожий на голос Морганы, отчего-то затихшей, словно наблюдающей со стороны в ожидании кульминации, словно ждущей, когда отчаяние Мишеля достигнет своего предела. Если правда откроется во всей неприглядности; если лицо Жизель исказится в отвращении, когда она увидит его лишь наполовину мужское тело — и поймёт, в чём же заключается его проклятие; если позволив себе стать ближе к ней, он лишь нанесёт ей новую рану поверх ещё не заживших, — пути назад не будет. — Давай не будем торопиться, — Мишель отводит взгляд, пряча отчаяние и всепоглощающий страх, застывшие на дне рубиновых глаз и коря себя за продолжение бессмысленного фарса. Жизель имеет право знать правду. Имеет право сделать свой выбор, даже если тот разом перечеркнёт всё, за что юноша цеплялся. Короткий вздох срывается с уст, когда девушка касается губами его шеи, словно успокаивая. Хотя, не он ли должен был дарить ей успокоение? Но Мишель не уверен, кто из них сейчас охвачен большим страхом. Он судорожно сжимает пальцами простынь, не решаясь обнять Жизель, боясь одним неверным движением пробудить в ней ещё большую тревогу и воспоминания о мучительных ночах с Антонином. Она раздевается, смущённо опустив голову, ткань скользит по белой коже, обнажая высокую грудь, узкую талию, и платье падает к ногам бесформенной кучей. А он не может отвести взгляда от изящных изгибов её тела, испытывая непреодолимое желание дотронуться, но не смея поддаться этому зову. Глубокие розоватые отметины на её бёдрах, и мерзкое, похабное слово, что подобно клейму, безжалостно вырезано на коже, в который раз заставляют ощутить колкую вину. В его венах течёт кровь её насильника. И хоть Антонина боле нет в мире живых, это не изменит уже случившегося. Взяв его руку, Жизель прислоняет его ладонь к своей груди, и Мишель чувствует мягкость её кожи и гулкое биение сердца. Он нерешительно сжимает упругую плоть, срывая тихий стон с губ девушки. Она томно вздыхает и запрокидывает голову, обнажая тонкую шею и ключицы, и, следуя инстинктивному порыву, юноша припадает губами к её шее и сильнее сжимает грудь, ощущая, как заметно напрягся её сосок под его ладонью. Жизель тоже страшно, и лишь крепкое вино, временно помутившее рассудок, позволяет отбросить этот страх. Она тоже нуждается в исцелении, и ищет его в нём — в таком же сломленном, растоптанном человеке, не способном преодолеть собственное прошлое. Не способном исцелить даже себя самого. С тихим выдохом Мишель запускает тонкие пальцы в чёрные волосы девушки, осторожно притягивает к себе ещё ближе, пока не чувствует тёплое дыхание, опаляющее губы. Где-то в груди сердце бьётся от волнения в стремительном ритме, кажется, вот-вот переломает рёбра изнутри и пронзит ужасной болью. Жар проходит по телу вместе с неумелыми, но страстными поцелуями, вместе с касаниями её рук, пробравшихся под тунику, скользящих по груди и впалому животу. И Мишель не может заставить себя оттолкнуть девушку, прекратить это безумство, даже понимая его исход. Влекомый желанием, он безотчётно отдаётся сладостному моменту, где опустошающий страх смешивается с удовольствием, захватывая в поглощающий водоворот ранее неведомых ощущений. Но когда ладонь девушки спускается ниже, он испуганно перехватывает тонкое запястье Жизель — и тут же отпускает, мучимый противоречиями, снедающими изнутри. — Прости, — шепчет Жизель, на миг отстранившись, — я, наверное, и правда поспешила. — Нет, — голос предательски дрожит, с головой выдавая смятение, — я не против, но… Это я должен извиниться. За то… что скрывал от тебя… — слова сдавливают горло, и он с трудом, запинаясь, открывает правду, словно преступник, кающийся в своём прегрешении. Не так он хотел рассказать ей об этом. Не так это должно было произойти. Слишком внезапно. Слишком рано. — Картина, которую ты нашла в моей комнате, это… мой портрет. Моё проклятие. Я… родился женщиной. Он боится взглянуть на Жизель, боится увидеть отвращение в её глазах, когда впервые обнажается перед ней, и лишь длинные волосы остаются последней защитой, серебристыми волнами ниспадая вниз, прикрывая его наготу. При свете полной луны, льющемся из окна, кожа юноши кажется ещё бледнее, и сам он напоминает призрак, что вот-вот растворится в ночной темноте. Он бы и рад исчезнуть, провалиться сквозь землю от стыда, лишь бы только не услышать вновь слова, разбивающие вдребезги остатки воли. Лишь бы не ощутить вновь, как тысячи раскалённых игл вонзаются в сердце. Несколько секунд тянутся, словно часы. Звенящая тишина тисками сдавливает лёгкие, и Мишель задыхается, словно заживо погребённый. Жизель молчит, а он всё ждёт, ждёт её приговора. Она смотрит на него удивлённо, оцепенев перед лицом правды, открывшейся её взору. Но вскоре изумление в её глазах сменяется грустью, и когда девушка мягко касается его плеча, а после притягивает к себе, крепко обнимая, Мишель чувствует лишь растерянность. — Всё хорошо, — улыбается Жизель, и ласково гладит по голове, перебирая пальцами белые пряди. — Ты думал, я оттолкну тебя из-за этого? — Он лишь молча кивает, не в силах вымолвить ни слова, пытаясь унять неконтролируемую дрожь. — Этого никогда не случится, — голос Жизель звучит так уверенно и спокойно, словно его тайна нисколько не пошатнула её чувств, словно она и правда… может принять его даже таким. И это кажется чем-то нереальным, абсолютно нелепым. Ведь он неправильный. Омерзительный. Ненормальный. Почему во взгляде Жизель, устремлённом к нему, нет отвращения? Почему она не смотрит на него так же, как остальные: с презрением и скрытым страхом, как на нечто инородное, дьявольское, нечистое, достойное лишь сожжения на костре? Почему от её доброты так щемит сердце и непрошеные слёзы собираются в уголках глаз? — Я люблю тебя. И ты тоже… постарайся себя полюбить. Мишель хочет что-то ответить, и не может подобрать правильных слов, чтобы выразить чувства, бурным потоком бьющиеся внутри, но настойчивый поцелуй сбивает все мысли, и когда Жизель вновь опрокидывает его на постель, прижимаясь всем телом, он целиком отдаётся во власть её нежных рук. Поцелуи нетерпеливые, жадные, горько-солёные. Кто из них плачет: он, наконец-то позволив себе на миг стать слабым, не сдерживая горечи, копившейся двадцать семь лет, или она — принимая его боль и тоску, разделяя их с ним? Она обнимает, стремится к нему, льнёт всем телом, желая отдать всю нежность, всю любовь без остатка. Спасти его. И самой спастись, доверившись его искалеченному сердцу. Телу так странно, так горячо, непривычно, но не плохо и не больно. Мысли путаются в голове, и удовольствие целиком разрубает покровы страха. Чуткие пальцы, ведя по ноге вверх, словно бы случайно соскальзывают к внутренней стороне бедра и оказываются зажаты нервным жестом. — Доверься мне, — шепчет Жизель, и касается язычком мочки уха, тут же игриво прикусывая. Она сдвигает несколько жемчужно-белых прядей в сторону, открывая шею, и скользит тёплыми губами по бледной, почти прозрачной коже, вырывая рваный выдох с его губ. Прижимается к нему, оглаживая спину и чуть выступающие рёбра, обводя контур худых лопаток. Раскрываясь перед Жизель душой и телом, освобождаясь от пут бесконечной тревоги, Мишель не позволяет страху вновь овладеть собой, даже когда девушка касается его промежности, осторожно лаская, но не смея проникнуть пальцами, не желая унизить его таким образом и разбередить свежие раны. Она отдаёт ему контроль, позволяя протолкнуть колено между её ног и несмело коснуться влажной плоти, поглаживая, ощущая жар её тела, всецело принимающего его страсть. Жизель изгибается в его руках, несдержанно стонет, запрокидывая голову, где-то в глубине души ликуя от мысли, что стала первой и единственной женщиной, кому он доверился, кому он отдался. Жалея лишь о том, что не он стал её первым мужчиной. Но все сожаления утопают в волнах удовольствия, даруя желанное забвение. Освобождение. И с тихим всхлипом девушка обмякает в руках возлюбленного, тяжело дыша. Он обнимает её, ощущая, как Жизель дрожит, уткнувшись носом в его шею. Тепло её кожи даёт понять, что Жизель рядом с ним настоящая — не иллюзия, не галлюцинация, не нечто, что исчезнет, стоит утреннему свету развеять ночную мглу. Её поцелуи, её руки, подарившие ему эти новые чувства, её улыбка и нежные слова, её сердце, принявшее его истинную суть — не поддельны. Мозаика реальности — сплошь из чёрных и алых деталей, — рассыпается на мелкие кусочки. Как нечто фальшивое, насквозь пропитанное ложью, разбивается молотом единственной, слишком нереальной правды. И Мишель всё не может понять: сон это или явь? Но когда Жизель обвивает руки вокруг его шеи и прижимается к нему, мягко улыбаясь и устало прикрывая глаза, он желает навсегда остаться в мире этого сна.